Главная > Выпуск 13 > ДИАЛОГ > Елена Шило

Елена ШИЛО

БЕЛЫЙ ЛЕС

Я еще тогда подумала, что ты пошутил…

Белый-белый-белый-белый лес. Белый. Снег окутал его от кончиков пальцев до самых ушей. Белые вихри резвятся, ударяясь о кору стволов и отскакивая в никуда. Высоко в небе шумят кроны сосен, но они бессильны что-либо сделать. Они почти в облаках, а вихри тут, внизу. Лишь изредка поднимаются они ввысь, чтобы подразнить лохматые верхушки. Кто-то сидит на старом корявом пне и бормочет молитвы, запивая горячим чаем с мятой из термоса. Снежные варежки и шапка одиноко темнеют на белом. Не ты ли это? Нет, не ты.

Ну и шуточки…

Волосы на голове того человека взлохмачены ветром. Руки его окоченели и только сейчас, держась за чашку от термоса, начинают отогреваться. Вот он прекращает свои зловещие молитвы и делает три маленьких глотка дымящегося чая. Вытирает рукавом фуфайки оттаявшие усы, стряхивает на снег остатки чая и убирает термос в рюкзак. Он достает из пачки помятую и немного отсыревшую сигарку, поджигает с третьей попытки спичку и закуривает. Терпкий дым легко поднимается вверх. Снежные вихри тут же подхватывают его и уносят куда-то, – куда? – не дав выстроиться в тонкую, но устойчивую вертикаль. Человек смотрит завороженно равнодушно прямо перед собой и начинает слегка покачиваться из стороны в сторону, не переставая курить. Стволы длинных сосен трещат, будто угрожая, или же просто разговаривая. Мимо старого пня пробегает заяц, задев правым ухом валенок человека. Но он даже не замечает этого. Он закрывает глаза и, продолжая курить, раскачивается из стороны в сторону все сильней. На белом-белом-белом фоне темнеют голые стволы, четко выстроенные невидимой рукой. Сигарка в руке человека тлеет сама по себе, он же начинает гудеть, сначала тихо, потом все громче и громче. Голос его приобретает какой-то металлический оттенок. На дереве дятел начинает свои упражнения, как будто аккомпанируя в такт человеку. Но вот гудение плавно стихает. Дятел продолжает выстукивать ритм, как ни в чем не бывало. Человек медленно открывает глаза, докуривает сигарку и тушит ее о снег. Он надевает шапку прямо на снежные волосы, натягивает варежки и, скрипя девственным снегом, уходит. Еще чувствуется в морозном воздухе запах табака и даже чуть-чуть мяты. Лес затихает, пустеет, и только небольшая вмятина на снежном пне да цепочка больших уводящих вглубь леса следов еще напоминают о недавнем присутствии здесь человека. И, кажется, еще держится где-то высоко в кронах сосен, звеня и завораживая, его монотонное гудение. Белый-белый лес. Пустой и страшный. Одинаковый и разный. Непредсказуемый. Холодный и безнадежный.

Ты не пошутил. Это было все всерьез. Всерьез – для тебя.

НА ЛУГУ

Коля бежал по мостовой. Крупные слезы катились по его лицу, забиваясь в рот, прячась в нос, мешая дышать. Колени его были содраны в кровь, черно-бурыми подтеками они всматривались в глухую ночь. Шаги его отдавались гулким эхом в темноте и взбирались вдоль домов все выше и выше. Редкие фонари вырывали куски пустого тротуара из мрака тьмы и освещали чумазое заплаканное мальчишеское лицо. Коля плакал беззвучно, будто не было уже сил заголосить тонким голосом на всю улицу. Главное сейчас было убежать, убежать как можно дальше и спрятаться так, чтобы никто и никогда его не увидел, не нашел. Где, в какой стороне его дом, мальчик не знал. Это теперь и неважно, все равно ему домой нельзя. Коля чувствовал, что нельзя, но даже самому себе сейчас не смог бы толком объяснить – почему. Дома за большим деревянным столом сидит отчим, хлебает, обжигаясь, дымящийся борщ, расставив широко локти и уперев их в стол, чавкает, жадно откусывая рваный хлеб, и то и дело дает подзатыльники малышам, так, что железные ложки больно бьют по зубам.

Нет, отчим не оставит его в покое. Он всегда будет ненавидеть и его, и братишек. Зря люди говорят, что мужик любит детей своей бабы больше, чем собственное чадо. Пустое. Мать, наверное, волнуется, что старший сын не вернулся вместе с отчимом. Жалко мать. Коля ни на минуту не забывал, как отчим бил ее по ночам, как на людях таскал за волосы, как кричал на нее так, что вся деревня вздрагивала и отрывалась от работы, и люди качали головами: «Опять Степан буйствует! Господи Иисусе, ведь дети малые!..». Обида за униженную мать навсегда занозой засела в сердце мальчика. Ничего, он еще вернется. Он еще отомстит за каждую слезинку матери, за каждую морщинку. И за малых братьев, и за подзатыльники ни за что, а так, ради потехи.

Коля упал и бесшумно, закусив губу, всхлипнул от боли. Грязь и мелкие камни смешались с кровью на разбитых коленях. Он провел грязным рукавом по лицу, как делают крестьяне в поле, отирая пот. Серые разводы остались на его лице, слезы высохли. Мальчик поднялся и, хромая, завернул в подворотню. Там, осмотрев хорошенько небольшой грязный двор, он прокрался в дальний подъезд и скрылся под лестницей, в темном сыром углу. Крысы тонко запищали и разбежались во все стороны. Коля сел на корточки, свернулся клубочком, и в кромешной темноте совсем невозможно было разглядеть его. Он сам не видел ни руки, ни ноги, как ни напрягался. Ему казалось, что он слился с темнотой вокруг, растворился в ней, что у него нет больше ни глаз, ни ушей, однако он все видит и слышит еще лучше, чем прежде, будто он чувствует все, что вокруг, самой кожей.

Мальчику казалось, что отчим до сих пор где-то совсем рядом, что и он растворился в этой ужасной темноте и окутывает Колю, душит плотной пеленой воспоминаний...

Отчима звали Степаном. Он требовал, чтобы его называли батей. Жену свою не любил и постоянно колотил, что есть сил. Люди в деревне по привычке говаривали: Бьет, значит, любит, – и спешили скорее миновать их хату. Деток Степан ненавидел лютой ненавистью, бил кулаком по столу и кричал, будто они едят его хлеб задаром, ничего не делают и все бы им читать свои глупые книжки. Сам Степан читать не умел. И писать тоже. Был он из неграмотных крестьян, хотя уже давно все деревенские выучились читать в сельских школах, а некоторые особо умные даже поступали в городские школы. Коля не хотел поступать в городскую школу, но читать очень любил.

Работал Степан истово, за пятерых, ел много – за десятерых. Руки его были огромны и уродливы, будто обтянуты каким-то шершавым, грубым материалом, о который ножи точат. Коля часто видел эти руки так близко, он боялся поднять голову и посмотреть в страшные, свирепые глаза…

Голос «бати» гремел на всю деревню. Никто не знал, когда у него день рождения и сколько ему лет. Откуда он появился в этой деревне – тоже никто не знал. И сам он, кажется, этого не помнил. А если и помнил, то никогда, даже по пьяному делу, никому не рассказывал. Поговаривали, что он дезертир. Ходили слухи, что мать его была колдуньей, наколдовала его, да получился он слишком буйным, громким и уродливым, вот она и сослала его в деревню, чтоб не мешал ей варить зелья. Был ли он глупым или умным – разобрать было невозможно: работал он молча, говорил мало, книжек не любил.

В тот день взял он против обыкновения старшего пасынка в поле. Да в поле поехал как-то в объезд, через город. Коля еще в телеге почувствовал, что тут что-то не так. В городе он был всего два раза с матерью, оба раза на ярмарках, и побаивался его. Шумный, крикливый, чужой, грязный, базарный – город отталкивал мальчика. Совсем не как его деревня, где вечерами трещат сверчки, а по утрам поют птицы, где все друг друга знают и друг за дружку держатся. В городе каждый сам за себя. Всюду ненависть и зависть.

Когда телега подъехала к базару, «батя» положил свою тяжелую руку на тощее плечо мальчика. Коля стиснул зубы. Степан грузно встал с телеги, и вслед за его рукой, лежащей на плече, соскользнул на землю и Коля. Они шли довольно долго по базару, бессмысленно петляя. Потом отчим вдруг повернул к себе лицо мальчика и сказал впервые в жизни обращенное к нему слово. И слово это было: Прости…

Коля огляделся и увидел мясные ряды, где толстые красные мясники рубят кровавые туши топорами, где кровь стекает по земле и собирается в ямки, где собаки дерутся с кошками за голую кость, а в нос врывается запах мертвой, начинающей разлагаться плоти. У Коли закружилась голова, казалось, что все вокруг смотрят на него с каким-то страхом и сожалением, кто-то громко смеялся, широко раскрыв беззубый рот и тыча в него пальцем.

Как Коля выбежал с базара, он не помнил. Просто бежал, спотыкаясь, по мостовой. На плече его все еще остывала тяжесть уродливой руки. В ушах все еще отдавало эхом зловещее «прости». В носу неприятно щекотало от запаха смерти.

Коля заснул. Крысы осторожно подобрались поближе и, приткнувшись против обыкновения к теплому щуплому человеческому тельцу, тоже уснули. Мальчику снился сон. Огромный светлый луг, бабочки порхают с цветка на цветок на перегонки с пчелками, мешая им собирать мед. Трава почти скрывает Колю. Он бежит, высоко задирая ноги, подминая под себя высокую осоку, и звонко смеется. Смешно щекочет, ласкает пушистая трава голые ноги. Солнце заигрывает, переливается, смеется. Васильки, ромашки, незабудки, клевер – все несется мимо, назад, туда, где он только что был, и куда, быть может, еще вернется. Вот впереди стоит мама, улыбается так, как он никогда не видел, глаза ее светятся, руки широко расставлены, будто она зовет его. Коля, заливаясь колокольчиком, обнимает мать, зарывается лицом в ее широкую юбку, гладит ее прохладные руки, мягкие волосы, целует ее смеющиеся глаза. «Пойдем скорей на речку, мама!» – радостно кричит, захлебываясь, Коля. И мама берет его за руку, и они бегут, смеясь, на речку.

ХОЧУ

Хочу, чтобы ты играл мне на саксофоне всю ночь напролет.

И чтобы рядом был залив, и черная вода плескалась бы медленнее, чем обычно. И серебрилась бы пеной под лунным светом.

Хочу, чтобы была полная луна. И чтобы опять она печалилась, глядя на воду.

Хочу мять ногами остывающий песок.

Хочу гладить воду и кидать в нее камешки плашмя.

Хочу пить красное вино из горла бутылки.

Хочу поить тебя вином, чтобы ты не переставал играть. И чтобы никого не было рядом, кроме тебя и луны.

Хочу утром жарить сардельки, протягивая сучок к пламени костра.

И чтобы был рассвет хочу. И замереть с недожаренной сарделькой перед оранжево-темным заливом.

Хочу, чтобы ты бросил саксофон на песок и обнял меня крепко.

Чтобы прекратилась музыка и чтобы настала тишина хочу я.

А теперь хочу целовать тебя.

И хочу быть свободной в объятиях твоих и не испытывать больше страха.

Хочу утром брести с тобой на станцию.

Хочу кофе пить и смотреть в твои глаза.

Хочу любить тебя и буду.

Хочу тащиться в гремучей электричке и прижиматься к тебе.

А потом хочу спать с тобой в одной кровати и целовать тебя во сне.

Хочу, чтобы прижимал меня к себе и не отпускал.

А теперь хочу проснуться под твои поцелуи, и, знаешь, теперь я ужасно хочу есть.

Хочу есть с тобой безумно вкусный завтрак.

Хочу обнимать тебя ногами. И не отпускать.

Хочу выгуливать с тобой собаку и бегать в душистом поле.

А помнишь, как я хотела, чтобы ты играл мне на саксофоне?

И чтобы рядом был залив, и черная вода плескалась бы медленнее, чем обычно?

Хочу стряхнуть песок с твоей одежды. Можно?

Хочу целовать губами твои ногти.

Хочу, чтобы ты смотрел в мои глаза и плакал чтобы.

Хочу!

Назад >>