Главная > Выпуск 14 > ДИАЛОГ > Рада Полищук
ПОСЛЕДНИЙ И ПЕРВЫЙ ПОСОЛ
Александр Евгеньевич Бовин - советский и российский журналист, публицист, политолог, дипломат.
Александр Евгеньевич Бовин – последний посол СССР в Государстве Израиль, неделю побыл он в этой должности до распада СССР и сразу же стал сам себе преемником – первым Чрезвычайным и Полномочным послом России в Государстве Израиль.
Его послужной список впечатляет и до посла и после. Страшно подойти, страшно заговорить. Да я и не помню, как мы познакомились, как стали общаться. Оказалось, он доступен, открыт для общения, несмотря на строгий взгляд из-под густых, хмуро сдвинутых к переносице бровей. Это маска для отпугивания, а улыбка хорошая, взгляд всегда спокойный.
Сам Александр Евгеньевич иронично называл себя «ненастоящим послом» («Записки ненастоящего посла»), объясняя это тем, что никогда не состоял на дипломатической службе. Да настоящим, настоящим послом был Бовин, его помнят до сих пор, потому что человеком был настоящим, самой высокой пробы. Ирония, самоирония, острота ума, аналитический блеск, умение все видеть своими глазами и объяснить по-своему, по-бовински. Бескомпромиссность, смелость и спокойствие. Наверное, все это нелегко давалось Бовину, но внешне было незаметно.
Когда прощались с Алексанром Евгеньевичем 5 мая 2004 года в ритуальном зале ЦКБ в Крылатском, я с горечью думала о непоправимости случившегося, казалось, что этого можно было избежать, что его можно было спасти. Наверное, так кажется всегда. Но Александра Евгеньевича трудно было отправить к врачу, уложить в больницу, да просто уложить в постель, жаловалась жена Лена Петровна. А еще вспоминала я, как он, когда ему исполнилось семьдесят лет, сказал весело: «Ну вот, наконец-то, теперь уж, коли помру, никто не скажет – преждевременно». Он шутил и, наверное, не думал, что осталось ему всего три с небольшим года. Нет, тогда наверняка не думал.
А вот незадолго до смерти позвонил мне как-то утром и по обычаю спросил: «Ну что удалось мне застать вас в постели?» - «Нет, Александр Евгеньевич, опять нет». – «Да что ж мне так не везет», - ритуально посетовал он. А голос был какой-то вялый, не бовинский. Он прибаливал, но вроде так, не всерьез. А все же я спросила: «Как вы себя чувствуете?» - «Да вот судите сами: весна в разгаре, представляете себе, как выглядят в это время студентки, какие мини они носят, какие шарфики?» - «Представляю. Ну и что?» - «А вот в том-то и дело – что ничего, никакого впечатления». – «Да ладно, Александр Евгеньевич, все пройдет, весна еще не закончилась, лето впереди». Не очень весело это у меня получилось. Но дурного предчувствия не возникло.
А для Александра Евгеньевича это лето не наступило. Шли последние дни его жизни.
Со стороны, наверное, на многих Александр Евгеньевич производил впечатление сибарита – неспешный, вальяжный, в любой обстановке, даже на торжественных чопорных банкетах в посольстве или еще в каких-то высших сферах вел себя естественно, почти по-домашнему, умел удобно устроиться за небольшим столиком, а то и на подоконнике. Помню, и такое было, когда в своей новой, еще не обставленной мебелью квартире принимал нас атташе по культуре израильского посольства в Москве Дан Орьян. И ел, пил Александр Евгеньевич с таким удовольствием и аппетитом, что невольно заражал окружающих. «Прошу за мой столик», - говорил он в любой обстановке и всегда оказывался в центре внимания, вокруг него толпились люди разных рангов и званий, мимо него не проходили, он всем был интересен. Бовин как-то очень естественно умел совмещать одно с другим – ел, пил, оживленно разговаривал, отвечал на вопросы, не всем, однако, не всем. Он умел выбирать, понимал свою эксклюзивность. Но снобом не был, нет.
Несколько раз я бывала дома у Александра Евгеньевича на Пироговке. Мы записывали короткие беседы – отклики на события, происходящие в России и мире. Тем и поводов было много. Кстати, Александр Евгеньевич очень ответственно, я бы даже сказала - педантично относился ко всему, что делал, - всякий готовый материал просматривал и подписывал (в отличие от многих других). И хоть это вызывало дополнительные сложности, я с уважением и пониманием приняла это его категорическое условие. И теперь храню в своем архиве его драгоценные автографы – причудливый вензель и дату, оставленные на каждом экземпляре нашей совместной работы.
Думаю, неспроста появилась у Александра Евгеньевича эта привычка – видно, понаписали и наговорили за него немало. Личность яркая, индивидуальная он всегда привлекал к себе журналистов. Взять у него интервью, записать беседу было не просто, но очень интересно – бывало, заслушаешься, не заметив, что диктофон остановился. Александр Евгеньевич легко возвращался назад, подливая в чашки свой фирменный чай. Он дорожил своим временем, все было расписано по минутам, но уважал того, с кем общался в данный момент. Мне с ним было легко, хотя поначалу сильно робела.
Может быть, он чувствовал это и был очень деликатен. А однажды встретил меня в желтом спортивном костюме, с гордостью показал свой новый «навороченный» тренажер, похожий на аппарат для предполетных тренировок космонавтов, похвастался, что за несколько дней стали меньше болеть прооперированные в Израиле колени и что заметно похудел. Повернулся вокруг своей оси и спросил с пристрастием: «Заметно?» Я одобрительно покивала, он был очень доволен.
В земных сутках – двадцать четыре часа, это касается всех, исключений нет. Только для одних это день-ночь, день-ночь, зима-весна-лето-осень и больше ничего, а для других каждый день – это тысяча четыреста сорок минут, в каждой минуте шестьдесят секунд и каждое мгновение наполнено смыслом и делом. Александр Евгеньевич из их числа.
Он успевал много.
Про все не скажу – не знаю. Но нашел Александр Евгеньевич время не только прочитать мои книги, но и написать о них, обе рецензии вышли в «Литературке».
О моей прозе Бовин написал: «В свое время я был не просто заинтересован – заинтригован прозой Рады Полищук. Голоса ее героев, будь то женщина или мужчина, звучат настолько достоверно, порой шокирующе откровенно, что быстро утрачиваешь иллюзию вымышленности, становится страшно за них, чувствуешь свою сопричастность этим судьбам, и ощущение это остается надолго. Такая откровенность не каждой душе по силам, не каждой личности доступна. Откровенность, бесстрашие и сопереживание. То, без чего и жизнь невозможна и проза мертва».
И мою книгу «С Разгоном о Разгоне», книгу моих эссе и наших бесед с Львом Эммануиловичем Разгоном, с которым в последние восемь лет его жизни, нас связывали теплые дружеские доверительные отношения, Александр Евгеньевич оценил очень высоко, назвал «малой энциклопедией жизни советского человека в ХХ веке».
Лестно, конечно, глупо было бы отрицать. Но все же я не о себе.
Александр Евгеньевич – блестящий журналист, виртуозно владевший словом, филигранно мыслящий, пытливый аналитик и почти прорицатель. Его и норовили спросить: что будет? кто виноват? что делать? На многие вопросы он ответил в своих книгах, журнальных и газетных публикациях, в своих выступлениях на симпозиумах и саммитах, в ярких авторских программах «Разговор по существу» (ТВ-Центр) и «Мир за неделю» (Радио России).
Многие его слова сегодня звучат абсолютно актуально, будто он еще здесь, все видит, слышит, взвешивает на своих внутренних весах – то ли время остановилось, то ли Бовин мог заглянуть так далеко. Вот что сказал он, к примеру, о мирном процессе на Ближнем Востоке, о котором и сегодня говорят, спорят, пишут (из нашей беседы «Бермудский пятиугольник на Ближнем Востоке». Москва, 7. ХII.2000):
«Говорить о прочном, устойчивом мире, об окончательной стабильности на Ближнем Востоке в обозримом будущем, мне думается, не приходится. Слишком велика сегодня стена ненависти, которая разделяет арабов и евреев. Это не берлинская стена, ее так легко не растащишь по кусочкам. Слишком велик потенциал конфликтности здесь, на Ближнем Востоке, в этой глубинке истории, слишком много всего намешано, противоборствующего, непримиримого. Устойчивый мир наступит тогда, когда придут новые поколения политиков и с той, и с другой стороны, которые сумеют коренным образом изменить этот общий фон взаимного неприятия».
Пожалуй, и сегодня к этому добавить нечего.
Недавно вдруг вспомнила и поразилась – скоро десять лет, как нет с нами Александра Евгеньевича Бовина. Десять лет! Боже, как летит время! Банальнее и точнее не скажешь.
Почти десять лет мы не виделись, он не ходит больше в мою литературную гостиную, уже давно не приветствуем друг друга на иврите: «Шалом!» - «Ма нишма?» - «Бесэдер» - «Какая память!» - с улыбкой говорит Александр Евгеньевич, и только мы с ним понимаем, о чем это. Начав учить иврит в московском ульпане для еврейской творческой интеллигенции, с Бовиным первым поделилась я своей радостью: «Александр Евгеньевич, я выучила ивритский алфавит! Теперь я буду читать на иврите!» - «Давно выучили?» - снисходительно улыбнулся он. – «Уже две недели!» - «Не обольщайтесь, поговорим через месяц, если не забудете». А вот не забыла. Через месяц: «Александр Евгеньевич, я написала несколько сказочек на иврите!» - «Быть не может, - пошучивает он, - посмотрим еще через месяц». Но все же одобрительно кивает головой: «Тов меод! Очень хорошо!»
Почти десять лет нет с нами Александра Евгеньевича Бовина. Но многое из того, что писал и говорил Александр Евгеньевич актуально и сегодня. И сегодня можно задать ему вопрос и получить ответ – в его журналистских публикациях, в его книгах. Они и сегодня не утратили своей остроты, и сегодня звучат, как резюме и прогноз одновременно.
На одном из своих выступлений Александр Евгеньевич как-то признался: "Иногда я кажусь себе мамонтом. Вокруг бодро скачут какие-то лошади, а мамонт стоит и совершенно не понимает, что ему делать среди этих лошадей из другого мезозоя".
Наверное, Александр Евгеньевич немного лукавил, он до последнего дня знал и понимал, что ему делать, был верен известинской традиции: интеллигентная газета – для интеллигентных людей. Или немного переиначивая: интеллигентное слово – для интеллигентного человека.
Такие люди есть и сегодня. Они услышат Александра Евгеньевича отсюда, из другого мезозоя.
Переделкино, 2013
Назад >>
