Главная > Выпуск 14 > ДИАЛОГ > Рада Полищук

А  МНЕ  НАДО  РЕВИЧА!..

Ах, как Александр Михайлович читал стихи! Вдохновенно, страстно, вкладывая душу в каждое слово, наполняя смыслом паузы и знаки препинания. Его низкий, чуть хрипловатый голос завораживал, а взгляд ясных светло-синих глаз проникал куда-то в самую чувствительную точку, откуда разбегался по всему телу до макушки, до кончиков пальцев озноб сочувствия, сопереживания, предчувствия счастья, вопреки всему – его просветленность, его вера, его мудрость пронизывали, дрожали эхом и долго потом не отпускали.

Не ушли, не отпустили и теперь.

Тот же эффект был, когда Александр Михайлович читал по телефону. Рука, державшая трубку немела, и только тогда, придя в себя, будто вынырнув на поверхность бурного потока из его глубин, омутов, водоворотов, я понимала, что давно уже утонула в Ревиче, в стихах, которые он неутомимо яростно читает, будто заговаривает мою тоску, неудовлетворенность собой, недоверие перед будущим,  и животворные токи текут по жилам, и хочется жить и писать.

При этом не только свои стихи читал Александр Михайлович, не только свои! В том-то и дело – так же самозабвенно, без запинки, выкладываясь до конца, читал всех, кого любил – всегда, из далекого прошлого, с кем сроднился только в слове или был знаком, пересекался на жизненных перепутьях, дружил долгие годы, а то и вовсе только что явившихся ему случайно. Да, впрочем, случай находит того, кто его ждет, а он ждал, искал, был азартен и жаден в поиске нового слова.

   На этом пути поиска случались радостные встречи и открытия, и Александр Михайлович был искренне счастлив, заражая всех своей влюбленностью, пусть даже не долгой, но яркой, ослепительной, как вспышка молнии на грозовом небе. У него получалось – невозможно было пройти мимо, не свалиться в круг его чтения, не запомнить имя, которое он дарил. Счастливы те, кого Александр Михайлович любил, его любовь пожизненно будет с ними.

Я и помыслить не могла, что буду так напрямую, так доверительно, иногда почти на равных общаться с Александром Михайловичем долгие годы. А ведь познакомилась я с ним, с его словом в юности, часто повторяла про себя, читала вслух:

Осень в надрывах

Скрипок тоскливых

Плачет навзрыд,

Так монотонны

Всхлипы и стоны –

Сердце болит…

Или:                              

– Как любишь ты меня? Ответь!

– Отвечу…

Верлен, Галчинский, сборнички шестидесятых-семидесятых годов издательства «Художественная литература», как тревожили сердце юной девушки эти строки – печаль, надежда, тайна…  Я любила эти стихи, а значит, любила Александра Михайловича, не зная тогда его имени. Это позже, когда моя сестра училась на филфаке МГУ, в мою жизнь вошли имена переводчиков, и Ревич – короткое красивое слово сразу врезалось в память и осталось навсегда.  

Неисповедимы пути, неисповедимы…

Я не была дружна с Александром Михайловичем, не посягну сказать так сейчас, когда его нет. Но он был в моей жизни и это – событие. Не часто встречаются такие щедрые люди. Не писательскую щедрость сейчас имею я ввиду, хотя и эта открытость Александра Михайловича была уникальна. Я говорю о житейской щедрости: он готов был поделиться всем, что имел. Заболел кто-то из близких – у него есть хороший врач, и вот он уже есть и у вас; у него есть шофер, который недорого возит по Москве,  и далее, пожалуйста – и вас тоже; ему ставили окна замечательные мастера – запишите телефон и т.д.  Он и деньги мог предложить в трудную минуту и никогда не жаловался, никогда не прибеднялся, ничего не просил. Достойно, красиво, незабываемо.

Мы редко виделись в Москве – на заседаниях приемной комиссии Союза писателей Москвы, долгие годы он был ее председателем, на литературных вечерах, несколько раз бывала у него дома. Но чаще мы встречались летом в Переделкине, в нашем писательском Доме творчества, где он прожил около полувека, тесно общаясь со многими и многими известными советскими писателями. Кого-то и я застала, кое с кем дружила – с Львом Эммануиловичем Разгоном, с Семеном Израилевичем Липкиным, с Евгением Рейном, а кого-то только читала, еще в раннем детстве. В своих переделкинских воспоминаниях Александр Михайлович написал: «Все это было совсем недавно, а никого из них уже нет на свете».

Да, многих нет. Опустело Переделкино. Я уже почти двадцать пять лет езжу туда каждое лето – писать, писать и общаться, слушать, читать только что написанное и по глазам, по затаенной тишине ловить, угадывать реакцию, когда еще первое впечатление не вылилось в  слово.

Уже почти двадцать пять лет  я езжу в благословенное мое Переделкино, и лет пятнадцать жили мы по соседству, бок о бок с Александром Михайловичем и его верной спутницей, прекрасной Марьей Исааковной, Мурой, Мурочкой. Их присутствие осеняло нашу переделкинскую жизнь особым светом взаимного тепла, ненадуманного интереса друг к другу, радостью непринужденного домашнего общения, когда можно зайти в гости, позвать к себе, читать, говорить, пить (не только чай), и даже петь.

Приходил ко мне царевич,

Прогнала царевича-а-а:

Он царевич, а не Ревич,

А мне надо Ревича-а-а. 

Это припев шуточной песенки, которую сочинил мой муж Александр Кирнос. Мы надели на головы платочки, изображая деревенских старушек, и пошли к Ревичам. Как они смеялись! И потом Александр Михайлович просил: «А теперь спойте частушку про царевича». «Про  Ревича» – поправляла я всякий раз.

Как же хорошо было!

Александр Михайлович и Мурочка последние несколько лет не ездили в Переделкино, тяжело стало, а нам так недоставало их.  И все казалось поправимо – на будущий год приедут, и снова впереди на тропинке к старому корпусу замаячит коренастая фигура Александра Михайловича. Медленно, опираясь на палку, он идет в столовую, а ветер доносит его голос – он читает стихи. Конечно, а как иначе! Утром, днем и поздним вечером, в дождь и грозу, под палящим солнцем – ничто не мешало ему. Человек, пока жив, дышит в любую погоду. Александр Михайлович дышал стихами до последнего дня и писал до последнего дня.

Нет, Александр Михайловия не был влюблен в литературу, даже не скажешь, что он любил ее. Это чувство выше, больше, глубже, неистовее любви. Он ею жил, не только интеллектуально, но и физиологически. Он ею питался, дышал, слово текло по его венам, билось, пульсировало в сердце – свободно, радостно, набатно тревожно, философски раздумчиво.

Я и сейчас, когда Александр Михайлович ушел от нас, выпив «полную чашу» своей нелегкой судьбы, вижу и слышу его в Переделкине, иногда ночью мне снится, что он звонит, и я просыпаюсь от радостного стука в висках. Нет, он еще не ушел.

Тем более так сложилось, что я была далеко от  Москвы, когда с ним прощались. Я помню его живым, слышу слабеющий, измененный болезнью голос, слышу его ласковое: «Как вы, котятки мои?..» И хочется плакать. И поцеловать его в щеку, в собранные гармошкой, драпирующие улыбку складки, колючие и мягкие одновременно. Александр Михайлович был человеком огромного масштаба, и я робела перед ним, завороженно слушала, никогда не переча, даже если в чем-то была не согласна. Но чмокнуть в щеку могла легко, и шутить с ним было легко, и ему первому показать только что написанное, еще от себя неотъединенное, трепещущее в горле, не сомневаясь, что прочитает, не откладывая, и скажет свое веское, свое нужное слово. Я дорожу тем, что Александр Михайлович ценил мою прозу, не из дружеского расположения, комплиментарно, чтобы не обидеть, ни в коем случае – у него с литературой были свои отношения, высокие, бескомпромиссные, и оценки ставил по самому высшему счету, без оглядки на имена и авторитеты, часто поражая окружающих безапелляционностью суждений. 

Александр Михайлович не был монументом, был живым человеком – и хандрил, и глаза темнели от боли, и по походке можно было понять, что он сегодня не в форме. Но даже прихворнувший, лежа в постели, закутанный в домашний плед, он звал нас к себе и читал стихи. Ах, как он читал! И оживал, молодел на глазах. И казалось, что так будет вечно.

Но:

                             … все, что вечностью казалось,

                                  вдруг оказалось – миг один.

Есть только миг…

Но, боже мой, как хорошо, что он есть, как хорошо, что разбросанные в вечности мгновения сходятся. Признаюсь, мне всегда чудилось что-то родное в Александре Михайловиче, какая-то неведомая точка схождения, соединившая нас. Оказалось – есть такая точка: пересечение 2-го Крестовского переулка, где я родилась, и Большой Переяславской улицы, где жил Александр Михайлович, – церковь Знамения Иконы Божьей матери в Переяславской слободе. Там отпевали Александра Михайловича. Церковка моего детства, здесь впервые ребенком увидела я печальный и строгий обряд отпевания, когда хоронили мою одноклассницу, и последнее место на земле, откуда Александр Михайлович ушел  в иные миры.

Такая вот точка соприкосновения, пересечения линий жизни – его конец и мое начало. Родное, наше, не примерещилось мне.

Москва, 2012

Назад >>