Главная > Архив выпусков > Выпуск 1 (1996/5757) > Проза

Юлиу ЭДЛИС

 КОНЕЦ И НАЧАЛО

Главы из романа

Темнота ночи уже начала редеть и слоиться предрассветным туманом, сильнее запахло жмыхом оливок из давилен, влажной свежестью молодой травы. Каменная громада города на противоположном склоне холма стала выплывать из мглы, как остров из морской дали. Звезды в светлеющем за Елеоном небе тихо гасли в набирающей силу хрупкой голубизне, словно светильники в домах на восьмой день праздника Очищения. Ветер зашуршал жесткими листьями олив, и они замерцали зыбким серебром.

Ночная мгла оседала все глубже в расщелину Кедрона, и отсюда, с Масличной горы, угадывалась заполненная чернотою дальняя часть долины - Иегошафат, или, иначе, Геенон, в котором, да сбудется Писание, свершится последний суд и где грешники будут обречены отбывать страшную, по грехам их, вечность.

Учитель не мог оторвать глаз от Геенона, в направлении которого убежал в ужасе перед тем, что ему предстояло, ученик, и с неизбывной печалью думал о том, как мало людей этого великого и гордого города обелятся на последнем суде от грехов своих и спасутся и сколь многим предстоит там обрести вечное проклятие, и душа его преисполнилась скорби и жалос­ти к ним.

Над ним же - он это знал и был готов в душе своей - земной суд будет скорым и приговор уже вынесен наперед.        ,

Он добровольно предается в руки ищущих расправы над ( ним, но и их он жалел, ибо они-то и впрямь не ведают, что творят, и еще менее способны предвосхитить, что приговор, который они уже вынесли загодя, это не над ним, а над сами­ми собою приговор и что в нем не его, Учителя, и его учения

щбель, а их собственная, глухих и слепых к благой вести об сше в древнем Законе заповеданной истине. Но по рождению, по тому же Закону, который он пришел не отменить, а лишь очистить от скверны и вновь возвысить в веках, по крови, ко­торая течет в его жилах и которую он готов за них пролить, он - один из них. И жалость к ним переполнила его сердце. В нем не было сейчас страха перед болью и смертью, одна лишь печаль о несовершенстве рода человеческого. В этот предутрен­ний час он знал и верил сильнее, чем когда-либо прежде, что высшая, хоть и непомерно трудная, почти непосильная добро­детель - возлюбить своих врагов, отпустить им грехи. И если бы не эта вера, если бы он в эту последнюю свою ночь не жа­лел и не любил их - сама его жертва и смерть не имели бы смысла, не были бы угодны Отцу.

Они не прислушались к гневным, провидческим преду­преждениям древних пророков, не услышали и его, и это не вина их, а слабость и бренность, ибо, пожав свою жатву в зем­ном царстве, они сами отрезали себе пути в царство вышнее, вечное. И может быть, тут доля и его собственной вины, что не сумел, не хватило слов и сил приобщить их к открывшейся ему самому истине. Он говорил им: «Имеющий уши да услышит, имеющий глаза да увидит» - но уши их заложило воском са­модовольства, а глаза им застит страх перед слепящим светом истины. Но и за это он не укорял их, а только жалел. И если его жертва - жертва искупительная и ею он призван Отцом очистить от греха всех сынов человеческих, то, значит, он берет на себя и грехи тех, кто завтра будет судить его и приговорит к смерти, не ведая, что своей смертью он попирает и их соб­ственную смерть.

Он знал, что еще в конце зимы, два месяца назад, синед­рион уже собирался однажды и первосвященники задали на нем вопрос, на который у них был заранее запасен ответ: могут ли вместе ужиться он, Учитель, и древний Моисеев Закон? И не предпочтительнее ли гибель одного человека погибели целого народа?

Ответ был заключен в самом вопросе, и оставалось лишь назначить срок.

Суровые ревнители старины и старых порядков, они не только не хотели, но и захоти, не могли бы понять и принять малейшие отступления от буквы Закона, который их же сле­пым рвением обратился в свод одних лишь обрядов, суровых правил и запретов, погребя под их горою самую его живую душу. Он же был призван очистить его от этого груза, вдохнуть в него новую, свежую жизнь и открыть его врата широко для всех алкающих истины - иудеев ли, самаритян, моавитов, эл­линов, кочевников пустыни, как и самих римлян. А это, в гла­зах синедриона, уже само по себе лишало народ страны его из­бранничества, его места и богодухновенной роли. В этом-то и состояло, на взгляд первосвященников, его богохульство и от­ступничество, и он сам неосмотрительно дал повод обвинить себя в них, сказавши однажды, что в силах разрушить Храм и в три дня воздвигнуть новый.

Но более всего, в предчувствии и ожидании зреющего но­вого мятежа и войны, их смущало в его учении то, что оно может смутить умы, и без того разгоряченные нескончаемой чередой народных волнений против римлян, а они по горькому опыту прежних восстаний знали, чем это каждый раз кончается, а уж новое возмущение будет и последним, грозящим разрушением Храма и рассеянием народа. Они страшились и того, что толпы его, Учителя, приверженцев, чьим слабым и легковерным душам было уже недостаточно имени, которым он сам себя называл: «Сын Человеческий», называли его прилюдно, на всех перекрестках «царем иудейским», а одного этого римлянам было довольно, чтобы усмотреть в том тягчайшее, на их взгляд, преступление: оскорбление величия римского народа и импера­тора, который один был царем надо всем миром, и обвинить в этом не его одного, но и весь народ. Члены Великого Совета хорошо знали, что прокуратор в Кесарии и наместник в Дамас­ке только того и дожидаются, чтобы вновь, как это было со­всем недавно при Помпее Великом, опустошить страну и уни­зить, обесчестить Храм.

Вот почему с их точки зрения - вполне, казалось бы, ло­гичной, вполне патриотической, - было разумно пожертвовать одним человеком и спасти тем целый народ.

Все это знал Учитель, и во все последние дни великая пе­чаль поселилась в его душе, всегда такой ясной, спокойной и радостной. Он знал, что завтра, в канун Пасхи, он в последний раз отведает вина и преломит с учениками хлеб и что чаша уже приблизилась к его устам.

Он обратил взгляд на совсем уже посветлевшее, без едино­го облака, небо и не удержался, взмолился в тоске: «Зачем ты меня оставил, Отец, душа моя скорбит, сделай так, чтобы миновала меня эта чаша!» - но тут же покаялся в своей слабости и грехе уныния - не ему, а Отцу знать наперед судьбу, и весы ее - в руках Отца.

Утро уже засияло, солнце, слепя глаза, выбелило камень городских стен и мрамор Храма. Учитель припал лицом к ство­лу оливы и заплакал. «Иерусалим, Иерусалим, - плакал и молился он о городе, который не услышал его и не понял и кото­рый завтра отдаст его на смерть, - Иерусалим, Иерусалим, убивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе... Сколько раз я пытался собрать детей твоих, как курица собирает своих птенцов под крылья, но ты не захотел...» И он с печалью и скорбью услышал в своей душе, как - исполнятся сроки - город падет, его сожрет пламя, будут запаханы желез­ным плугом стены, зарастет горькой и соленой травой самое место, где он стоял, прекрасный и величественный, народ бу­дет рассеян на все стороны света, и путь его назад, к дому отцов, будет дольше вечности и усеян муками и несбыточными надеждами.

Он долго так стоял, прислонившись лицом к корявому стволу дерева, и плакал - не о себе, не о завтрашнем своем последнем дне, а о городе и стране, не услышавших его и не поверивших ему.

Потом, услыхав на склоне горы шаги и голоса учеников, взбирающихся вверх по тропе, утер полою плаща глаза и лицо и улыбнулся им навстречу.

* * *

В Гефсимании же он был схвачен следующей ночью, и стража, перейдя Кедрон и подталкивая Учителя в спину рукоятиями мечей, повела его в город не ближним, мимо Угловой башни и воротами Ирода, путем, а дальним, вдоль городской стены, к Тройным воротам, и Учитель понял, что его ведут не в Антониеву крепость, где находилась претория римского гарнизона и где обычно дожидались суда подозреваемые в преступлении, а - в Храм.

И подумав, что, может быть, его ведут на суд в самое сердце Храма - в Святилище, в котором он прежде никогда не бы­вал, он не мог удержать в себе любопытства и, на удивление самому' себе, радости.

Не в первый раз видел Учитель город с Елеонских высот, но сейчас, облитый золотистым, прозрачным лунным светом, он показался ему еще огромнее, охваченный со всех сторон тройным поясом неприступных стен. Попасть в город можно было через десять сторожившихся день и ночь ворот - Тройные, которые ему и предстояло пройти сейчас, Двойные, Конские и Львиные, от которых начинались дороги на восток, в давно сгинувшее с лица земли Ассирийское царство и в Вавилон, место первого пленения избранного Богом народа; ворота Источника и ворота Ессеев, открывающие путь в сухую, зной­ную даль Аравийской пустыни; Долинные ворота, над которы­ми возвышалась до небес башня Псефина, с вершины ее в яс­ные дни было видно вплоть до берегов далекого западного моря; Новые и Дамасские ворота, откуда путь лежал в Самарию и Антипатриду, а уж от северных ворот, Иродовых, - в Иерихон. И это не считая множества крепких ворот во внутренних городских и храмовых стенах, не считая, башен Гиппика, Фаса-ила и Мариаммы у дворца Ирода и грозной Антониевой башни, соединенной тайными подземными ходами с внешними городскими стенами и защищавшей с севера огромное и прекрас­ное, не знающее в мире соперников, беломраморное здание Храма.

Храм как бы парил надо всем городом, светясь в ночной темноте гладко отесанными стенами, голубоватыми в лунном сиянии. На выложенной медными пластинами его кровле игра­ли искрами весенние звезды, и был он велик и высок, как гора Синайская, на которой Моисей принял от Господа каменные скрижали Завета и повеление сотворить скинию Откровения и в ней - для ковчега с скрижалями - Святая Святых.

Та - первая, Моисеева, - скиния была всего-навсего ку­щей, переносным шатром пастухов и кочевников, когда они не осели еще на земле Авраама, Исаака и Иакова и носили ее на своих плечах в скитаниях по стране, обетованной им Господом.

Ее-то, древнюю эту скинию, как бы видел сейчас воочию перед собою Учитель: он с детства знал чуть не на память Книгу Исхода, в которой и скиния, и самый Ковчег, и завесы, от­деляющие Святилище от Святая Святых, и столбы, эти завесы поддерживающие, и жертвенник для всесожжении, и жертвен­ник для воскурений, и Менора, семисвечный светильник, - все это было записано в книге так подробно и ясно, что ему было легче легкого вообразить их себе вживе перед глазами.

Древняя скиния скитальцев была сотворена из десяти по­крывал голубой, пурпурной и червленой шерсти, висящих на пятидесяти золотых кольцах, нанизанных на брусья из драго­ценного дерева ситтим, с покровом вверху из красных и синих бараньих кож. А в ней, в походном этом шатре, вторая завеса из голубой же, червленой и пурпурной шерсти и крученого виссона с искусно вышитыми на ней золотом и серебром херу­вимами отделяла Святилище от Святая Святых, куда, с времен

Моисеевых и Аароновых, никто из смертных, кроме первосвя­щенника, не смеет ступить. И в ней - Ковчег Завета, обложен­ный изнутри и снаружи золотом, и на крышке его - золотые два херувима с распростертыми крыльями, лицом друг к другу. Ц золотые же столы в Святилище, а на них, тоже из золота, - блюда, чаши и кадильницы для приношений и воскурений, и чеканный >!3 золота же семисвечник с чашечками для лампад в виде миндального цветка на каждой ветви.

На ковчеге, на столах, на медных решетках жертвенников кольца, чтобы продевать в них шесты с золотыми навершиями: в те стародавние времена двенадцать колен Израилевых не стояли подолгу на одном месте, а со стадами крупного и мелкого скота своего, с женами, детьми, домочадцами, налож­ницами и рабами кочевали по пустынной стране в поисках туч­ных пастбищ и несли с собою на шестах скинию, ковчег и жертвенники.

Горели день и ночь лампады в виде цветов миндального дерева на семисвечнике, играли отблесками в их свете золото, серебро и медь, и путь был нескончаем, покуда того хочет Гос­подь.

Нынешний же Храм, построенный Соломоном, восстанов­ленный после вавилонского побоища Зоровавелем и возвели­ченный и украшенный Иродом, был так велик, обширен и ве­личествен, что его не охватить ни взором, ни воображением. Он был окружен со всех сторон просторными портиками, тянущимися вдоль высоких стен с амбразурами, и самый прекрас­ный из них был южный, Иродов портик с его ста шестьюде­сятью двумя коринфскими колоннами, расположенными че­тырьмя рядами, украшенный драгоценным мозаичным полом и резными потолками из кипарисового дерева. Внутренние дворы отделялись от портиков стеною, и лишь в первый из них допускались необрезанные чужеплеменники, во второй - лишь правоверные иудеи и их жены, если только в этот день у них не было месячных, в третий - только мужчины, в четвертый - одни левиты в священническом одеянии, а в Святая Святых - лишь первосвященник, да и то один раз в году, в день Всепрощения.

Четыре череды священнослужителей, сменяясь поочередно, возносили в Храме молитвы и приносили жертвы, в каждой череде их было по пяти тысяч, и молились они не о том, чтобы Господь даровал народу своему благо - ибо он даровал уже его по собственному побуждению и в достаточной степени, но о том, чтобы помог этим благом пользоваться и сохранить его.

Ковчег же Завета покоился в Святая Святых на священном камне Шетия - Скале Основания, на котором зиждется весь мир.

Главные ворота Храма, восточные, были окованы золотом и имели шестьдесят локтей в высоту и двадцать в ширину и были так тяжелы, что могли их с превеликим трудом открыть лишь двадцать человек, и при этом шум и скрежет, производи­мый бронзовыми петлями, был так ужасен, что его слышно было и в Иерихоне, в шести часах пути от города.

В Храме не было ни одного изображения Бога, ибо он не­постижим, он - начало, середина и конец всего, он сам по себе более очевиден, чем что бы то ни было под солнцем и луною, но неопределим относительно внешнего вида и величия. Нет в целом мире такого драгоценного камня или металла, которой был бы достоин его изобразить, никакое искусство не в силах даже покуситься воплотить его зримо для очей челове­ческих. Даже мысленно, даже в мечтах представить его себе - грех, как и произнести вслух его имя.

Таков был Храм, выраставший перед Учителем и вьявь, и в мыслях и воображении его.

Он шел, окруженный стражей, ночными иерусалимскими улицами мимо дворцов, мимо глинобитных, со слепыми, без окон и проемов стенами, приземистых домов бедноты, мимо лавок с прилавками, закрытыми на ночь деревянными щитами, мимо торговых складов и вырытых прямо в склоне холмов ла­чуг. Город был пуст, ни души, словно покинутый жителями.

И Учителя вновь, как и прошлой ночью, охватила тоска и жалость к этому покинутому не жителями его, а Господом, обезлюдевшему городу. «Иерусалим, Иерусалим, - вновь взмолился он в душе своей, - вот - дом твой пуст... Но бодрствуй, бодрствуй, Иерусалим, ибо не знаешь ни дня, ни часа, когда будешь призван к ответу...»

Он и не заметил, как стража ввела его через узкий боковой проход внутрь храмовой стены и вела теперь по тонущим в темноте галереям и переходам. Этому пути, казалось, тоже нет конца, как и скитаниям в пустыне. И лишь по гулкости шагов своих и стражи, отдающихся эхом под высокими, теряющимися во тьме сводами, догадался, что они вошли в обширное и пустое пространство, и, увидав в дальнем его конце слабые огоньки семи лампад на светильнике, понял, что он - в Святилище. И задохнулся от восторга и священного ужаса.

Далее >