Главная > Архив выпусков > Выпуск 1 (1996/5757) > Проза

Исаак МИЛЬКИН

 СУЛА-МИФ

Положи мя, яко печать на сердце своем, Яко печать на мышце свояй...

«Песнь песней»

Все началось, как в песне: «Раз однажды мы в баре сиде­ли...» Только не в баре. Чего там делать? Сидели в ресторане «Юг «, что в Ильичевске, мяса поесть охота вволю после рейса, 1 р. 08 коп. нам отпускалось в день на человека... А поздно уже было. Официанточка поддатая как прикоснется бедром к столу, так будто в шторм попали, качаются бутылки, рюмки падают. И на эстраде небритый саксофонист уже с лысым ударником целуются взасос. Вдруг мне с другого столика кричат:

«Саня, ты че, еврей на самом деле, а?» - Киваю. - «Ты понимаешь, есть дамочка одна... А мы на свадьбе погуляем!» - Отмахиваюсь: «Сам женись». - В ответ чуть ли ни хором: «Не, не, еврей там нужен, Саня! Ты...»

Но тут с эстрады микрофонят: «По просьбе экипажа танке­ра «Ахтуба» - «Ты - одессит, Мишка!» И дальше я, понятно, уже не слышу ничего.

А утром в кают-компании сижу, заварку черную потягиваю с похмелья. И мне второй помощник, Боря, говорит:

- Ну что, пойдем?

А мне и отвечать-то неохота, рукой изображаю - мол, куда?

- Да свататься! - и начинает он расхваливать: мол, кон­серваторию окончила, красавица, квартира есть, богатая, евреи ведь...

-  А я чего же не богатый?

-  Не знаю. Выродок, наверно. Ну что, идем?

То ли была ослабленною воля после выпивки, то ли из лю­бопытства, но я пошел. Идем целой компанией к пакгаузам. А утро серое, чего-то с неба мелко моросит. На рейде, у причалов такие хлебовозы, рудовозы, что мы идем, идем мимо какой-то «Бригиты-2» из Антверпена, а не кончается она никак! Ну и портовые пакгаузы под стать, влететь на самолете можно. А там внутри - старый аид^[1] с бородкой распоряжается. На нем - плаш-брезентуха до земли» в руках блокнот асфальтового цвета.

-  Ароныч, - говорят ребята, - вот привели мы жениха. Ну, че?

-  Это?! Еврей?? - и старик хмыкнул, глядя на меня.

-  Не сомневайтесь, - вылез Борька. - Он может расстег­нуться, показать.

-  Вы своим мамкам это покажите, шпана! А старый Мотэ-лэ сам может показать!.. - и еще прибавил что-то на бал агул-ском идиш^[2], полез в карман. - Держите, вот на опохмелье, киш мин тухэс^[3], - и мне моргает.

Вот сволочной старик! Еще он им рукою, словно курам, - «кыш-кыш отсюда...». Чтобы складской какой-то хмырь так с моряками, а те: «Спасибо» - и отчалили! Да я... Выходит, с ними вместе я уйду? Стою.

-  Таки какой у вас багаж? - и Мотэлэ измерил взглядом мои 182 см.

-  Багаж? Да мореходковский диплом и алименты, - гово­рю. - А что?

Он посопел, что-то бурчал, отвесив толстую губу.

-  Ну, ты к концу работы заходи, возьму с собою в город. А я, как мог нахальней, заявил, что брать «с собой» меня

не надо, не поеду, уж если хочет, пусть телефон дает своей кра­савицы, мы сами...

И знаете, он дал. И хотя кэп часам к шести специально вызвал меня на мостик, чтоб головою покачать неодобрительно и показать в бинокль, как мой тесть предполагаемый в длин­ном черном пальто и черной шляпе усаживается в машину с плечистым милицейским парнем за рулем, назавтра же я по­звонил. Услышал: «Музшкола слушает. ... До Суламифь Матве­евны пошлы, сичас поклычут».

Без пяти пять я при букетике уже стоял на улице, а мелюзга с нотными папочками и скрипками весело проносилась мимо. В двадцать минут шестого я повернулся уходить. Вдруг слышу: «Здравствуйте. Вы не меня ли ждете?» Смотрю - нет, не «краса­вица». А вообще, красавицы - в музеях, на стене! А женщиныбывают - с хорошими ногами и с плохими, одеты плохо или хороша. Эта была одета очень хорошо, и ноги - в норме.

Мы как-то быстро перешли на «ты» и как-то еще быстрее поняли, что одного поля ягоды. Я говорю: «Пойдем в кафе?» - Она: «Мне это надо? Еще желудок портить там! Поехали ко мне». - «К тебе?»- Она: «Не мне же идти к тебе на пароход!». Но между тем, когда я в магазине отоваривался выпивкой, она качала головой: «Аид-ашикер!»' Протягиваю сигареты ей, она: «Я что, гойка^[4] портовая, чтобы на улице курить?»

Все ж не квартира оказалась у нее, а дача недалеко от горо­да. Когда надоедает ей обслуживать по дому трех мужи­ков - два ее брата, милиционеры, - она скрывается на даче. И это вроде бы ее владения, на нее папа записал. Так вот на этой даче мы в тот же вечер, в ту же ночь очень старались показать друг другу, кто что умеет делать.

-  Все это в древнем Вавилоне еще получше знали, - по­думалось мне вслух.

-  Ой, ой, послушайте... Он прямо цадик^[5] у меня, май си-мэн!^[6]

-  А я и есть, можно сказать, последний принц цадикскоґо рода. Знай!

-  Как же принц в море оказался? - Плечами пожимаю. - Серьезно, Саинъка, тебе не жалко там пропадать неделями? - Молчу. - А у/ меня - болезнь: вот день проходит, и он же не вернется никогда! Одна такая я? Ха-ха...

Она смеялась интересно. Губы веселые, а брови хмурятся. «Болезнь...» Моя болезнь звалась: «А зачем все?», и я очень по­баиваюсь ее приступов, но не рассказывать же мне об этом пер­вой встречной. Покуривая, начал травить ей о причудах степной любви казашек и калмычек в районе северного Каспия, о стран­ной манере прибалтийских дам вымачивать поклонников в го­рячей ванне, чуть ли не кипятить их перед употреблением.

Кстати, на даче ванны не было и туалет-скворечник - во дворе... Зато два пианино, в холле - одно и наверху.

Утром единогласно мы решили, что папочка Ароныч, если хочет, пусть сам и женится, а нам и так друг с другом хорошо!

Однако дальше началось опять, как в песне, только уже в другой: «Куда ни поеду, куда ни пойду, все к милой зайду...» Да ведь не на минутку, еле к отходу поспевал на судно! А от тако­го уже к «давай поженимся» недалеко.

Ароныч свадьбу сделал настоящую, с седобородым ребе¹ в лапсердаке. Правда, на свадьбе совсем немного было тех, кто подтолкнул меня на это дело: одних перевели, другие в отпус­ку. Да и не очень бы уместно они смотрелись здесь. Борис пришел. А кэп - не захотел. Сидел я, оглядывал аидише^[7] за­столье. От бабушки я слышал в детстве, что в Волковыске гово­рили: «Алэ иванэм обл эйн понэм»^[8]. Так вот, наоборот: мне здесь казались все на одно лицо! Что ж я - антисемит?

А почему бы и нет? Не знаю, что плохого сделали евреи морякам или монтажникам, но вот еврею-моряку, монтажнику они таки, да, сделали! Евреем его сделали. Что объяснять? Ведь первый закон стаи - «не выделяйся». Но есть еще закон учи­лищных, палубных джунглей - «не торопись предать», другая стая может хуже оказаться! А если первая была твоею первой, в которой вырос, то так оно и будет!

Сейчас вот я ищу и нахожу слова. А для чего они при внут­реннем решении? Пришло и все. И что я сделал в связи с этим? А я не делал.

Не стал я отпуска просить на наш медовый месяц: «мед» был и до.

Не стал ходить с женою к тестю в гости, чтоб тихо улы­баться там.

Не стал кататься на подремонтированном свадебном подар­ке, жигуле.

Не захотел ребенка, наконец! И еще много разных «не» по­мельче могли бы продлить эту цепочку.

Сначала Сула молчком воспринимала все. Не покривилась иронически - а я боялся! - когда принес в дом свою «большу­щую» моряцкую зарплату. А после она меня вдруг удивила. «Сядь поудобней, - говорит. - Давай-ка я тебе сыграю, что я чувствую». И как я ни отнекивался, сыграла.

Наверно, каждый слышит-видит то, что хочет. Я хотел ви­деть - вот я, какой уж есть, моряк и бесквартирный, и мы с женою нравимся друг другу, а вот с ее родней дело иметь я не хочу и жду от них единственно того же. Нормальная картина, таких семей навалом! И нечего еврейские рыдания из пианино исторгать.

На судне после свадьбы я всем поставил щедрый похмель-он. Работу волоку без скидок на молодоженство. Но чув­ствую - чего-то изменились вдруг ко мне... И главное - средь подчиненных тоже! Я уж хотел было придраться, отлупить ко­го-нибудь. Очень полезно это для авторитета иногда, только кандидатуру надо выбрать без ошибки. Но тут в какой-то день зашел ко мне в каюту Боря, и, вижу, мнется он. Я говорю:

-  Чего ты топчешься, как будто писать хочешь?

-  Саня, - он воздуху набрал, - ты знаешь, как твою на­зывает вся Одесса? Сула-миф... Мол, мифы ходят, чего она тво­рила раньше! Я тоже свою в станице брал не девочкой. Но ведь твоя по новой загуляла.

Я на него смотрел, смотрел, поднялся, за руку беру: «Пош­ли». Привел в портовую инспекцию к бездельнику-пожарнику и вежливо попросил его погулять. А Борьке говорю: «Звони-ка Суле на работу, свиданку назначай. Если она не согласится, я в глотку тебе вобью язык поганый твой!» И ведь назначил он свидание, артист!..

А дальше я не очень знал, что буду делать. Только на судне не сиделось мне, не мог. Переоделся быстро и рванул без спро­су. Уже в дверях каюты, чтобы не возвращаться, перегнулся и выложил на умывальник «бел стил» - выкидной нож был у меня. Возле автобуса вдруг автомат увидел, позвонил: «Привет. На берегу я. Еду домой!» Наш «дом» - на даче. И там я до­вольно долго самонакачивался злостью, ждал. Припомнил еще и первую жену, как я от ревности на судне метался, словно крыса на доске, однажды увидал такую в море. Слышу подъеха­ла машина, хлопнула дверца, каблучки...

-  Ну, здравствуй, сука, - говорю. - Прости, что я свида­ние тебе сорвал.

И хоть не кулаком, ладонью, но так влепил ей, что она от­летела и об дверь, стекло рукой разбила, кровь... Я подхожу, а она пятится ползком, чулок порвался на колене. Но только по­вернулся, отошел - уже нет ее. Машина газанула от калитки. Ну что же, вещички надо собирать? Швыряю свои тряпки в че­модан. Не так уж много временя прошло, врываются ее бра­тишки, Додик с Мариком, и сразу как взялись они за меня...

С ног сбили, стул об мою голову рассыпали да сапогами, сапогами... Будто бы молнии взрываются во мне! Эх, где «бел стил»? Ведь меня убивают! Выбрал момент, чтобы вскочить... Нет, не вскочил - дали по загривку чем-то... Потом и молнии исчезли. А почему? Не знаю. Очухался, сел на полу, кашицу размазываю по лицу и сморкаюсь. Смываться надо.

Вышел, смотрю - машина Сулы у калитки. Но тогда это мыслей никаких не вызвало, кроме: «Жаль нету ломика! Я б всю ее сейчас...» Как добирался я до Ильичевска на свое суд­но - один я знаю. И никому не пожелаю! Борис, помню, все причитал: «Менты поганые! Менты... На холке у тебя прямо печать от пистолетной рукоятки, прямоугольником». Кокша носила свежие капустные листы, прикладывала мне. И кэп наш даже снизошел в мою каюту, сказал: «Ишь как твои тебя! Лежи. Куда тебе на вахты?» Завтрак в каюту принесли. Лежу и 'думаю: вот это отношение ко мне! Выходит, только с объектом мордобоя я ошибся?

Потом - развод. Были моменты неприятные, не без того. Кто-то там подпустил: «Вот всей Одессе подходила, только ему она не подошла!» Стерпел я. В общем нормально все прошло. «Претензий не имеем» и т. д.

А после началось чего-то ненормальное. К музшколе начал шляться! Как придем с моря, я - туда. Однажды наконец ко мне выходит Сула.

«С меня уже смеются люди в школе! - говорит. - Чего вам надо здесь, босяк?» - Стою молчу. - «Умеючи дам нужно бить. Стеклом чуть сухожилие мне не перерезало. Как бы игра­ла я тогда? Уж пусть убили бы тебя! Зачем я Додьку с Маркой отрывала от хама, от тебя?! Может, опять пришел меня уродо­вать? Так я же не касаюсь больше до тебя. Теперь ты чистень­кий уже перед своими гоями!»

-  Б.... - ты! - говорю. - Поехали ко мне на судно!

-  Поехали, - и засмеялась на свой манер.

И еще ездила ко мне не раз. Но потом взял я несколько бутылок коньяка, потопал в пароходство, встал на колени: «Пе­реведите на другой бассейн, на любое судно!»

Перевели. И пошло время переворачивать листочки кален­даря и складываться в пятилетки. Одна - кажется, «качества» была, другая - «экономика должна быть экономной...». Же­нился я уже, старшим механиком ходил на большом судне. Вдруг по морской почте передают мне: «Боря приехал. Хочет встретиться». - «Ну, пусть приходит». - «Нет, нет, узнал он, что у тебя жена больно культурная». Жена, действительно, была из очень цадикского рода русского: папаша - журналист, по 58-й статье пропал, так же, как мой, а дедушка ее препода­вал в духовной академии.

Но мы, конечно, встретились с Борисом. По первой рюмке пропустили, и сообщает он: «С тобою Сула хочет повидаться. Она в Израиль собирается». - «А ты откуда знаешь?» - «Знаю. Ну, так чего?»

Кажется, Черчилль сказанул, что вот евреев мало, но в каждом отдельном случае их почему-то слишком много. Боря хотя и не еврей, но тоже как-то слишком всюду поспевает... Мне Сулочкин приезд не нужен ну никак! Жену знает полгоро­да, передадут. В Одессу? Не поеду.

А Борька еще добавил: «Тебе же вроде загранвизу открыва­ют, а это, знаешь, как-то... Израиль... уезжает...» Я говорю: «Чтобы еврею вдруг открыли визу? Он же сверхсукой должен быть и сверхпартийным! Ты передай, пусть прилетает в Астра­хань на пару дней».

Взял бревнышко браконьерской осетрины килограмм на десять, пошел в медсудовую службу и прошу: «Братцы...» При­думали командировку мне.

Как только прилетел в Астрахань, смотался на Заячий ост­ров, к знакомой бабке, я там комнату снимал, когда в прошлом году стояли здесь в доке. Договорился. А после полдня в аэро­порту веткой махал от комаров, пока дождался рейса из Одес­сы. Странное дело, я Сулу сразу же узнал, хотя она заметно по­полнела, и серебряные струи в волосах тоже не сбили меня с толку, а вот ее взгляд в первый раз просто скользнул по мне! Правда, я отпустил бородку и перестал челкой закрывать свое высоколобие... Потом была заминочка - нам обниматься или что?.. Но я дипломатично клюнул ее ручку, ветку подал от ко­маров и все.

-  Какой ты ста-ал, какой-то... - разглядывала меня Сула.

Пока мц ожидали багажа, она успела выложить все новос­ти: «...и новйй завуч придирается! А папа умер три года назад. И Додик-МЬрик в Штаты уезжают». Понятно, подумал я, как современный Фроим Грач не может без милиции, так, видно, и милиции нет толку без него.

«Еще - у меня был концерт, мой персональный!» Я вежли­во изобразил восторг, и она загорелась: «А здесь нигде нельзя рояль, чтоб я ... - Потом вдруг хохотнула, хмурясь: - Хотя ты же не хочешь слышать».

Нет, я хотел ее, и «слышать» тоже, но... Жена! Оценки «плохо - хорошо» за поведение она мне выставляет. Давно бы знать об этом, но вот же дотянул! Может быть, в тот момент и завязался начальный узелок моего третьего развода. Но я опять лишь через годы узнал об этом, а тогда помню, нес чемодан, и Сула сказала мне:

-  Босяк! После того меня мигрени мучают здесь, слева... Как только заболит, ты вспоминаешься. - И по-кошачьи лас­ково виском потерлась о мое плечо. - Давай походим, погуля­ем, а? Я засиделась в самолете.

Мы пошли в кремль, потом я показал ей театр деревян­ный, где будто бы Ермолова когда-то выступала. Сула все по­вторяла: «Ой, изменился ты-ы...» И я, как дурачок - а может быть, наоборот, как умненький, трусливенький - начал рас­сказывать ей о своей жене: и умница она, и сильная...

-   Ну, ладно, - оборвал себя. - Пошли. Купецкие особня­ки тут есть!..

-   Мотала я Астрахань твою! - сказала Сула. - И эти ко­мары...

Назавтра она улетела.

Потом я по еврейской почте узнал, что Сула вышла замуж за человека религиозного, богатого и с увлечением рожала де­тей Израилю.

А я, селф-мейд¹, с не меньшим увледением и сейчас все продолжаю строительство себя, любимого, уже без чьей-либо помощи и молодежных приступов: «зачем?» Хотя в моем-то возрасте, если считать, что впереди лишь яма, такой вопрос, наверно, мог бы и прийти.

' Еврей (идиш).

^[2] Извозчицкий идиш.

^[3] Целуйте меня в зад (идиш).

^[4] Еврейское (идиш).

^[5] Все Иваны на одно лицо (идиш).

^[6] Мой моряк (англ.).

^[7] Еврейское (идиш).

^[8] Все Иваны на одно лицо (идиш).

Назад >