Главная > Архив выпусков > Выпуск 2 (1997/98-5758) > Проза

 Валентин ОСКОЦКИЙ

«...С РУССКИМ АКЦЕНТОМ»

О творчестве Григория Свирского, и не только об этом

Григорий Свирский не просыпался знаменитым в одночасье. Он стал таковым не после пробуждения, а непосредственно в часы бодрствования. И благодаря не счастливой для него прихоти фортуны, а собственной незаурядной воле, обязавшей осознанно принять твердое решение, сделать нравственный выбор.

К такому поворотному в его судьбе решению-выбору вела сама жизнь с ее многотрудно выстраданным биографическим опытом. Сначала - ратным опытом Отечественной войны, боевого летчика, фронтового корреспондента. Потом, в первые послевоенные годы, - «мирным» опытом писателя, который дерзнул не оправдать доверия «самого» Александра Фадеева, «неосмотрительно испортил себе «карьеру» (а также лишил семью материального благополучия, возможности улучшить жилищные условия) строптивым ослушанием. Отказавшись исполнять руководящее указание, молодой писатель-фронтовик не принял участия в травле Василия Гроссмана, добровольно уступил неприглядную роль погромщика тоже молодому и тоже фронтовику Александру Чаковскому, чья «желтая звезда... в красной каемочке полезного еврея» воссияла задолго до его ширпотребных, со сталинистским уклоном эпопей "Блокада" и "Победа" - сразу после того, как он ретиво, с "принципиальных идейных позиций", ошельмовал роман «За правое дело». Не в назидание ли за это и похо­жие ослушания Григорий Свирский, всегда работавший много и плодотворно, сумел издать до отъезда из СССР всего три книги: дебютную повесть «Заповедь дружбы» (1947), романы «Здравствуй, Университет» (1952) и "Ленинский" (1962)? Причем третью, прежде чем признать «актуальной», мстительно обозвали «клеветнической, антипартийной». Для сопоставления: за следующую четверть века, прожитую в эмиграции, количество изданных на разных языках книг Григория Свирского - сборников рассказов, повестей, романов - перевалило за десяток...

Судьбоносное решение - выбор, о котором речь, был сделан вечером 27 октября 1965 года, в Большом зале Центрального Дома литераторов, на открытом партийном собрании московских писателей. В недреманном присутствии парткома и секретариата тогдашнего Союза писателей СССР, возглавлявшегося Константином Фединым, в чьих оледеневших глазах «застыл ужас», а также "ответственного за идеологию Советской страны» секретаря ЦК КПСС Демичева. Того самого Демичева, который изречет два десятка лет спустя, когда коммунистический тоталитаризм затрещит по всем швам: главная задача кадровой политики партии - как можно скорее «перескочить» через поколение «шестидесятников», ибо от них вся «перестроечная» смута. Не вышло! Не они через нас, а мы "перескочили": сначала через него, а затем через Политбюро, ЦК - да всю КПСС в целом...

Но больше двадцати лет оставалось еще до этого в вечер, сделавший Григория Свирского писателем не просто известным, каким он слыл до той поры, а знаменитым. По меркам гражданского общества, нормам правового государства, уважающего и соблюдающего свободы человека, тем более - профессионалов науки, культуры, творчества, не произошло ничего сверхобычного. Выступив на собрании, писатель откровенно поделился горестными раздумьями и о состоянии литературы, доживавшей последние всплески «оттепели» на пороге времен, которые потом нарекут застойными, и о повседневном литературном бытии, оставлявшем все меньше отдушин для неестественного творческого дыхания. По фантасмагоричным меркам и нормам развитого социализма, речь Григория Свирского всполошила как событие чрезвычайное. Еще бы, это был настоящий бунт! Мало того, что возмутитель благолепного спокойствия на ви­ду и на слуху всего зала шумно потребовал слова, которого ему не хотели давать, что своим непредусмотренным поступком заставил ждать кремлевского идеолога, уже объявленного - под аплодисменты - следующим оратором бодро шагавшего с очередной постановочной речью к трибуне, с бою взятой Григорием Свирским, - самое это слово писательское оказалось идеологически не просто невыдержанным, а взрывоопасным. Тут и «запретные темы», которых литературе не дозволяют касаться, и беспредел цензуры, и диктат партийных чиновников с их «культом некомпетентности». А в довершение подрывной крамолы - «сионистски» враждебный подкоп под интернациональное устои советского строя. Страшно молвить: вместо того чтобы в тысячу первый раз прославить нерушимую в веках дружбу братских народов, гневно заклеймил «непонятное потакание великорусскому шовинизму». И, заклеймив, пер­сонифицировал, поименно перечислил некоторых неистовых антисемитов:

«Как вода - сырая, как снег - белый, так Василий Смирнов - великодер, жавный шовинист, который не скрывает своих взглядов. Он до того себя ском". прометировал, что его даже вынуждены были вывести из Секретариата (Сою­за писателей СССР - В.О.). Но через полгода он был назначен главным редак-тором журнала «Дружба народов» (Смех.)

Товарищи, мы же знаем, что не он один исповедует такие взгляды. У нас в Союзе писателей есть черная... нет, не сотня, конечно, но - черная десятка, и безнаказанность ее поразительна. Безнаказанность выпустивших погромное произведение Ивана Шевцова «Тля»...»

Разумеется, заменяя сотню десяткой, Григорий Свирский намного сузил масштабы ее наступления. Но ведь и то верно, что публично названный раси­стом Василий Смирнов с лихвой тянул на нескольких антисемитов сразу, коль скоро - я сам наблюдал это неоднократно - был крикливей, истеричнее мно­гих. Как и неуемный по сей день Иван Шевцов, отметивший свой очередной юбилей программной беседой с корреспондентом коммунистической «Правды пять» (№31, 22-29 августа с.г.).

В ней всего вдоволь. Восхвалений «себя любимого», бдительно предостере­гавшего от антисоветских происков «международного сионизма» и «идеологи­ческих диверсий» его «агентов влияния», подложивших «мины» замедленного действия «под патриотизм, нравственность, мораль». Яростных обличений постсоветской действительности, именуемой не иначе как «еврейской оккупа­цией» России, «полной - и духовной, и физической. Она ничем не отличается от фашистской, которую наши люди испытали в годы Великой Отечественной войны. Фашизм и сионизм, как известно, близнецы-братья: у них общая идео­логия расового превосходства, общая цель - мировое господство». Но коли ре­жим оккупационный, значит, во главе его надлежит стоять гауляйтеру. Безу­держное перо обезумевшего антисемита приписывает эту роль российскому президенту, который-де «правит» страной через свое «антирусское окруже­ние». В завершение же своих шизофренических галлюцинаций романист-пат­риот сожалеет, что в нынешней России нет партизанских отрядов народных мстителей, но обнадеживает всех, алчущих кровопролития: «...терпение армии и народа не без предела», дайте срок, и они сметут угнетающих нас представи­телей «малого народа» (тут же поощрительная ссылка на академика И.Шафа-ревича, изобретшего сие определение)...

Читать, а тем паче цитировать бредовые мерзости не ахти как приятно. Но приходится. И, если мы не хотим отрываться от российских реалий, - надо Не просто и не только в силу профессиональных обязанностей - журналист­ских, литераторских. Раньше - прежде всего для того, чтобы знать в лицо ан­тигероев нашего времени, неустанно - и, к слову, уголовно наказуемо! - ^н°" ровящих обратить страну в национал-большевистское варварство, в размахе ко­торого многократно приумножатся кровавые злодеяния сталинизма...

Не являясь в 1965 году членом Союза писателей, я не был на собрании, взо­рванном речью Григория Свирского. Но, как и другие литераторы-москвичи,

Лесстрашии узнал в тот же день. Поэтому многое из того, о чем 'ллтяии[В романе «Заложники», первой книге трилогии «Ветка *"*'^1Сйанной в подзаголовке «еврейской трагедией с русским акцен-^{1 И8}«ке известно. Однако горькое знание не погасило интереса ни ' ии к трилогии в целом. Уроки истории, извлеченные писате-"сиилетия на утратили неослабной актуальности, мюго и главного урока, «оатура, не забывавшая ни о деле Беилиса и еврейских погро-таки послеоктябрьской поры, ни о постыдных для цивилизо-иомерных для фашизированного государства кампании «борь-Л1 космополитами-антипатриотами, убийстве Михоэлса и рас-£п> антифашистского комитета, повальных арестах и задуман-казни на Красной площади «врачей-убийц», то и белое, вер-иажгно антисемитизма, десятилетиями запретного для историче-юослось бы в недоступный ледовый материк, столько в советское, но случается и в наше «постперестроечное» эствует тому, что лжеисторик Олег Платонов, автор воинст-ского «труда» «Терновый венец России. История масонства, риложенных к нему проскрипционных списков, завуалирован-1сторическим словарем российских масонов XVIII-XX ве-гвенно сеет восприятие русской истории, вплоть до конца на-чительно в призме тайных преступных масонских притязаний цство, и на иначе как «на началах иудаистского учения об из- ное наше время, покровительствует и статьям того же анти-дрба, в «Правде пять» и «Советской России», газетах «Завтра» и дом ревизующим историю немецкого фашизма, второй мировой *"х> геноцида в Германии и оккупированных ею странах. Соглас-, «национал-социализм имеет иудаистские корни», «лица ев-ждения внесли значительный вклад в формирование основ .. ргии», «Тысячи солдат и офицеров нацистской армии по сво- ению были евреями», в том числе два фельдмаршала, десять ге-(Надцать полковников, тридцать капитанов первого ранга и де-цсших офицеров вермахта. К тому идет, что евреи сами истреб-Сьем Яру, Варшавском гетто, Треблинке. Во всяком случае, Хо-'""ЧЦен «мифом XX века», выдуманным демократами-космополи-вой жажде личной наживы, а о шести миллионах жертв изре-.. I погибли не в крематориях, а от эпидемий. Правда, не объясне-^сддоной тиф распространялся с дивной расистской избирательно-

Шазывать подобные маниакальные внушения циничными, кощун-рИ^отатственными? Такова антисемитская пропаганда, народо- и 1И!МКГГническая по своей природе. Это ее стараниями «Черная кни-рабурга и Василия Гроссмана не издавалась в СССР, до сих пор не Июсйи. И даже в Израиле не могла прорваться к печатному станку в Юи пяти лет, хотя трагедии, документально засвидетельствован-I гражданам страны как никому в мире. Недаром писалось в из-#£се, настаивавшей на скорейшем издании книги: «...Илья Эрен-I Гроссман, тридцать составителей-редакторов «Черной книги» - фы. Авторы ее - шесть миллионов евреев, все те, кто погибли в ¹ рейха. Это они со страниц книги обращаются к миру с призы-Нть!» «Черная книга» - это памятник народный, и он несравним ■им ни с какими литературным произведениями!».. М*енее, как ни обширны лакуны, оставленные в науке, история ан-аяиа"^таки существует. Не только немецкого, но и русского, хотя по-ИЭДИ не историками, а писателями. Ее трагедийные главы - книги

Юрия Нагибина «Тьма в конце туннеля» и Бориса Рунина «Мое окружение» Александра Борщаговского «Записки баловня судьбы», «Обвиняется кровь» ц Семена Резника «Хаим да Марья», «Кровавая карусель», Валентина Ершова «Коридоры смерти» и Зиновия Шейниса «Провокация века». В этом достойно^ ряду и трилогия Григория Свирского, начатая романом «Заложники».

Едва появившись, он не мог не привлечь самого пристального внимания. Не только «крамольным» именем автора-диссидента, мужественно восставшего против советского тоталитаризма с его негласной, но официальной идеологией государственного антисемитизма и исключенного за это из Союза писателей на семь последующих лет лишенного возможности издаваться, публиковаться в периодике, даже быть всего лишь упомянутым печатно и в конце концов об-реченного на политическую эмиграцию. Привлекло строго документированное содержание романа, в невыдуманном сюжете которого антисемитизм государ, ственный, распространяясь вглубь и вширь множеством проявлений, повсе­дневно поощряется и торжествует в различных сферах - в армии, с которой нерасторжимо связана судьба писателя, и в науке, на учебе в университете и на заводском производстве, на разных уровнях быта - в толпе ли на улице или очереди в магазине, в вагоне ли метро или трамвая, дома ли на коммуналь­ной кухне.

Ничего удивительного! Не большевистский Совнарком, а Временное прави­тельство декретом от 4 апреля 1917 года отменило антиеврейские законы цар­ской империи, включая черту оседлости. Советская же власть вдохнула в них новую жизнь. Гражданская война возродила еврейские погромы, один из кото­рых - красноармейский в Одессе - описан Буниным в «Окаянных днях». 1923-1924 гг. ознаменовались арестами трех тысяч «сионистов» в ста пятидесяти городах России. 1928 год - запретом издавать книги на иврите, на­чалом арестов еврейских писателей. Конец 30-х - закрытием школ с обучени­ем на идиш. О 1948-1953 гг. и говорить не приходится: они на кровоточащей памяти многих, включая тех, кто подлежал депортации в восточные концлаге­ря страны, от которой уберегла подоспевшая смерть «отца народов». И даже «оттепель» не отменила жесткие, год от года растущие квоты на учебу евреев в высших учебных заведениях, поначалу гуманитарных, потом и технических, на защиту кандидатских и докторских диссертаций, на службу в государственных учреждениях, особенно тех, что связаны с «заграницей», даже на награждения и премирования.

О том, какими жизненными драмами, неотвратимыми ударами судьбы обо­рачивалось все это для заложников «пятого пункта» (для молодых непосвя­щенных или тех, кто беспамятен: графа «национальность» в анкетном «листке по учету кадров»), и повествует автор трилогии в первом романе, автобиогра­фически прослеживая и психологически безупречно раскрывая вызревавший, копившийся протест против разгула узаконенного беззакония. Апогеем его в сюжете повествования стало персональное дело писателя, с изощренным чи­новным садизмом разбиравшееся на высоких партийных уровнях. И завершив­шееся единственно тем, что не оставило «никаких сомнений, - меня убивают или выталкивают из страны... Я выбираю второе»...

Своего рода роман в романе - главы о мгноголетних антисемитских шаба­шах, от которых Союз писателей СССР не открещивался до последних дней своего официального существования. И от которых поныне не спешат откре­ститься его самозванные «правопреемники» - Международное сообщество писательских союзов, Союз писателей Российской Федерации, Московское от­деление СП РФ. Что и говорить: одиозные имена клинически бездарных, зави­стливых и злобных А.Первенцева, М.Бубеннова, А.Софронова, жулика-драмо-дела А.Сурова, «газетного поэта» С.Васильева, спроворившего поэму о том. как без евреев «на Руси жить хорошо», встречаешь в романе с чувством брезг­ливости и стыда за отечественную словесность. Но чем жарче жжет стыд ³³ этих и других черносотенцев из писательской среды, тем сильнее благодарно⁶ л, которые, противодействуя антисемитским безумствам, со­ли честь и достоинство русской интеллигенции, нации в целом, гяих Григорий Свирский называет Степана Злобина, с которым вми дружбы. И еще - старейшего в его время ученого Н.К.Гуд-ского, Н.Чуковского, других, не столь именитых, но не менее нравственно стойких писателей, добровольно свидетельствовав-щэслушника» по его «персональному делу». Ьдобность ворошить давнее прошлое? Зряшный вопрос. История да люди не хотят ей внимать. «...Государственный антисемитизм

||рслесталинской России был первой спичкой, поднесенной к то-'«■ообществу, которое называлось дружбой народов», - настаива-„Л из постраничных сносок, которую вставил в роман спустя го­нках он был закончен...

^евреи, в Израиле - русские» - фраза, взамен эпиграфа выне-дкку второй и третьей книг трилогии - романов «Прорыв» и (■так же автобиографичны, как «Заложники», и большинство их -¹~тяы подлинными именами. Мало того: им по-своему присущ окладистому писателю - «неуживчивым человеком» одобри-> Б.Сарнов в предисловии к трилогии - критицизм повество--~ч его становится уже не советская, а израильская действи-

й из России она открывается обилием больших и малых, но рав-досых больных проблем, и потому предстает перед ними отнюдь дореоле Земли Обетованной, какой виделась из коммунистиче-ЧЙ^радиной-матерью, а «злой мачехой» - при самоочевидном ддах красок уточнила однажды газета «7 дней недели» (1992 г.), Ькрыктрианты из бывшего Союза абсолютно беззащитны перед 8*п»льцев квартир, различных контор и предприятий, перед мак-ми, мелкими служащими и полицейскими, перед базарными очими, прочими, прочими...».

ла газета «Алия» (1991 г.), поместив произнесенную в кнес-тария, который, с явными пережимами в голосе, назвал «по­до провальной и подчеркнул, что ее провал принял «ужасаю-^_даЙвмные, спящие в парках и собирающие еду в грудах мусора, ^проституция, грубая эксплуатация... Сигнал тревоги год назад ■"Ль* сегодня мы видим, как пропадает зря самая образованная инженеры и врачи подметают улицы и моют лестницы, и для шо быть «временным занятием».

! эмоционально взвинченны, перенапряжены подобные «сиг-ждают вспомнить пусть единичные, но все равно тревожные йств русскоязычных эмигрантов, данные статистики о возрас-МЮШх репатриантов» числе людей, которые «всерьез думают Вюны», факты критических атак на М.Бегина, И.Шамира, дру-с деятелей: не без переборов, выходящих за рамки коррект-(г их призывали к ответу за то, что «вопрос репатриации превра-К национального позора», что в силу этого израильское прави-•сивая алию и закрывая ворота для эмигрантов сначала из СССР, I и СНГ, становится «антисионистским». Гь* сколько процентов резона содержат такие суждения и обви­нивши вовсе безосновательны, то и тогда примечательны как по-* 'Страстей, сопутствующих обустройству людей на историче­ский и критицизм не только журналистского, но, как показыва-₀_ ■ -* Свирского, писательского восприятия уже не воображае-Действительности, вживание в которую не дается легко и про-

> критическую позицию Григория Свирского предопределяет его внутреннее сопротивление ситуациям, в которых идеологическая доктрина ста­вится выше духовных интересов и запросов, устремлений и потребностей лич­ности и, стало быть, культивирует набившую нам оскомину, хотя модифициро­ванную, «совковую» формулу: не государство для человека, а человек для госу­дарства. Но, с другой стороны, и того не сбросить со счетов, что государство не просто молодое, не успевшее, не в пример европейским, американской, канад­ской демократиям, выпестовать свои общественные институты, отшлифовать свой образ жизни, а жестко и жестоко поставленное перед необходимостью снова и снова утверждать свою дееспособность, защищать себя, свое право на существование, место под солнцем во враждебном окружении. Причем защи­щать не только дипломатическими усилиями, но и прямой силой оружия.

В таком именно контексте - историческом, политическом, нравствен­ном - следует воспринимать и Голду Меир, которая действует в романах «Прорыв» и «Бегство» эпизодически, но отнюдь не сливается с иронически вы­писанным чиновным фоном.

Здесь я позволю себе минутное отступление. В одной из статей несколько-летней давности, посвященных занимающей меня теме морали и политики, я назвал Голду Меир в числе крупномасштабных политических лидеров мирово­го уровня с заслуженно высоким нравственным авторитетом. Романы Григория Свирского не понуждают меня отрекаться от такого понимания, покаянно спи­сывать его на избыточную эмоциональность, поспешность или, не дай Бог, вер­хоглядство. Но вносят существенные коррективы, обязывающие признать в со­гласии с писателей: ее твердые, волевые действия зачастую несли выразитель­ную печать прагматизма, которым диктовались сиюминутно утилитарные ре­шения, когда первостепенные дела государственной важности оставляли не­много простора каждодневным заботам о людях.

Это признала и сама Голда Меир в автобиографически-исповедальной кни­ге «Моя жизнь» (Чимкент, «Аурика», 1997), признали и ее современники, напи­савшие воспоминания о ней как о государственном деятеле. Одно из них, пере­печатанное из журнала «Израиль сегодня» и газеты «Джерузалем пост» (1979 г.), приведено в документальных приложениях к роману «Прорыв»: «Она твер­до держала в руках бразды правления и прекрасно умела ладить с американца­ми, но была глуха к новым веяниям в самом Израиле. Когда Голде что-то не нравилось, она этого попросту не замечала. Ее безусловная верность товари­щам по партии заставляла Голду покрывать множество грехов и ошибок, за ко­торые Партия труда в конечном счете заплатила поражением на выборах 1977 года. Но, несмотря на все это, она возвышалась скалой в море серой, безликой посредственности, затопившей современную мировую политику.

Не случайно Голду считают величайшей «идише маме»* всех времен. И на­ше отношение к Голде Меир сродни любви к матери. Такое чувство не оставля­ет места для равнодушия».

С точки зрения политика, несвобода, невсеохватность действий, обуслов­ленные внешним и внутренним положением страны, - роковая обреченность, не позволяющая дойти, достучаться до каждого сердца. Для писателя-гумани­ста - необратимая потеря: никакие общегосударственные успехи не возместят ущерба, причиненного отдельному гражданину, ущемившего права личности. Наверное, и так еще нужно понимать тот «русский акцент», каким озвучена «еврейская трагедия» Григория Свирского...

Его новый рассказ «Хаим Липман - без пяти минут трижды лауреат» соз­дан как бы на полях трилогии. И, связанный с ней, особенно с первым рома­ном, тематически, продолжает волнующий писателя мотив трагической судьбы советского еврея. Она провела Хаима Липмана через все ступени ада, уготован­ного XX веком, - от гетто в оккупированной гитлеровцами Литве до «великих строек коммунизма» в сталинском ГУЛАГе. Но и выявила неистребимость жиз­недеятельного, творческого начала в человеке: не уничтоженный, по счастью, физически, он, вопреки ударам, сохранил себя интеллектуально и духовно. И даже новаторски внес свой инженерский вклад в строительство Волго-Дона. Право, не худший вариант из миллионов возможных. И, что важно для художе­ственной системы рассказа, - не вызывающий сомнений в жизненной досто­верности: в романной панораме событий и судеб допустим и такой новеллисти­ческий сюжет. Но, как в романе «Заложники», так и в рассказе он не уводит от неотвязного вопроса: за что?

Хаим Липман пытается ответить последней, скорее публицистической, не­жели беллетристической, главкой своего жизнеописания, повторяя крылатое изречение Барбюса «Сталин - это Ленин сегодня» и усматривая в нем не толь­ко верноподданность французского коммуниста «вождю, учителю и другу», но сермяжную правду истории, вольно или невольно проговоренную писателем. Дело ведь не в патологии, не в изуверстве «великого и мудрого». Большевист­ская диктатура онкологически поражена агрессивным имперским сознанием, спесью великодержавного шовинизма отнюдь не в меньшей мере, чем царское самодержавие, но дала метастазы куда более смертоносные. К договорам героя, смывающего хрестоматийный глянец, приторный елей с вождя мирового про­летариата и основателя первого в мире социалистического государства, по пря­мой идейной родословной логично вскрывающего преемственность русофиль­ских деяний «великого учителя» и «скромного ученика», добавлю всего не­сколько штрихов, почерпнутых Д.Волкогоновым в «секретном» ленинском фонде документов.

Так, именно с подачи председателя Совнаркома партийный ареопаг - По­литбюро - принял 6 мая 1920 года решение не просто арестовать «съезд сио­нистов», но распечатать вдогон арестам пропагандистские материалы, компро­метирующие делегатов съезда. Это ли не «духовный, социальный и националь­ный вандализм»? - изумлялся Д.Волкогонов, обнаруживший и обнародовав­ший документально удостоверенное свидетельство антисемитизма по-больше­вистски. Холодом равнодушия отдают ленинские распоряжения «В архив», на­чертанный его рукой на всех донесениях уполномоченных ВЧК о размахе крас­ноармейского антисемитизма, еврейских погромах, чинимых на Украине и в Белоруссии отрядами буденновской Первой Конной и другими «красными кон­никами». «Осуждая антисемитизм вообще», Ленин, размышлял в этой связи исследователь, не смог - уточним: не пожелал - «подняться до высот кон­кретного анализа постыдных явлений в России, принятия реальных мер исклю­чения их из жизни советского общества».

Не удивительно! Случись такое в действительности и будь антисемитизм действительно исключен «из жизни советского общества», оно бы перестало быть советским и не пришло бы на финише загнивания к «развитому социализ­му». Таков один из уроков «еврейской трагедии», с неизменным «русским ак­центом» постигаемый и утверждаемый Григорием Свирским. И в «главной книге» писателя - трилогии «Ветка Палестины», и в рассказе «Хаим Липман - без пяти минут трижды лауреат»...

 Москва, 1997 г.

 * Еврейская мама (идиш).

Назад >