Главная > Архив выпусков > Выпуск 5-6 (1) > Проза

Василий КАРДИН

ВЕЛИКАЯ БЕДА - ЗАБВЕНИЕ

П о с л е с л о в и е

Фотогеничность не обязательна писателю. Но она и не лишняя. Одного взгляда на портрет автора романа "Тяжелый песок" достаточно, дабы убедиться: писал его человек умный и - это немаловажно - умеющий добиваться своего. Такое умение насущно необходимо, когда взята тема не из самых желанных для издателей и редакторов.   

С некоторых пор Анатолий Наумович Рыбаков тяготел именно к темам подобного рода. Хотя самодельный плакатик с девизом «Чтобы написать, надо писать» я оценил давно, еще при первом посещении кабинета,  где, не отступая от собственного призыва, трудился пи­сатель-лауреат.   

Лауреат  - это значило: литфондовская дача в Переделкино, член­ство в  различных писательских правлениях, заседания коих Рыбаков игнорировал,  не афишируя свое пренебрежение. Житейский ум, далеко не всегда  полезный художнику, у него подчинялся велениям более высокого  свойства. Бытуй тогда словцо "трудоголик", он, в отличие от иных нынешних литераторов, им  бы не воспользовался. Хватило бы вк­уса. А финальные страницы «Тяжелого песка» окрашены кровью. Запах писательского пота тут неуместен.   

Память о погибших сородичах жила в этом уроженце Чернигова, те­перь известном советском прозаике, с той или иной мерой искренности воздававшем должное свершавшемуся окрест. Не захлебываясь от вос­торга,  но и не пытаясь посягать на недозволенное.   

«Тяжелый песок» с его эпиграфом из Ветхого Завета возник в приг­раничной зоне, где,  подобно зоне другой, опасен шаг вправо или влево.  Рыбаков и не стремился делать эти шаги. Но, несмотря на по­стоянное ощущение  зоны (что не обязательно предполагало вечную на­стороженность), подлинностью фактов, деталей, интонации добивался своей благородной  цели. Цель не находилась под явным запретом, од­нако, и  не относилась к излюбленным.

Во избежание кривотолков человек, от чьего имени ведется повес­твование, с самого начала оглашает свое кредо:

«Ни в какого бога я не верил и не верю. Русский, еврей, белорус - для меня меня нет разницы. Советская власть воспитала меня интерна­ционалистом. Моя супруга Галина Николаевна - русская...» Уже на подступах к финалу он вспомнит об "Интернационале",  «гимне нашей юности, наших надежд». Пускай надежды  не сбылись, а "Интернацио­нал" снят с государственного  репертуара и заменен гимном во славу «великой Руси».   

Декларации Бориса не представляются Анатолию Рыбакову архаичны­ми. Пусть они кому-то и режут ухо. В отличие от этого «кого-то», да и Бориса, на долю Рыбакова выпала недолгая тюремная отсидка  в молодости, предвоенные кочевья с тем, чтобы отсидка не повторилась. После войны он ушел в литературу (благо, по его же словам, там не заполняли анкету). Отсутствие анкеты, впрочем,  не спасло от любопытства главного оценщика на заседании Комитета по Сталин­ским премиям: а не принадлежал ли товарищ Рыбаков, автор книги "Водители" к троцкистской оппозиции?

Александр Фадеев, принесший весть об  этой трогательной любознательности вождя, дал  необходимые заверения, обеспечившие премию.

Премия премией, но ни она, ни житейское благополучие не из­бавляли от тревожней потребности  сказать о том, что, если и не умалчивалось, то все же не подлежало воскрешению.  Когда киевлянин Виктор Платонович Некрасов заговорил о  памятнике на месте Бабьего Яра, его пригласили в Украинский ЦК  и доходчиво, с подобающей суро­востью растолковали неуместность  проявленной инициативы.   

Бабий Яр был затоплен. Сперва человеческими руками, потом сти­хией. Спустя годы застроен. Среди новых зданий - помпезный "Прези­дент-отель".

Официальное отношение к месту расстрела тысяч киевских евреев изменилось уже с распадом Советского Союза. Государственные лидеры независимой Украины сознают оплошность своих предшественников и невозможность с их наследием войти в сообщество цивилизованных стран. В Киеве режиссер Н. Засеев-Руденко снял сюжетный фильм о Бабьем Яре - "Леонора" с Элиной Быстрицкой в главной роли.

Подобно едва ли не  всем советским литераторам, Рыбаков вникал в извивы политики, старался уловить нюансы. То был не досужий ин­терес «пикейных жилетов». Само движение рукописи по редакционно-издательским ступеням, преодоление цензурных запретов, ограниче­ний во многом диктовалось веяниями «текущего момента».

Мне неизвестно, к примеру, пытались ли втянуть в позорный Антисионистский комитет Анатолия Рыбакова, который, как и все мы, был не чужд компромиссам. Прав­да, до определенней стадии. Уверен - он бы устоял. Даже если бы членство в комитете облегчило судьбу романа, что долго вынашива­лся и писался три года. Романа, по самой своей сути отвергавшего ложь, источаемую Антисионистским комитетом.   

Тебя  могло подташнивать от этой терминологии, от необходимости улавливать оттенки, интонации, дуновение ветерка. Но - назвался груздем...   

Рыбаков видел некое противоречие между политикой и идеологией. В политике - государственный антисемитизм, в идеологии - дружба народов, интернационализм, лелеемый в своей душе Борисом. Да и не только им.

Вечно вибрирующая политическая линия была все же стабильнее, нежели идеология, позволявшая этой линии вибрировать, оправдывая любые зигзаги.

Нет ничего досаднее, чем в разговоре о литературе обращаться к политике с ее обременительным двуличием. Но Анатолий Рыбаков обя­зан был со всем этим считаться. Он писал о находящемся под полуза­претом и вынужденно лавировал. Кое-что из оправдываемого в те дни способно  сегодня настораживать, даже вызывать неприятие.

Что до меня, то мне поныне дороги искания и прозрения Анатолия Рыбакова, и не потому лишь, что нас связывала дружба. Самим ходом повествования о возвышенной любви и чудовищной трагедии он подвел нас к вещим древним словам: «Все прощается, пролившим невинную кровь не простится никогда».

Какая великая беда - забвение этих слов?..   

Роман Анатолия Рыбакова - о гибели людей, полных жизни, объединяющей их с другими, людей, готовых постоять за нее, эту жизнь, и за себя. Свой уклад, свой выбор, свои традиции. Свое человеческое и национальное достоинство.   

Их враг обозначался с прямотой, близкой публицистике. Вникать в психологию всех этих Штальбе, бывших учителей, запросто переквалифицировавшихся в палачей, автор не полагал нужым. Нацизм - и все тут. Эйхман тоже не родился душегубом.   

Такой взгляд казался бы убедительнее, коль нацизму и впрямь противостоял бы идеальный интернационализм, гуманный по своим ис­токам. Интернационализм, коему присягали мальчики и девочки, по­лучая пионерские галстуки, не догадываясь, что иные из них получат право на огульные расстрелы себе подобных. Коль фашистской ди­ктатуре противостояла бы истинная демократия, превыше всего дорожившая человеком и человеческими ценностями.

Но чего не было, того не было. И никакие писательские маневры не могли восполнить отсутствующее. Сколько в этих ухищрениях шло от первозданной авторской искренности (либо наивности), сколько от тактических соображений человека, с молодых лет знавшего, что почем, каковы арбатские переулки и подворотни при дневном свете и при тусклых ночных фонарях, судить не берусь. Хотя в эти годы мы оба, осев в Переделкино (он на одной окраине, я на другой) встречались почти ежедневно, и Рыбаков, вообще-то не имевший привычки посвящать кого-либо в «тайны своего творчества», охотно делился мыслями.

Он жил романом, его многочисленными героями, их судьбами. Да­же когда речь заходила о чем-то ином.   

Работе за письменным столом предшествовало - он это умел, на­ходил для этого время - собирание материала, дотошная выверка мелочей, исключавшая малейшую угрозу поскользнуться на арбузной корке. Поблажек себе не давал, на память не слишком уповал.   

Отправился в места близкие с рождения, но уже отступившие в какую-то даль. Встретился со считанными свидетелями исчезнувшей жизни.   

Среди обретений привез и записанный на магнитофонную пленку рассказ своей черниговской тетки. Не столько даже ради фактов, хотя ими несказанно дорожил, сколько ради интонации, манеры повествования. Эти интонация и манера всего явственнее в начальных главах. Потом они постепенно сходят на нет. Разумеется, не случайно.    

Однако писательские намерения иной раз не совпадают с читательским восприятием. А времена, новые времена усугубляют расхождение. Пусть даже оно улавливается  не всегда и не каждым. Читательская реакция тоже достаточно субъективна.    

Рыбаков принадлежал к стреляным воробьям.  За "Лето в Сосняках" его порядком клевали. По-моему,  напрасно. Однако я так и остался при своем мнении.

Теперь, выходя на заминированное поле, Рыбаков, конечно же, предвидел неизбежные сложности. Как выяснится, впрочем, далеко не в полной мере. Его предосторожностей окажется катастрофически мало.

Одна из них - передача функций рассказчика члену семьи Рахленко, откуда вышли все главные герои. Но никто из главных не оста­лся в живых.

Борис (он уже упоминался) уцелел, благо рано переехал в Мос­кву, избежал смерти на передовой. И вернулся на пепелище, чтобы восстановить историю гетто, беспримерного мятежа, оплаченного кровью почти всех восставших, почти всех его родных.   

Но повествовательный прием не всегда срабатывает в полную силу. Порой в словах рассказчика слышится говор рыбаковской тетки, по­рой самого Рыбакова. Минутами Борис злоупотребляет правом повествователя. История его женитьбы на русской девушке-фронтовичке, не слишком примечательная сама по себе, - явное проявление автор­ского рационализма, которому Анатолий Рыбаков бывал вообще не чужд. Хотя, зная свой грех, стремился его преодолеть.   

Известная ординарность рассказчика, многих его суждений, от­ступлений должны были сколько-нибудь уравновесить неординарность главных проблем и конфликтов.    

 Далее >