Главная > Авторы ДИАЛОГА > Россия > Инна ЛИСНЯНСКАЯ

Что есть автобиография человека, особенно если этот человек прожил без малого семидесятилетнюю жизнь! По установившимся понятиям — это есть та, хоть и большая часть формальных сведений, которая не входит в паспорт из-за его малого формата. Был бы паспорт размером, скажем, с писчий лист, в него, думаю, уместилась бы любая автобиография. Если это относится к литератору, то достаточно добавить к паспортным сведениям очень немногое: в каком возрасте начал писать, каком печататься, какие книги где и когда вышли в свет.

Мне, например, заполнить стандартную автобиографическую анкету чрезвычайно легко: год рождения — 1928, место рождения — Баку, мать — Раиса Сумбатовна Адамова, отец — Лев Маркович Лиснянский,
национальность — соответствующая.
На все остальные вопросы у меня почти сплошные «нет»:
высшее образование — нет,
была ли в комсомоле — нет,
партийность — нет,
семейное положение — нет,
дети — слава Богу, могу с гордостью написать — да, есть дочь, Елена Макарова,
судимости — нет
звания, заслуги, премии, награды — нет.

И на прочие вопросы, которые я привела не в должной последовательности, также — нет.
А что есть, если это автобиографическая анкета писателя? Одиннадцать сборников стихотворений: «Верность», М., «Сов. пис.», 1958; «Не просто любовь», М., «Сов. пис.», 1962; «Из первых уст», М., «Сов. пис.», 1966; «Виноградный свет», М., «Сов. пис.», 1978; «Дожди и зеркала», Париж, «ИМКА-Пресс», 1983; «На опушке сна», Энн-Арбор, «Ардис», 1984; «Ступени», М., «Прометей», 1990; «Воздушный пласт», М., «Библиотека «Огонька», 1991; «Стихотворения», М., «Сов. пис.», 1991; «После всего», С-Пб., «Пушкинский фонд», 1994; «Одинокий дар», М. — Париж, «Третья волна», 1995.
12-я книга «Шкатулка с тройным дном» («Музей М.И. Цветаевой в Болшеве», 1995) — это уже не стихи, а некий «литературоведческий детектив» читателя.

Еще: с какого года публикуюсь? — с 1948-го. Вот что означает биография или автобиография писателя в привычно-стандартном смысле.

А на самом деле биография — это судьба и характер человека, две взаимовлияемые величины. Счастливая или несчастная у меня судьба? Трудно ответить, но, пожалуй, из как бы заполненной мной анкеты можно сделать вывод: нелепая. И это будет правильно. И я сама тоже — нелепая. Почти во всем. Левша — первая моя Нелепость-неправильность, с чем боролись, как могли, да не справились. Ни в семье, ни в школе. Я оказала упрямое, хотя и пассивное сопротивление (так было и есть во сей моей жизни) — и победила.

Правой рукой только крещусь. Крещена тайно от комсомольских родителей бабушкой Софьей Мартыновной и няней. Единственно, кому я подчинилась, это «кассирше» — так я про себя назвала ту женщину, что продает свечи.

Это мое первое не обрывочное и самое яркое воспоминание: мне — три года. Мы с няней Клавой (прибилась к нашей инженерно-врачебной семье в начале раскулачивания) — в церкви. Стоим на коленях. Я перекрестилась — левой. И тут ко мне подошла «кассирша»: «Девочка, крестятся вот так и другой рукой». Сама не пойму, почему я покорно послушалась. Может быть, оттого, что все вокруг было золотистого цвета: свечи, картины (иконы), дымок из кадила, похожего на мамину шкатулку, и сам воздух. Когда я повыше подняла голову, то увидела Бога. В золотистом длинном «платье» он ходил по «сцене» и что-то говорил. И мне очень захотелось познакомиться. Но как? Дома, в огромной многонациональной коммуналке, у меня уже был один опыт проникновения к соседям: я приходила и спрашивала «который час?». В церкви я поступила также. Пройдя сквозь редкую толпу старушек (молодых не помню, детей не встречала), я подошла и громко спросила: «Боженька, Боженька, который час?» — «Я не Боженька, а батюшка».
— Неужели, — подумала я, — Боженька тоже умеет врать, ведь «батюшка» — Клавино слово. Когда, например, на кухне горят котлеты, она обеими руками бьет себя по коленям: «Ой батюшки!» — и мчится к керосинке.
— Неправда! — сказала я священнику упрямо. — Вы не батюшка, а Боженька.
Тогда он обратился к подоспевшей Клаве:
— Подождите меня, служба кончается, я скоро к вам выйду. Очень мне понравилось дите, хочу с ней поговорить.
Опять потрясение — служба! На службу ходят мама и папа, а он — не на службе, а на празднике. И все же мы познакомились, и батюшка мне все так хорошо объяснил, что мы подружились. Потрясло меня и то , что я — «хорошее дите». Так обо мне никогда не говорили ни в семье, ни после — в школе. Всегда и всюду про меня говорили — упрямая, трудная.

Да и жизнь с моих шести лет началась трудная. Но о трудностях жизни я вспоминать не люблю. Все тяжкое избыто стихами, а все смешное и нелепое осталось со мной. А смешного и нелепого было в жизни — хоть отбавляй, всего не перескажешь. При этом ко всему я, за что ни бралась, относилась крайне серьезно. (Если бы в анкете спрашивалось: «Обладаете ли чувством юмора?», я бы также ответила «Нет».) Понарошку я даже играть не умела. Сколько раз мама с ужасом заставала меня жующей и глотающей пляжный песок — это я пекла куличи с помощью игрушечных формочек и, конечно же, съедала свое «испеченное». И мне было вкусно.

Смешно и нелепо и то, что, начав сочинять стихи с десяти лет, читать любила только прозу. Этой нелюбви способствовало нелепейшее обучение декламации в начальной школе, а в старших классах — уж совершенно смехотворное определение поэтических ценностей: образ такого-то в стихах такого-то. Живя в атмосфере даже не столичного, а провинциального невежества 30-40-х годов, я и Пушкина поздно начала читать. Тайком, взахлеб — читала запрещенного и кем-то подаренного мне Есенина. Из-за долгого нечтения русской и мировой поэзии я считаю себя стихотворцем позднего развития. (Назвать себя поэтом — все равно, что сказать о себе: «Я — красавица».) Если в моих пиесах и есть некая жизнестойкость и музыкальное начало (хотя музыка слова и вообще музыка — не одно и то же) — это от матери. Она заканчивала одновременно и технический ВУЗ, и консерваторию. По вечерам над фортепьяно жило чудное мамино меццо-сопрано. Но чего только не заглушала чудовищная нелепость тридцатых годов! Вот и мама моя тогда сорвала голос. Хотя даже за два месяца до своей кончины она звонко и весело утешала меня по телефону (я только что в 1991 году вернулась из Иерусалима — вторая моя поездка за границу, первая — в 1989 году: «Ахматовские чтения в США»):
«Деточка, не огорчайся, что тебя Аэрофлот обокрал, раз оставили по одной туфле и по одной кроссовке, значит, украл безногий, пусть носит».

От моего отца я могла бы унаследовать его беспредельную доброту к людям, но такая доброта еще более редкое свойство, чем музыкальность и жизнестойкость. Однако этого отцовского качества я, увы, не унаследовала — иначе Мои стихи были бы всецело обращены к внешнему миру...

Если спросите, почему у меня нет высшего образования, то я отвечу: даже в старших классах студенты мне казались некими высшими существами, до которых мне — как до звезд. И после десятилетки, когда мои школьные друзья втайне от меня послали в Литературный институт мои стихи, и пришло мне приглашение приехать, я очень обрадовалась, решила — принята. Но, прибыв в Москву и придя в Литинститут, я узнала, что допущена по конкурсу к экзаменам. И страшно испугалась: нет, экзаменов на студента я не выдержу! И как меня ни уговаривали, в особенности случайно заехавший в институт Николай Тихонов, что эти экзамены, в сущности, чистая формальность, что главное — понравились стихи, я едва сданные документы тут же забрала. «Ну что вы за нелепая!» — угадал Тихонов. В конце концов приехавший в Баку на какие-то торжества Антокольский поинтересовался, почему я не учусь в Бакинском университете. И уговорил ректора принять меня без экзаменов. И я пошла. Но через год у меня родилась дочь. Я же умею заниматься только одним делом на любом этапе жизни. И я занялась материнством, а не латынью. И счастлива до сих пор — такая у меня замечательная дочь: и прозаик, и художник-педагог, и щедрый человек, — вот кто пошел добротой в погибшего военврача — в моего отца.

Но и материнством, в бытовом смысле этого слова, я занималась недолго. Всего пять лет, отдавая большую часть времени другим своим новорожденным — стихам, они были так беспомощны!

Опять же один из моих друзей послал эти стихи, еще беспомощные в смысле формы и отсутствия истинной поэтической школы, в «Новый мир». Однако что-то в них привлекло Твардовского, и меня начали публиковать. Напечатала меня и «Юность». В 1957 году меня приняли в Союз писателей, в 1961 году я переехала в Москву. До книги «Из первых уст» все — плохо. Плохо по моей вине. А книга «Из первых уст» плоха уже по вине издательства «Советский писатель». Снова — нелепость: Борис Соловьев, отлично и почти наизусть знавший русскую поэзию, был ее главным куратором в издательстве и сказал мне с веселым цинизмом: «Эти не пойдут. Я знаю, что вы пишете много и у вас много и плохих стихов, вот и принесите мне. Нам не нужны вторые Ахматовы и Цветаевы».
— Вам и первые не нужны, — ответила я.

Почему я, упрямица, не воспротивилась и не забрала рукопись? Стыдно и сказать — из-за денег! Дочь в больнице, а я только из больницы. Не устояла, каюсь, — и вышла третья плохая книга.
Шестидесятые годы были во всех отношениях моими переломными годами. И я, нелепая, в 1967-м встретилась с Семеном Липкиным, с которым и сейчас под одной крышей. Липкин многому и быстро доучил меня: порядку в стихах, где, скажем, три строки хороши, а одна присобачена в угоду не смыслу, а рифме. И еще — не растекаться по древу, писать об одном. Так упорядочилось мое стихотворчество и совершенно распорядочилась моя внешняя как бытовая, так и литературная жизнь. После двенадцатилетнего перерыва вышла из печати в 1978 году ободранная и общипанная многоступенчатой цензурой книжка «Виноградный свет».

И опять — десятилетний перерыв. Что же это за перерыв? Это период, связанный со скандалом вокруг «Метрополя» и в какой-то мере внутри него. Я, нелепая, думала, что не только слово есть поступок, но и поступок писателя — есть слово. Но об этом периоде я пишу книгу, где куда больше смешных сюжетов, характеров и ситуаций, чем печальных. Мы с Семеном Липкиным вышли из Союза писателей. Но — умора — оказалось, что мы срываем тем самым ОСВ-2. Что это такое, я до сих пор толком не знаю. И вновь судьба была ко мне благосклонна. Несмотря на разного рода преследования (запрет на профессию, угрозы по телефону, разбой в квартире в наше отсутствие, вызовы куда надо, по случайности сорвавшийся у КГБ наезд на нас «Волги»), я чувствовала себя свободной, как никогда. Разрушенная связь с издательствами прибавляла к этой свободе еще и свободное от переводческой работы время. Очень много писалось, а это для меня наивысшее наслаждение.

Разочарование приходит потом, а пока пишется — пусть ты самого наискромнейшего, самого зыбкого представления о себе перед образцами русской поэзии, ты об этом не думаешь, веришь в себя. Мания письма, т.е. графомания — одна из сильнейших на свете маний. Об этом еще Лев Толстой говорил. Смешно сказать, я даже благодарна тем, кто лишил меня литературного заработка — переводов (благо, была пенсия по инвалидности — порок сердца). Тогда я знала: я — пария, и со мной могут сделать что захотят. Ну и что с того, что было уже решение райисполкома в 1985-м сослать меня на Восток, на Запад я отказалась: «Только в наручниках!» Действительно, ну и что с того? Да — ничто по сравнению с тревогой нынешней, всенародной, со второй гражданской войной, идущей на развале империи Зла.

А смешное и нелепое все равно в большом количестве как пребывало, так и пребывает в моей жизни. Например, в период так называемого застоя я обожала смотреть фильмы, где все у нас прекрасно. И теперь, в перестроечное время, которое про себя я называю «перелицовочным», я сижу и смотрю по телевизору вперемешку с жуткими новостями южноамериканские телесериалы, заранее радуясь счастливым их концам. Это я, забывшись, как в детстве, жую и проглатываю пироги из песка.

Писатели России. Автобиографии современников. М.: Журнальное агентство «Гласность», 1998. 

Назад >