– У него трое детей, учительница!
    – Что ж, о них ты сможешь позаботиться. Отдашь их в хороший приют, где их не станут обижать и выучат какому-нибудь ремеслу, и совесть твоя будет чиста.
    – Самый лучший приют не заменит им отца.
    – Бартек, ты помнишь мой последний урок?
Доктор поднялся.
    – Помню, учительница.
И ухватившись обеими руками за кровать, развернул её – так, что Смерть оказалась у больного в ногах.
Смерть вздрогнула и отшатнулась. «Ах, вот ты как!» – воскликнула она.
Бартек опустил голову. Тут его взгляд упал на больного, и он не поверил своим глазам. Страшной пены как не бывало, лицо из воскового сделалось просто бледным, а потом даже немного порозовело; человек, только что хрипевший в агонии, сейчас дышал ровно, как спящий. Похоже, он и вправду спал.
    – Он будет жить, – проронила Смерть, точно услышав мысли доктора. – На нём остались только ушибы, но они не опасны. Обычно я исцеляю людей иначе.
Бартек глубоко вздохнул.
    – Я понял, учительница. Об одном прошу: сделай так, чтобы дети не испугались.
Смерть кивнула:
    – Позови их в дом. Я подожду тебя снаружи.
И она медленно прошла через двери, не отворив их.
    Выгреб доктор из карманов все деньги, какие были у него при себе, положил на стол; подумав немного, снял свой шерстяной плащ – больше не понадобится! – и укрыл им спящего. Потом выглянул наружу и поманил детей.
    – Тише, – торопливо шепнул он старшему, – спит ваш родитель. Он поправится; пусть только полежит денёк-другой. Да скажи ему, чтобы не вздумал топором махать, пока в полную силу не войдёт, и чтобы впредь стерёгся падающих деревьев! А этого, – показал он на деньги, – вам хватит прокормиться, пока отец не окрепнет.
Схватил мальчик руку доктора, тянет к губам; и на этот раз не отнял Бартек руки. Поцеловал он ребёнка в макушку, быстро вышел и поплотнее прикрыл за собой дверь. Его лошадь, непривязанная, бродила у дома. Доктор подошёл было к ней – погладить на прощанье – но она вдруг шарахнулась, заржала дико и умчалась прочь. Рядом с собой Бартек увидел Смерть.
Он повернулся, глянул ей в лицо.
    – Я готов, учительница.
Но Смерть медлила.
    – Бартек, почему ты ослушался? – спросила она.
    – Из жалости, –ответил он честно.
    – Из жалости, – повторила Смерть. – Когда-то ты и меня пожалел.
Она умолкла. Прошла минута, другая...
    – Ладно! – сказала Смерть.–На первый раз прощаю! Но если ослушаешься снова – прощения не жди!
И она исчезла.
Долго Бартек не мог дозваться своей перепуганной лошадки; когда же дозвался, не сразу сумел взобраться в седло. Домой он ехал шагом, а во время ужина заснул прямо за столом – отродясь с ним этого не бывало. Но назавтра он был таким, как всегда.
Минуло несколько лет. О чудесном докторе прознали в других городах; нередко к нему приезжали из самой столицы. Случалось Бартеку лечить даже вельмож, и многие из них хотели бы оставить его при себе. Одни сулили ему золотые горы, другие обещали, что он получит дворянское звание, если пойдёт к ним в домашние врачи. Но доктор Бартек неизменно отвечал:
    – Я бы и к королю в лейб-медики не пошёл. Понадоблюсь тебе опять – позови; приеду, как только смогу.
    Мать Бартека постарела, но всё ещё сама вела хозяйство. Каждый свободный час – правда, свободные часы выпадали ему редко – доктор старался проводить с ней. Мать, взяв своё вязанье, усаживалась в глубокое кресло с выдвижной подставкой для ног, купленное для неё сыном на ярмарке; Бартек, обхватив высокие худые колени, устраивался рядом на скамеечке, как в детстве, и рассказывал ей о том, о сём.
Обычно она встречала сына в дверях, когда он возврашался от пациента, и всякий раз пыталась – но он не позволял – взять у него тяжёлую докторскую сумку, а потом тащила его к столу:
    – Того гляди, опять за тобой придут, поесть не успеешь!
    В тот день вызывали его к роженице. Это была жена мельника, годами сама почти дитя. Намучилась она изрядно, но всё обошлось благополучно: на свет появилась здоровенькая девочка, и мельник – хмурый, неласковый с виду человек много старше жены – вытирая глаза рукавом, сказал родильнице:
    – Я дочку и хотел; спасибо, хозяйка, уважила!
Доктор шёл домой, и на душе у него было легко; мысленно он уже рассказывал обо всём матери. Но она не вышла встретить сына. Может быть, отправилась в церковь или на рынок? Да нет же, вот висит её накидка.
Ни в столовой, ни на кухне матери не оказалось. Бартек подошёл к дверям её комнаты, постучал легонько, откликнул негромко. Не дождавшись ответа, позвал погромче, и потом распахнул дверь.
Мать лежала в своём кресле, прижимая руку к сердцу; глаза её были закрыты, губы казались синими. А за спинкой кресла неподвижно стояла другая женщина.
Доктор уронил свою сумку, и, споткнувшись об неё, бросился вперед:
    – Матушка!
 Мать приоткрыла глаза и через силу промолвила:
    – Сынок...дождалась...попрощаться...
И затихла.
Бартек, опомнившись, метнулся к сумке, нашарил пузырёк с сердечными каплями.
    – Не поможет, – бросила Смерть.
Доктор застыл.  
    – Она отжила своё, – продолжала его бывшая наставница, – Она гордилась тобой, ты дал ей годы счастья и покоя, но больше не можешь сделать для неё ничего.
    – Посмотрим, – процедил он сквозь зубы.
    – Знаю, что у тебя на уме. Хочешь выкупить её жизнь, заплатив своею? Она переживёт своё дитя – что может быть для матери страшнее? Захочет ли она жить без тебя? Ты об этом подумал?
Бартек выпрямился:
    – Нечего тут думать!
И он развернул кресло.
Смерть отпрянула:
    – Ты опять!...
Доктор отвернулся он нее, перевёл взгляд на мать. Полминуты спустя та открыла глаза, и синева сошла с её губ. Мать осторожно вздохнула, приподняла голову. Вздохнула снова, уже глубоко и свободно, села ровнее и проговорила ещё не окрепшим голосом:
    – Да что ж это я! Напугала тебя, сынок; прости меня, глупую. Мне уж получше. Ты, верно, голодный?
Бартек не мог вымолвить ни слова и только провёл дрожащей рукой по её волосам.
    – Уложи её, – приказала Смерть. – Я подожду за дверями.
Он послушался. Мать почти сразу уснула. Сын укутал её потеплее и долго стоял над нею; наконец, нагнулся, поцеловал её в обе щеки и вышел, не оборачиваясь.
Смерть ждала его за порогом комнаты.
    – Добился своего? Доволен?
    – Да, и благодарю тебя, учительница.
    – Ты вновь ослушался меня.
    – И готов за это заплатить.
    – Не торопись.
Она помолчала.
    – Так и быть. Я снова прощаю тебя. Но запомни – если ослушаешься в третий раз, пощады тебе не будет!
Сказала и пропала.
Мать проспала до вечера и проснулась совсем здоровой.
    Прошло года два. Теперь и люди из заморских краёв нередко искали помощи у доктора Бартека. Мать беспокоилась, что в жизни у сына работы больше, чем радостей, и всё чаше подступалась к нему с уговорами:
    – Жениться бы тебе надо да детишек завести, – будет тебе отрада, а мне утешение в старости. Неужто не найдёшь девушки себе по сердцу? Ведь за тебя любая пойдет.
Но Бартек всё отшучивался, только как-то невесело:
    – Пойти-то, может, и пойдёт, да скоро пожалеет. Не выйдет из меня хорошего мужа: я и дома-то почти не бываю. Ты одна, матушка, способна меня терпеть.
Думал же он совсем иное: «Нельзя мне заводить семью – ведь надо мной всё равно что топор висит.»
    Судьба его решилась, когда страшная беда нависла над всей страной.
Началась война.
    Что там не поделили правители и почему нельзя было уладить дело добром, нынче забылось за давностью лет. То ли соседский король припомнил старую обиду, то ли был недоволен новой пошлиной на свои товары, то ли просто решил прибрать к рукам кусок чужой земли. Короли – они всегда найдут, за что напасть на соседа, а этот все годы своего правления только и делал, что с кем-то воевал.
Вторглась в страну вражеская армия. И вот уже страшный дым поднимается над лесистыми склонами: горят разрушенные деревни. Где недавно осыпали цвет фруктовые сады, теперь летает пепел. Легко продвигается враг, оставляя за собой руины и трупы, а впереди него валом катится страх. Бегут жители, бросая и жильё, и скарб, и нет им защиты. А что же их король? Предупреждали его лазутчики, что надо ждать нападения, да он будто не слышал; вздумал устроить манёвры и отвёл от границы собственную армию. Пока опомнился, пока развернул её и двинул навстречу врагу – тьма народу погибла и три города пали. Куда было их гарнизонам устоять против целого войска!  
    Командовал вражьей армией генерал по прозванью Снамибог; никто и не помнил его настоящего имени. Прозванье же он заслужил тем, что перед штурмом всегда обращался к солдатам с такой речью:
    – С нами Бог! Возьмём город – всё будет ваше. Валяйте тогда, грабьте! А теперь вперёд! С нами Бог!
И захватив город, они грабили, и жгли, и убивали. А как же иначе, если выходило, что сам Бог им разрешает. Генерал и себя не забывал: полные возы награбленного добра домой отсылал, называл – трофеи.
    Но в конце концов два войска сошлись близ того города, где жил доктор Бартек. Отсюда до столицы – день пешего хода.
Тяжко, страшно было в городе. Беженцы, добравшиеся сюда, рассказывали такое, что кровь стыла в жилах. Жители почти не показывались из домов. По горбатым улицам солдаты катили пушки.
Бартек не допускал до себя страх. Среди беженцев было много больных, и он днём и ночью занимался ими. Когда же стало известно, что скоро начнётся сражение, он забежал домой, забрал весь запас бинтов и корпии, обнял мать  и сказал, что идёт в армейский лазарет: там он нужнее. С сухими глазами проводила его мать, боялась плачем накликать беду.
    На рассвете началась битва. Горы подхватили грохот орудий, треск ружей, конское ржание и людские вопли. Звуки боя доносились и до лазарета, но Бартек не ведал их значения. Чьи это бьют пушки – чужие или свои? Он не мог разобрать; он волновался только, что пальба тревожит раненых.
Их несли одного за другим. Доставленные сюда должны были полагать себя счастливцами. Многие раненые так и остались на поле битвы: не замеченные в чаду, в пороховом дыму, они были раздавлены колёсами пушек, растоптаны копытами коней и ногами бегущих солдат – порой своих же товарищей.
Дважды шли враги в наступление, и дважды их отбрасывали. Стоны наполнили лазарет; доктор Бартек работал как заведённый. Несколько раз он чувствовал за спиной знакомый холод, но даже не оборачивался.
Шум сражения изменился. Будь на месте доктора военный, он бы понял: замолчали орудия, защищавшие город. Разбила их неприятельская артиллерия.
Вот-вот опять пойдёт противник в атаку и того гляди, сметёт оборону, уже не подкреплённую пушками.  
Обернулся вражий генерал к своим воякам, саблю вскинул.
Конь под ним танцует. Сабля на солнце так и сияет.
    – С нами Бо...
Вдруг как свистнет в воздухе ядро! И оторвало генералу голову.
Кровь хлестнула фонтаном, обожгла коня, – взвизгнул он, взвился на дыбы. Секунды три билось на седле безглавое тело, потом сползло, запуталось ногой в стремени, и конь, волоча его, помчался по полю битвы.
Ужас охватил врагов. Сорвалась атака. Передние дрогнули, затоптались на месте, стали пятиться. Кто-то глухо охнул: «Нет Снамибога...»
И пошло по их рядам всё громче: «Нет Снамибога...нет Снамибога!»
А там покатилось лавиной: «Нет с нами Бога!»
И началась паника. Прочь отхлынули враги, – и бежать, забыв о своих пушках, роняя ружья, давя друг друга, подгоняемые собственным воплем.
Оборонявшееся войско само перешло в наступление. Не останавливаясь, его бойцы гнали противника, и кого настигали – не щадили. Разгромом кончился для недругов этот бой. И пришлось в конце концов соседскому королю просить замирения.
    Но это было потом. А в тот день никто сперва понять не мог, откуда прилетело ядро, что прикончило генерала. Не с неба же?
Оказалось – с разбитой батареи. Из всех канониров там оставался в живых только один, совсем молодой, да и тот был ранен; из всех пушек уцелела лишь одна. Колесо её было повреждено, она накренилась набок, но стрелять ещё могла.
    – Выручай, голубушка! – шептал тогда парень, стараясь выровнять пушку. – Выручай, милая!
Некому было помочь ему; некому было подать ему команду. Сам зарядил пушку, сам навёл, сам поднёс запал.
    – Давай, родная!
Как попало ядро в цель, он не увидел – свалился без памяти. Пока пришли на батарею свои, он так истёк кровью, что все подумали – парню конец, и горько опечалились. Но кто-то воскликнул: «Братцы, а доктор Бартек? Может, он спасёт?»
За Бартеком послали верхового.
    Когда доктор появился, все поспешили отойти от раненого, – кроме той, что стояла у него в головах.
    – У тебя нынче много работы, учительница, – обратился к ней Бартек, – Но ты всюду поспеваешь.
    – У тебя нынче тоже немало работы, мой ученик, – в тон ему отвечала Смерть, – Но и ты, вижу, всюду поспеваешь. Однако сюда спешил напрасно. Тут тебе делать нечего.
    – Как сказать!
Бойцы, что стояли поодаль, не могли ничего понять: доктор даже сумку свою не открыл, только глядит перед собой да губами шевелит, – то ли молитву творит, то ли заклинание.
Смерть промолвила строго:
    – Ты не вправе распоряжаться собой, Бартек! Пойми же – ты теперь ценнее, чем он. Ты многих можешь спасти, а он уже совершил своё.
    – Вот и я совершу своё – помогу ему.
    – Ему и так будет воздано. Этот юноша добыл себе славу. В его честь станут слагать песни, его именем будут называть сыновей.
    – Посмертная слава – всё-таки не жизнь, учительница!
    – О, жить он будет – в людских сердцах, в людской памяти. Так, кажется, говорят у вас?
    – Лучше сказать просто: он будет жить.
Одним движением доктор Бартек поднял умирающего, точно ребёнка, и переложил его ногами к Смерти.
    – Так, – проронила она, и это прозвучало, точно стук первого комка земли о крышку гроба.
Почти сразу молодой канонир открыл глаза: «Я не умер?»
Доктор нагнулся, быстро осмотрел рану – она закрылась.
    – Не бойся, брат, – улыбнулся он бойцу,  – Скоро будешь здоровёшенек.
    – Зато себя ты погубил, – раздался голос Смерти. – На этот раз я не вправе тебя простить. Распорядись здесь, чтобы о нём позаботились. А потом уйдёшь со мной!
Бартек знаком подозвал солдат – те мигом подбежали.
    – Отнесите его в лазарет, – велел доктор. – Лечения никакого не потребуется, пусть он только отдохнёт, выспится. С ним всё будет в порядке.
    – Матерь Божья! Доктор, как ты это сделал?!
Бартек хотел сказать: «Это не я», но голос изменил ему.
Кто-то из бойцов спросил: «А ты что же, не идёшь с нами?»
И доктор выговорил:
    – Идём.
Но обращался он не к солдатам.
Смерть оперлась на его протянутую руку. Впервые она прикоснулась к своему бывшему ученику. Холод пронзил его до самого сердца, и земля уплыла у него из-под ног.
Шли они или летели? Он не понимал. Как во сне, проплыл перед ним знакомый с детства лес, потом овраг, желтая тропинка, колючие полузасохшие кусты, серый валун в пятнах лишайника, зияющий черный вход.
    Они были в пещере Смерти.
Там ничто не изменилось со времени его ученичества. В глубине слабо светился очаг; чёрные камни лежали на прежних местах. Но Смерть сказала:
    – Ты видел тут ещё не всё.
Она коснулась стены, и та раздвинулась.
Глазам Бартека предстала другая пещера... нет, скорее бесконечное тёмное пространство, пронзённое бесчисленными огоньками. То были масляные светильники-плошки. Они как будто висели в воздухе, если в этой бездне был воздух. Одни сияли вовсю, другие тускло мерцали; присмотревшись, Бартек заметил и пустые, погасшие.
    – Это людские жизни, – объяснила Смерть. – Если огонёк горит ярко, человеку суждено долголетие, если меркнет – жизнь человека может прерваться в любой миг.
    – А когда погаснет...
Смерть кивнула: «Ты понял правильньно. Посмотри!»
Она протянула тонкую белую руку к пустой закопченой плошке.
    – Это плошка атамана – помнишь его? Он давно повешен за свои дела. Теперь взгляни сюда! Вот светильники дровосека, твоей матери, и канонира. – Она поочерёдно указала на три ярких и ровных огонька. – Ты рад? Можно было не спрашивать. А это... это твоя плошка, доктор Бартек, мой ученик.
Масло в его плошке почти выгорело; огонёк жалко трепыхался, как обессиленная бабочка в паутине.
    – Мне конец, – подумал вслух Бартек без всякого волнения.
    – Есть одна надежда, – прозвучал ответ. – Я могу перелить масло из любой плошки в твою, и ты останешься жить.
    – Погоди! Ведь тогда кто-то другой...
    – Умрёт, – подтвердила Смерть. – Но подумай, сколько людей ты ещё спасешь своим искусством, скольким вернёшь здоровье! И...
    – И для этого нужно, – гневно перебил он, – всего-навсего загубить кого-то безвинного. Нет, учительница, не жди он меня согласия!
Смерть не рассердилась.
    – Безвинного, говоришь? Вот что тебя останавливает. Прекрасно! Есть тут светильник одного злодея...
    – Злодей, – возразил Бартек, – ещё может раскаяться и попытаться исправить содеянное...
    – Будь спокоен: такой никогда не раскается. Это наёмный убийца. Твой разбойник, по крайней мере, пощадил одного человека – тебя. Этот, если ему заплатят, и родную мать не пощадит, убъёт. Он, что ни день, кого-то губит,  а ты – спасаешь! Меж тем ему предстоит прожить многие годы, светильник его почти полон – а ты.., – голос её вдруг дрогнул. – Итак, Бартек?
Она замолкла в ожидании. Беззвучно горели в бездне огоньки людских жизней.
Доктор ответил не сразу.
    – Если б суд... справедливый суд... приговорил такого к казни, я не просил бы его помиловать. Если бы он напал на меня, я мог бы убить его, защищаясь. Но отнять у него жизнь, чтобы забрать её себе...Нет, не могу!
    – Пожалей если не себя, то его возможных жертв. Пожалей больных, которым ты необходим. Соглашайся, и ты спасешь их всех.
    – Всё равно не могу. Довольно, не томи меня больше! Делай своё дело, учительница.
– Подожди! Ты ни о чём не жалеешь?
Бартек сказал твёрдо:
    – Я прожил так, как хотел бы прожить вновь, если бы мог. – Он перевёл дыхание. –Жаль матушку; попросить бы у неё прощения: тяжким будет её долголетие. Может быть, люди её поддержат, пациенты мои бывшие... Но ты – ты простишь мне мой выбор?
    – Я?
    – Ты ведь опять остаёшься одна.
Смерть, ничего не ответив, вдруг закрыла глаза.
    – Что ты? – воскликнул доктор. – Что с тобой?!
Когда она вновь взглянула на бывшего ученика, взор её странно блестел.
    – Учительница, ты... плачешь?
    – Первый раз в жизни...
Она осеклась и потом прошептала:
    – Как это больно – быть живой!
    Доктор Бартек точно к месту прирос: такую боль он врачевать не умел. А хрупкая женщина в тяжёлых траурных одеждах, безнадёжно смахивая набегающие слёзы, торопливо продолжала: «Я не знала до сих пор, что такое смерть! Я объясняла тебе, как умирают, отчего…но не знала, что такое смерть! И не узнала бы, если б не ты, мой ученик. Ты увидел во мне жизнь, ты вызвал меня к жизни, а сам выбираешь… Бартек, Бартек!» Она заплакала в голос.
    – Что я могу сделать для тебя? – в отчаянии спросил он и услышал:
    – Принять мой дар.
Бартек попытался улыбнуться:
    – Уж не бессмертье ли?
Смерть отёрла глаза.
    – Почти угадал. Когда ты... когда погаснет твой светильник, я его заправлю, и огонёк в нём снова загорится.
    – Что это значит, учительница?
    – Рано или поздно ты опять появишься на свет, – в другой стране, в другой семье, –  и будешь жить, не помня о прошлом существовании, ни лицом, ни голосом не похожий на себя нынешнего. Ты будешь говорить на ином языке и носить иное имя, но душа твоя и разум останутся прежними.
    – И кем же я тогда стану? – спросил Бартек, недоверчиво усмехаясь. – Купцом или певцом?
    – Ты шутишь, Бартек? Кем ты можешь стать, если не доктором? Вот только обучаться тебе придётся заново – и не у меня. Не быть мне больше твоей наставницей! Как всякий врач, ты будешь видеть во мне лишь врага – незримого и ненавистного...
    – И наставницу тоже, – мягко прервал её доктор. – Всякий врач должен знать пути Смерти. А что будет потом?
    – Когда вновь догорит твой светильник, я опять его заправлю. И буду заправлять сызнова всякий раз, как он погаснет. Но не бойся – ни единой минуты жизни не отнимешь ты ни у кого из смертных.
    – Где же ты возьмешь столько масла для моей плошки?
    – Там, где оно никогда не иссякнет: в моём собственном светильнике.
    – Но это же означает...
    – Вечность, мой ученик, вечность! Я не могу подарить тебе бессмертия, зато череда твоих жизней не прервётся, пока существую я сама. И знай, что разными окажутся твои судьбы, но в одном они будут схожи меж собой: ты всегда будешь не просто доктором, а истинным врачевателем, и в каждой твоей жизни тебе это дорого станет, Бартек!
    – Объясни, учительница, – попросил он, как когда-то, и впервые услышал от Смерти: «Узнаешь сам».
    – А теперь последнее и главное, – прибавила она. – Ни о том, что ты жил прежде, ни о том, что появишься вновь, ты не будешь ведать до самой кончины. Но всякий раз, как я приду за тобой, ты вспомнишь и осознаешь всё – и в свои последние мгновенья будешь утешен, как никто другой.
    – И я вспомню, что знал тебя раньше, в моей нынешней жизни?
Смерть едва заметно кивнула головой и сказала чуть слышно: «Этим утешусь я сама».
Тогда он молвил:
    – Твой дар велик и щедр...
    – Он горек, Бартек! – возразила она. – Ведь это дар Смерти. Но ты примешь его?
    – Да, учительница. Ведь это дар Жизни!
Тут Смерть улыбнулась какой-то новой, несмелой улыбкой  и показалась ему совсем молодой и очень красивой.
    – Подойди ко мне, – проговорила она тихо. Бартек понял и повиновался.  
– Наклонись, – попросила Смерть.
Как он не замечал раньше, что ростом она – едва ему по плечо!
    Он наклонил голову, и Смерть взяла его лицо в ладони. Они больше не были ледяными – от них исходило тепло. Тёплыми оказались и её уста, когда она поцеловала Бартека в лоб.
         ... И вот что рассказывали потом солдаты с артиллерийской батареи.
         ... Доктор Бартек сказал: «Идём», – но сам не тронулся с места, постоял секунду-другую, нагнул голову, будто в поклоне, стал медленно оседать и мягко повалился наземь. Бросились к нему, а он...
         Он выглядел спокойным, как спящий ребёнок, которого поцеловали на ночь.

Послесловие

     Я помню, как в одной стране скончался молодой врач: пытаясь установить, как люди заражаются чумой, он поставил решающий опыт на себе.
    Ещё помню, как в другой стране во время холерной эпидемии толпа растерзала насмерть другого доктора, вопя, что это он и прочие проклятые инородцы напустили заразу. В этой толпе было немало тех, кого он успел спасти.
    Помню и то, как погиб третий, военный врач. Он закрыл собою раненого пленного, которого собирались пристрелить.
    Неважно, как звали этих троих – и многих других. Мне ли не знать, кто это был!..
Он и сейчас ходит по земле и, клянусь, будет ходить по ней и впредь, пока существует этот мир, пока существует страдание  и пока существую я сама.
Вот моё послесловие.
Что ни говори, а последнее слово остаётся за мной.

                                                                              Cмерть

1 | 2

Назад ->

МКСР ->