Сегодня в нашей ГОСТИНОЙ вечер памяти Вадима РАБИНОВИЧА
Какая радостная улыбка у Вадима Рабиновича. Так радостно он жил. Так радовался себе, своим стихам, своим научным успехам, успехам друзей, тех, кого любил, кому помогал, а имя им - легион. Он был непостижимо мудр и наивен, как ребенок. До последнего дня Вадим был полон жизни, хотел жить, умел жить. Рядом с ним стыдно было ныть и канючить. Он подавал пример, может, сам того не ведая.
Он позвонил мне 16 сентября рано утром и посетовал, что не сможет прийти на мой вечер в Овальный зал ВГБИЛ, приболел. Даже речь приготовил, посокрушался, и свою книжку новую подписал. Я тоже расстроилась, что его не будет.
Но не будет на вечере или не будет НИКОГДА...
Нет страшнее и непоправимее слова, чем УМЕР. Какое богатство унес с собой Вадим сколько книг ненаписанных, сколько стихов, ярких, ни на кого не похожих, стихов Вадима Рабиновича, они жили в нем, бурлили, клокотали, это было слышно в каждом слове, он был неутомимым мыслителем, мечтателем, творцом, придумщиком.
18 сентября 2013 года в 3 часа ночи не стало Вадима Рабиновича.
Да упокоится с миром ваша светлая душа, Вадим.
29 октября 2013 года в Москве в гостиной философско-политологического клуба общественной организации «Гуманитарный и политологический центр «Стратегия» на Большой Садовой друзья, коллеги, ученики вспоминали
Вадима Рабиновича.
Вечер доброй и светлой памяти – с Вадимом, не только в воспоминаниях, но в фотографиях и кадрах видеохроники, с его живым голосом – как всегда вдохновенно, радостно и просветленно Вадим читал свои стихи.
Зал слушал, затаив дыхание.
К этому дню школой политософии «Достоинство» издана небольшая книжечка
«Житие Поэта-Мудреца в эпоху Нового Средневековья.
Опыт жизнетворчества Вадима Рабиновича:
карнавал - откровения - достоинство – судьба».
Замечательная книжечка – любви, печали, благодарности, надежды…
https://www.facebook.com/people/Vadim-Lvovich-Rabinovich/1717994570
Вот что Вадим Рабинович говорил о себе:
«Рабинович… Кто такой?» - спросил я себя и себе же ответил.
Выучился на химика в Менделеевском институте. Показалось мало. Выучился на литератора в Литературном институте, в мастерской Сельвинского. На полях машинописи моего Венка сонетов Мастер написал: «Гм-гм» - и чуть ниже – «В чем дело?»
А стихии не унимались, окликали друг друга, складвались в смысловые кантилены: «В каждом дереве скрипка, «Фиолетовый грач», «Двадцать один сюжет для жалейки, эха и бубенца»…
Но стиходелание захватило не целиком. Хватило еще кое на что. Написал трактат «Алхимия как феномен средневековой культуры», который похвалили Бахтин, Асмус, лихачев… А Библер сказал: «Вадик, перестаньте притворяться ученым, пишите, как Бог на душу положит». Я так и сделал и написал новую книгу – «Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух», потому что, кроме Бога никто никогда ничего хорошего на душу не положит.
Так и живу – меж Этим и Тем. В междуречье… Сочиняю имитафоры и отпускаю их на волю.
«Автоаннотация» к книге «Синица ока»
А вот что говорят друзья, коллеги, ученики
Геннадий БУРБУЛИС
ДИТЯ ВЕЧНОСТИ
КАК БЛАГАЯ ВЕСТЬ ОТКРОВЕНИЯ ВСЕЛЕННОЙ
Он восхотел свободы столь бесценной,
Как знают все, кто жизнь ей отдает.
Данте. Божественная комедия
Вадим Львович Рабинович обладал уникальным даром многогранного распознавания своих талантов и способностей и многоликого проявления своего призвания и предназначения. В минуты общения с ним, восторгаясь и наслаждаясь его дерзкой наивностью и деликатной целеустремленностью, начинаешь понимать, насколько он способен заражать и заряжать своей энергией поэта-мудреца каждого из нас, кто имел радость, счастье и испытание дружить и сотрудничать с ним. Но это относилось не только к людям, возникало ощущение, что этому загадочному простодушию и таинственному обаянию было подвержено все, что в данный момент его окружало: стены, столы, цветы, картины, вещи – вся материальная среда, сопровождающая нашу жизнь.
В конечном счете складывалось впечатление, что, однажды обратившись к раскрытию таинства алхимии Средневековья, Вадим Рабинович постигал его так глубоко и проницательно, так вдумчиво и весело, что обрел дар заглядывать в бездонный колодец времени, будучи вдохновенным представителем всех последующих социокультурных эпох – Возрождения, Просвещения, Романтизма, Модерна, Постмодерна и, наконец, духовно-поэтического гуманизма XXI века.
Когда я задумываюсь о том, что было его главным, сущностным качеством, то прихожу к выводу, что это его потрясающая способность ЖИТЬ ДОСТОЙНО. Думаю, что качественный признак достоинства как ценности заключается в умении человека жить в соответствии со своим предназначением. В таком понимании достоинство является для каждого конкретного человека тем горизонтом, а точнее, пространством свободы, которое он осваивает и неповторимо создает своим жизнетворчеством. В этом контексте наш вечер доброй памяти о Вадиме Рабиновиче может стать коллективным ответом на вопрос: кто такой Вадим Рабинович в глубинном антропологическом смысле? И для этого мы должны понять: как он хотел и как он умел жить свободно? Как ему удавалось творить свободу? как тем самым он сумел сотворить себя как человека?
Опыт и уроки жизнетворчества Поэта-Мудреца эпохи Нового Средневековья – Вадима Рабиновича дарят нам универсальную максиму политософии: производство свободы – это процесс и результат человечески достойной жизни.
Он был и навсегда останется неповторимым в своем многоголосном откровении полномочным представителем Вселенной на планете Земля.
Мы дети вечности и дня,
Грядущего и прошлого родня.
Давид Самойлов. Поэма «Ганнибал»
Ирина Роганова
РАБИНОВИЧЕВЫ МЕТАМОРФОЗЫ И ВОЛШЕБСТВА
Мы странно встретились. На перекрестке, буквально чуть ли не на проезжей части ко мне подходит невысокий человек с протянутой рукой, как будто просит помощи, и детскими наивными глазами, заглядывая прямо в душу, спрашивает: «Вы не скажете, как пройти к Зверевскому центру?»
– А Вы Рабинович?! – я даже не спрашиваю, а восторженно восклицаю.
– Да, – его глаза округляются, – а Вы меня знаете?
Конечно, я ходила на его семинары, а он, как выяснилось впоследствии, меня вовсе не замечал. Я знала Рабиновича по семинарам, статьям, книгам, рассказам друзей и анекдотам. Я знала его в лицо. Но как он узнал меня?
И шла я именно в Зверевский центр на выставку Татьяны Сельвинской (а он был учеником её отца – Ильи Сельвинского). Волшебства Рабиновича. На перекрестке.
Но… гром, но… удар в подреберье,
И молния наискосок…
Распахиваются двери,
С петель срывая замок.
На весь этот странно-оживленный диалог сразу отреагировала жена Вадима Львовича Люся: «Ну, Вадик, тебя ВСЕ знают!»
И мы пошли вместе разыскивать Зверевский центр. По этому поводу я написала стихотворение, которое впоследствии прочитала на его вечере:
Мы встретились
на перекрёстке –
два человека –
жёстки краски.
Под нами тоненькие доски,
над нами строчек злых полоски
и вьюговых метель наброски.
Закурим дружно папироски, –
не поддаётся мысль износке!
И планы наши так громоздки, –
то не гвоздички, не мимозки, –
большие белые берёзки.
Давайте думать философски, –
зачем нам стразы от Сваровски?
Ведь мы на этом перекрёстке,
и оба хороши чертовски!
Мы любили часами болтать по телефону
…про звукопись и живопись,
Про тайнопись, иконопись и лунопись,
И, как тут ни крути, весь мир есть светопись
В той капле мёда, светлой, как печаль.
И разговор он всегда заканчивал так: «Ну ладно, ты обязательно звони, а то, когда ты не звонишь, я начинаю волноваться».
Он всё время шутил, даже по поводу острых институтских ситуаций. Рассказывал, что происходит, мифически, как ребенок, перечисляя события и констатируя факты, очень весело. Но любил и слушать, часто неподдельно восхищаясь очередным моим рассказом с пережитыми приключениями и настоятельно требуя: «Ты так это рассказывала! Ты это должна обязательно написать!»
я неслух всё слушал и слушал
хрустальную музыку сфер.
Иногда вредничал. Поговаривали, что если «наступить на хвост Рабиновичу», то непоздоровится.
Он ОЧЕНЬ любил талантливых людей и окружал себя таковыми. Прощал им всё. Помогал им всем.
Подаю бродячим музыкантам –
У кого гитара и фагот,
И тому, кто с маленьким талантом
Без сопровождения поёт.
В разговорах мы часто возвращались к нашей удивительной встрече. Непостижимо. Странно. Случай.
Кто эту музыку включил,
Поставил этот танец?
А просто был хороший день,
и музыка играла…
Когда я Бэлзу попросил
Истолковать сей казус,
Бывает ли на свете так,
А если и бывает…
Общался со всеми запросто. Без комплексов и барьеров. Был ОЧЕНЬ остроумен. Но в его забавных сентенциях всегда сквозила какая-то толика грусти:
Вот что рассказывал старый еврей
(Из кантонистов по деду),
Как в те далёкие времена
В царской армии было.
Если русский солдат погибал
(К примеру, Василий Петрович),
Фамилью его за так получал
К примеру, солдат Рабинович.
Зато сохранялась в списках полка
Русских фамилий наличность.
Правда, утрачивалась слегка
Еврейская идентичность.
Но если еврей-кантонист погибал,
То ФИО его мировое,
Даже и Чичикова не взбодрив,
Немедленно шло на списанье.
Древнее имя еврея того
Стиралось бесследно, бесслезно
С лица Земли. И с лица небес,
И потому беззвездно.
Зато, если всё-таки дуба давал
Титульный русский Петрович,
Фамилью его за так получал
Нетитульный Рабинович.
Лишь в Красной Армии отменена
Была эта царская льгота.
С тех пор в Рабиновичах так и хожу.
…Живите, Василий Петрович!
Жил скромно, без излишков. Но, устраивая презентации своих книг, закатывал роскошные банкеты:
Не чёрень – синь квадрат окна.
Герань на полквадрата…
Картина, может, и бедна, –
Концепция богата.
Не мечтал уехать. Рвануть, бросить, распрощаться. Понимал, что его слово – русское слово – будет звучать только здесь. Русский какой-то был, в общем, Рабинович:
Как хотите, а я не уеду, –
Я сообщил руководству страны, –
Не затем, что люблю эти веси,
Под собою не чуя страны,
А затем, что в козу искушенья
Я влюбился средь белого дня,
И поэтому не приставайте
И оставьте в покое меня.
Не мыслил себя вне русскоязычного пространства и социума. Не представлял себя без друзей, его окружавших, учеников, его опекавших, женщин, его хваливших. Правильно о нем сказал Илья Сельвинский, – было в Рабиновиче какое-то «детское ликование»:
Никогда я не буду антальевый,
Не Канарская доля моя.
Потому я такой талантливый
И почти гениальный я.
Человек-парадокс. По мироощущению и вербальному мировоспроизведению очень напоминал Алису в Стране чудес. Вот он склонит голову набок, как всегда, и начнутся рабиновичевы волшебства и метаморфозы:
А вот покуда жил, то пребывал я между
Деянием и тем, что я им называл.
Он всё успевал между тем. Планы, планы, сроки. Врачи говорили Людмиле Львовне, что с такими показаниями давно уже не живут. Но оптимизм нёс Рабиновича вперёд. Человек неиссякаемого юмора. Когда он очнулся летом в реанимации, медсестра решила подбодрить его:
– Ну вот, Вадим Львович, теперь Вы у нас, как огурчик.
– Ага, – поддакнул Рабинович и скептически добавил, – малосольный.
В этом он был весь. Ни на кого не похожий. Музыка сфер звучала где-то в сердце… с недостаточностью. Но всё-таки… волшебства и метаморфозы:
Так вот и живу я мало-мальски…
Не дают взаймы.
Белогривый, сгорбленный, февральский –
Человек зимы…
Но зато, запахнутый красиво,
Млечный при Луне,
И-н-д-и-в-и-д-у-а-л-ь-н-о-г-о пошива
Вьюга-плащ на мне.
И, конечно, борьба! Ему надо было с шашкой на коне, в авангарде. Он боролся за свой институт, за людей. Там, где другие бы давно всё бросили, Рабинович не опускал руки:
Право выбора имея,
Ничего и никогда
Не имел и не имею,
Потому, что честь имея
Выбрать вещь или идею,
Или выбирал всегда.
Рабинович советского пошива. Борьба до конца. До самого сердца конца. Игра на грани:
А пока иду по краю
В собственный свой рост,
Или так: не просияю
Я ни там, ни здесь,
Всё равно иду по краю
В рост, какой уж есть,
Или наконец: не знаю,
Здесь я или там,
Знаю только, что по краю…
Там-па-рам-пам-пам.
И хотелось бы его спросить: «Да чего ж тебе, Рабинович, в жизни не хватало?» Для чего ж это надо так бороться и воевать, когда под восемьдесят?! Жил бы себе, не тужил, тихонько-спокойненько, как другие. Но он не мог по-другому. Самое удивительное, что близкие и родные это понимали. И помогали ему.
А жизнь моя была полна,
За край переливалась,
Как солнце красное, ясна
И даже улыбалась.
Любовь была, и не одна,
Был хлеб, вино и сало,
Всё было, только вот рожна
Мне в жизни не хватало.
Был четверг. Он пришел последний раз в Чеховку. Я захватила с собой фотоаппарат, хотя никогда туда его не брала: что-то вдруг мне вздумалось сфотографироваться на память с Рабиновичем. Он неохотно позировал, – я отвлекала его от важных разговоров. Выступил. Выглядел хорошо, но еле передвигал ноги. Борьба доконала его.
Я уже в пальто подскакиваю к нему:
– Ну что, побежали, нам же по пути!
– Да нет, я ещё останусь здесь. За мной потом такси придёт.
– Ну ладно, а я побежала, мне домой надо, счастливо!
И мы с его аспиранткой Зульфией рванули к выходу.
Он посмотрел на нас как-то странно. Пронзительно и долго. Как будто хотел запомнить, запечатлеть. Как всегда, склонив голову по-рабиновичевски детско.
В субботу на телефонную реплику одного философа «Всё, уйду, на фиг, в отставку!»
– А куда пойдёте, есть куда?
– А куда-нибудь
цитирую Вадима Львовича: «Как говорит Рабинович, далеко пойдёте, меня не забудьте!» И вдруг:
– А Вы знаете, что он умер!
…
Ваза разбилась на сто черепичек,
На сто прекрасных
Брызг разноцветных, павлиньево-птичьих,
Синих и красных.
Потом позвонила Людмила Львовна.
Всё боялась не добраться в эту центральную клиническую. Зря. В вагонах метро уже маячили люди Рабиновича. Их можно было узнать вовсе не по цветам, нет. У них были особые лица – умные, интеллигентные, особая стать. Они были по-другому одеты. Но думали об одном. Все они были в этот день как-то безнадёжно одиноки. Покинуты.
На остановке автобуса этих людей оказалось ещё больше. Кто откуда приехал. Ученики. Коллеги. Друзья.
Ну что ты будешь делать, он даже похороны свои описал в стихах:
Приходите на мои похороны
В розовых ситцевых платьях
При голубом подсвете.
И каждая пусть будет с цветочком
И скажет:
Отшелестел,
Отговорил,
Отгоревал,
Отпел.
Всё. Его аспирантка Зульфия ещё напишет свою диссертацию о Рабиновиче. Она доведёт это дело до конца. Раньше эта идея казалась забавной. А теперь приобрела вес. Потому как положение Рабиновича Вадима Львовича в нашем зыбком мире было весомым.
Но всё же… Мы странно встретились. На перекрёстке. Странно.
29 сентября 2013г. 1ч.20 мин. ночи
Вся ученая культура – не для него, вся культура – не для него. Он одинок… Он один… Один… Идет И в этом шаге рождаются миры, рождается он сам, рождается культура. Он идет. Непостижимый, всегда первый, всегда единственный. Шаг.
Он идет и в этом шаге умирают миры, умирает он сам, умирает культура. Он идет. Он Одинок.
Ах, братец…
При-общить. При-частить.
- А можно попасть в ритм? Шагнуть вместе. А можно вместе?!
- Нет. Не позволено.
Только сам. Один. Одинокий.
Только там, в первом шаге рождаются миры, культура и ты сам.
Шагай, я тебя подтолкну. Туда, к ним, в толпу, в смех, в одиночество.
Один. Один. Один…
Ах, братец…
Путь тернист и витиеват.
Чреват.
Зато что-то, кажется, получилось…
«Наука Рабиновича». Анна Рылева (фрагмент)
А ТЕПЕРЬ ЧИТАЕМ СТИХИ ВАДИМА РАБИНОВИЧА!
***
Из всего, что есть, пожалуй,
Предпочтение отдам
Трём божественным началам:
Ева, Яблоко, Адам.
Добиблейское преданье,
Дело стародавних лет,
Не подвластно пропаданью,
Как закат или рассвет.
Если, змеем подстрекаем,
К яблоку тянусь рукой,
Если сын мой сущий Каин,
Мальчик сероглазый мой,
Если так же, как и прежде,
Вкруг тебя и вкруг меня
Кружат в сущности всё те же
Вечных истин имена,
Значит, что-нибудь да стоят
Для безбожных наших дней
Свет моральных тех устоев,
Пафос тех больших идей.
Время младости и счастья,
И пустая голова...
Где бы взять, хотя отчасти,
Первородные слова?
Вглубь веков спущусь, до сути.
И предстанут мне тогда
Дева Золотые Груди,
Солнце, Небо и Вода –
Мир, прекрасный, как вначале..
Повторяю по складам
Заклинанье от печалей:
Ева, Яблоко, Адам.
* **
Реял над поверхностями вод
Некий дух. Он формовал стихию.
Огнь окаменел. А вот, а вот
Распростер крыла свои сухие
Птеродактиль средь горячих скал,
Выросший из мрака пресноводья.
Формообразующих начал,
Первый формалист во всей природе
Был тот мастер. Гул на голоса,
Туф на плиты и слова на строфы
Перекладывай! Вздымай леса
На обломках первой катастрофы!
Продолжай замысленное им!
Уголья подбрасывай в треножник!
Формы жрец. Придумщик и художник,
Рей над бездной, хмур и нелюдим!
Прокатись, как по Вселенной гром,
Грозовым свидетельством истока!
Формообразующее око
В мир аморфный под прямым углом
Наводи... Но ты лежишь, нежна,
Только что проснувшееся чудо.
Дымкой утренней окружена.
Ангел, взявшийся невесть откуда.
Не тебя ли сызнова творить?!
Не тебя ль воссоздавать сызнова?!
Над тобою сумрачно парить,
Говорить таинственное слово?!
Пусть как есть. Пусть локон достает
Золотым колечком вкруг запястья...
Ведь не зря же некий Первомастер
Реял над поверхностями вод!
***
Склейка стекла, хрусталя и фарфора.
Склейте мне вазу!
Эту вещицу купил у айсора,
Выбрав не сразу.
Выбрал не сразу, гонясь за туманной
Старой безделкой.
Вдруг полыхнуло расцветкою странной,
Коптской отделкой.
Коптской поделкой. Иль мне показалось?
Важно ли это?
Важно другое: вещица смеялась,
Полная света.
В утреннем свете обманно блестела,
Броско и ярко.
Вытряс я все, что в кармане звенело,
Вам для подарка.
Вам! Огибал я пригорки и кочки
Робким обходом,
Чтоб не разбить. Голубели цветочки
Зыбким разводом.
Зыбко. Но так повелося на свете:
Чем осторожней,
Тем с каждым шагом ступать по планете
Было тревожней.
Было тревожно. Боясь оступиться,
Стал я как птица.
Травы-муравы стелились лисицей
И медуницей.
Да, медуницей. Но пень на дороге,
Рыхлая гнилость.
Бросился мне он под легкие ноги.
Ваза разбилась.
Ваза разбилась на сто черепичек,
На сто прекрасных
Брызг разноцветных, павлиньево-птичьих,
Синих и красных.
Красных и синих, роскошней, чем прежде,
Звонче, чем внове.
Все ж голосил я тогда в безнадежье
Мыком коровьим.
Мык тот коровий плыл по простору,
Шёл по Кавказу.
Склейка стекла, хрусталя и фарфора.
Склейте мне вазу!
Впрочем, не клейте. Пускай полыхают,
Вдребезги бьются!
Звёзды мигают. Птицы летают.
Дети играют. Смеются.
Летаю на метле
Прочёл тринадцать книг
Бесовского значенья,
И понял, что велик,
И попросил печенья,
Почтения к моим
Козлу, коту, еноту,
Отмычку Элоим,
Отвар для привороту.
Большую ступу мне!
И вот уж вы ведёте
Метлу - летать во мгле
На бреющем полёте.
Прорезывая мрак,
Разламывая тучу,
Не ведьма, а ведьмак,
Терзаемый падучей.
Уткнусь в окно твоё,
Студя огонь желанья:
Где счастие моё?
Скажите, тётя Аня?
А тётя Аня мне:
«Чур, сатана проклятый!»
И шторка на окне,
Тяжёлая, как латы,
Захлопнет твой мирок...
Я всё могу. Но это –
Что отомкнуть замок,
Не знаючи секрета.
Летаю на метле,
Подпрыгиваю в ступе,
Но тихий свет в окне
Как прежде - недоступен.
Хоть стой, хоть упади,
Хоть нечисть всей подлунной
На помощь приведи
И вдарь в тугие струны
Всех ливней, всех дождей,
Бей в бубны, в барабаны, —
У милой у моей
Стук сердца деревянный.
Что ей моя метла
И всё моё бесовство,
Когда душа полна
Великого спокойства
(Такое, видно, свойство).
Что ей моя метла!
И ровно дышишь ты,
Хоть мир неровно дышит.
Свет льётся с высоты.
И ветр ветлу колышет.
Уж третьи петухи
Меха свои вздувают.
Кончаются стихи,
И свечи оплывают.
На полку стопку книг
Бесовского значенья.
Совсем и не велик.
Какое там почтенье!
- Пить... - тихо попрошу
У мамы у старушки.
И молока три кружки
Поспешно пропущу
В горящую гортань
Залить огонь стокрылый...
- Ты что в такую рань?
Иль что приснилось, милый?
Петух
Доживаю до седин,
Доживаю.
Привыкаю жить один,
Привыкаю.
Буду у окна скучать,
В темень глядя.
Буду искры получать,
Кошку гладя.
Между нами говоря,
К часу ночи
Прилетит, как жар горя,
Красный кочет.
Прилетит ночной петух,
Дрогнет гребнем —
Зёрна поклевать из рук
Клювом медным.
Будет шеей помавать,
Тонкой выей.
Будет звуки издавать
Горловые.
Вдруг, как смерч, пройдет стремглав
По дорожке.
Выклюет зелёный глаз
Чёрной кошке.
Стукнет, шпорами звеня:
«Ку-ка-ре-ку!..»
И перенесёт меня
Через реку.
Златовласый, молодой,
Вышел телом.
Подле Девы молодой
Белотелой.
Это я. Но кто ж она:
Люся, Оля,
Галя, Юлия, жена,
Марья, что ли?
Через реку — за реку.
Сверху просинь.
Вольное ку-ка-ре-ку.
Лето. Осень.
Осень... То-то и оно.
Солнца око
Утром снова льёт в окно
Одиноко.
Одиноко среди дня
Снова стало...
Это молодость моя
Прилетала.
***
По мановению хвоста
Кота, что греется на печке,
Дрожало пламя юной свечки
По мановению хвоста.
И мерно падал воск на стол,
В паденье застывал комочком,
Выстукивая молоточком
Дробь, укорачивая ствол –
Не ствол, скорее тонкий стан
Свечи, моей красотки юной.
А я сидел как истукан
В осенней комнате безлунной.
Когда же ночь сошла на нет,
Вошёл в окошко лёгкий ветер,
Свечу оплывшую приметил,
Прихлопнув одинокий свет.
Светлело. Комната пуста.
Лежат постельные покровы
Белее чистого листа,
Целей снегов во дни Покрова.
И вправду пусто было бы,
И сиро было бы, и серо,
И даже смертно, если бы
Кот не мурлыкал темно-серый.
И ниже стала высота
У потолка, и ближе стены.
Уютно стало. Резать вены
Уже не нужно. Жизнь проста.
Домашний кот. Окно. Рассвет.
И, лапою усы сгребая,
Кот умывался, приглашая
Гостей, свершая туалет
Предутренний, хвостом играя,
Когда сходила ночь на нет.
***
День покуда не погас,
Я успел узреть такое:
Положила чёрный глаз
На моё лицо кривое.
Кривонос и косорыл,
Удивился и смутился:
Серафимный шестикрыл
В юном облике явился.
Ломким пальчиком маня,
Ты назвалася Людмила.
Нет сомненья, на меня
Чёрный глаз ты положила.
Серафическая новь.
Пелена. Завеса. Морок.
Ужли явлена любовь
Мне, которому под сорок?..
Есть во мне, как видно, всё ж
Что-то есть во мне такое,
Коль за здорово живёшь
Счастье выпало такое.
Платья шумные края
Накатились, словно волны.
Незнакомка на меня
Устремила взор свой томный.
Золотая буква эль
В слово каждое входила:
Лель, луна, волна, купель,
Молодая ель, Людмила...
Навсегда запомню тот –
Всё иное отметая –
Шестьдесят девятый год,
Восемнадцатое мая.
***
Мал ручеёк причитал: чок да чок.
Мыком коротким мыкал бычок.
Мостик поскрипывал сам по себе.
Холодно. Пасмурно. Не по себе.
Всё о тебе горевал-говорил.
Всё говорил-горевал по тебе.
Имя твоё приносила сюда
Лёгкая, булькающая вода.
Если уйду я, то будет всё то ж:
Лепет воды, а слова не поймёшь.
Всё, что окрест, — будет как есть:
Мостик, бычок, среднерусская весь.
Небу держать свою высоту.
Петь в деревянных суставах мосту.
Зверю кричать и воде холодить.
Вам оставаться, а мне уходить.
Вечен, хоть мал и болтлив, ручеек.
Рыжий бочок. Чок да чок. Да молчок.
Скажете, мост на дровишки пойдёт.
Скажете, бык на жаркое пойдёт.
Ручей высыхающий всхлипнет «прощай»,
Как вот однажды и я невзначай...
И даже нетленное имя твоё
Следом за мною - в небытиё.
И всё-таки длить свой серебряный путь
Ручью - не тому, а какому-нибудь.
Какому-нибудь быку голосить...
Вам оставаться, а мне уходить.
***
Трижды вещего гласа сильней,
Было слышно у края обрыва:
Как безумно молчал соловей,
Но бездумно горланила рыба.
Все, молчать от рожденья кому,
И кому распевать от рождения,
Преподав непостижность уму,
Поменяли свои назначенья.
Солнце чёрным пошло в три каймы,
Гул пошёл, как потом отмечали.
Но сомкнутые губы мои
Предпочли, сберегли, умолчали.
И последнее слово за мной
Оставалось. И ныне томится...
Празднословие рыбы немой.
Немота очарованной птицы.
Старый кедр
Ивы плакучей штамп проходной
Перегораживал мне дорогу.
Ветви раздвинув, шёл понемногу
К вам теневою, лесной стороной.
Навязчиво звонкий шелеста плач
Новых листочков продолговатых
Ушей доставал. И правильный грач
Скульптурно сидел на рейках дощатых
Вашей ограды. Вы жили здесь.
Вы были ботаник. В Никитском служили.
Вас слушались травы. Вам ведомы были
Дуба соната и ясеня песнь.
А ивы плач вас вовсе не трогал,
А ивы слезы были не в счет,
Потому что знали вы: там, за дорогой,
Дерево Кедр живёт.
Стожильный живёт. Неохватный. Могучий.
Гималайский, по-видимому... В стороне от дорог.
И всё же, в защитных целях, плакучий,
Как обозначил его ваш ботанический каталог.
Это было тёмное место Никитского сада.
Еле внятным был волн разорванный метр.
Я сказал:
— А может, товарищ ботаник, не надо
Подслушивать да подглядывать,
Как плачет этот железный кедр?
— Во-первых, это не видно, да и не слышно вроде.
Это только может почувствовать, и то достаточно чуткий субъект.
Во-вторых, когда плачет ива или кто-нибудь в этом роде,
Это, замечу в скобках, вовсе тривиальный сюжет.
- А может, не надо?
- Нет, надо! Это поучает.
Это внушает чёрствой душе:
Всякое с сильным полом бывает,
И обязательно всякое будет ещё,
Если не было всяческого уже. -
И мы подкрались. И действительно плакал.
Эдельвейсы венчики призакрыли.
Свесили усики четырёхкрылые жуки.
Молча плакал, бесслёзно плакал,
Как плачут брошенные старики.
И в этой тишайшей области плача,
Сухого плача - мужской беды,
Я стоял, как врытый, перед стариковской незадачей
В глухой расщелине Крымской гряды.
И в этот микромир, вероятно, лучший
Из всех микромиров, имя которому -
В Собственную Жилетку Великий Плач,
Явился вдруг и на всякий случай
Взлетел на кедр, и без того плакучий,
С Вашего дощатого забора
И с вашего высокого позволения -
Угольно-фиолетовый грач.
***
Ещё вчера была метель,
Мела метель вчера.
Ещё вчера... А вот теперь
Смертельная жара.
И пыльная полынь горчит.
И блещет солнца зрак.
И суслик молодой кричит,
Обгладывая злак.
Недвижна жёлтая река.
Кувшинка на реке.
И слабая твоя рука
Лежит в моей руке.
Мгновение, остановись!
Оно и так стоит...
Звенит пергаментная высь.
И яблоко висит.
Русские титры к грузинскому фильму «Не горюй»
Ах, эти праздничные лица
Там, за калиткою резной.
Звенит бубенчик, золотится —
Навек прощается со мной.
«Отмаялся», - плывёт улыбка.
«Отгоревал», - ведёт баян.
«Отмучился», - лепечет скрипка.
«Отпал», - хохочет барабан.
Ах, как там веселы и пьяны!
Эстрадно-траурный оркестр -
Бубенчик, скрипка, два баяна -
Обуревает всё окрест.
Ах, веселитесь!
Иль не рады?
Припомнить следует потом
Красивые мои рулады,
Высокие мои тирады
И все мои Об Стенку Лбом:
Бим-бам, бим-бом.
Бим-бам...
Впустую.
Вхолостую.
На вечный отнесут покой
В тяжёло-чёрную,
Сырую —
Под бело-розовой плитой.
Не голосили, не стенали.
Лишь астры весело взлетали,
Как мотыльки на свет идут.
Родился -
Реквием сыграли.
А умер -
Песенки поют.
Польский доктор
Двести маленьких жидков,
Как один носатых,
Двести чёрненьких жуков,
Чуть подслеповатых.
А над ними, всполоша
Ангельские души,
Сухо крыльями шурша,
Демон смерти кружит.
Двести и ещё один.
Тех сынков и дочек
Был отцом тот господин
По фамильи Корчак.
«Вот вам пропуск. И на шлях!
И домой скорее,
Потому что вы — поляк,
А они — евреи».
«Нет,— ответил, жизнь любя,
Им на это Януш,—
Не для них, а для себя
С ними я останусь.
Буду ручки детям греть —
Тоненькие спички,
Мальчикам баллады плесть,
Девочкам — косички.
А вот той — Рахилью звать,
И тому — Исайке,
Буду петь, как пела мать
На тум-балалайке,
Потому что очень мал
И едва лопочет...»—
Так им всем тогда сказал
Доктор Януш Корчак.
«До чего же ты смельчак!
Нам смешно до колик.
Будь по-твоему, поляк:
Проходи как Поляк.
Продолжай тогда учить,
Слабоумней рабе,
Продолжай тогда лечить
Длинноносых кнабе,
Чтоб здоровенькими в печь –
В поле свежим прахом лечь.
К платьям бантики пришей,
Наморочь им сказок
Для внимательных ушей
Mädhen длинноглазых».
Шляпки в вышитых цветах,
Выглажены брюки.
Вот какой у них поляк —
Мастер на все руки.
Словно ждёт их Новый год
И большая ёлка.
Шёл тот маленький народ,
Не боясь нисколько,
В чёрные тартарары,
Песенку взвивая
В небо Польши,
До поры
Ничего не зная,
Чтоб весёлыми в огне
Запропасть-загинуть,
Тёмной ночью при луне
Серым пеплом стынуть...
«Пожалуйте,
Пан Янкель,
В вагон,
Следующий до станции Треблинка,
Где решётки
Докрасна раскалённых колосников
Приготовились провалить
Хрупкие белые косточки
Ваших подопечных
И ваши собственные,
Пан Янкель,
Городской сумасшедший.
Пожалуйте!»
Минуло уж тридцать пять.
Мне ли в точности не знать,
Что тому Исайке
И что той — Рахилью звать —
Пламя будет навевать
На тум-балалайке
Жарким взмахом голубым,
Мановеньем лисьим,
Направляя лёгкий дым
К запредельным высям.
Скифские бабы
Я сам себе казался слабым
Среди щербатых грузных глыб.
Молчали каменные бабы,
Наморщив каменные лбы,
Расставленные в беспорядке,
Сомкнув облупленные рты...
Гляжу:
Неродственные предки
Семитские мои черты
Явили вдруг...
Неужли было?..
Пассионарные века:
Младая скифка полюбила
Востоков ближних мужика.
О, простодушие ребёнка,
Одушевляющее миф!
О, скифская моя бабёнка,
Подруга пращуров моих!
Не знавшая ни аз, ни буки,
Прабаба дикая моя...
Твои отколотые руки
Рванулись, чтоб обнять меня.
Моя фамилия
Фамилию мою анекдотичную
Всю жизнь считал довольно горемычною,
Тем более, что есть такие сволочи,
Кому невыносимы рабиновичи.
И вот однажды, в звёздный час космический<![if !supportFootnotes]>[1]<![endif]>,
Я мыслить стал глубинно исторически.
И вот что в результате получилося
(Что прежде и в кошмарном сне не снилося):
Я атеист, хотя и Рабинович,
Ведь раби - поп, мой род попом был начат,
И значит, в переводе я Попович,
А это, извините, что-то значит<![if !supportFootnotes]>[2]<![endif]>.
Август 1962-2002
Человек Зимы
Не весны, не осени, не лета -
Человек зимы...
Чуточку тепла, щепотку света
Дайте мне взаймы!
Но у каждого тепла и света -
Самому в обрез.
Кто отдаст от своего привета,
Оставаясь без?!
Так вот и живу я мало-мальски...
Не дают взаймы.
Белогривый, сгорбленный, февральский -
Человек зимы.
Но зато, запахнутый красиво,
Млечный при Луне,
И-н-д-и-в-и-д-у-а-л-ь-н-о-г-о пошива
Вьюга-плащ на мне.
Этот мир
Отношенья ко мне не имея
И меня не волнуя пока,
В предвечернем огне пламенея,
Нижет ласточка облака.
Но когда эта чуткая птица
Чёрным вычернит лет перелёт,
Значит, что-то такое случится
И под чем-то черту подведёт.
Неужели под жизнью моею,
В гулких трубах, стенаниях лир,
И под тем, что я нынче имею, -
Этой птицы безмолвный пунктир?
Но веселие глаз моих светлых,
Но взыграние резвой плотвы,
Но листание в клёнах и ветлах
Всё ещё шелестящей листвы –
Всё восстанет в своём изначалье,
Разорвёт этот чёрный пунктир
В дымке мреющей тихой печали
Под бессмертным названием Мир,
Моё доброе, моё злое,
И навеки любимая - Ты,
Моё рыжее и золотое
У моей - у последней - черты.
Революционное
Из великих революций
Я отдам признанье той,
Как типограф Альд Мануций
Мир украсил запятой.
Мир был целый и единый
И настолько был простой,
Что как неразъединимый
Не нуждался в запятой.
Так бы пело и сияло
Слово, круглое совсем,
Если бы не состояло
Из прерывистых фонем.
Словно пульс сердцебиенья,
Непостижного уму,
Как дыханье и как зренье
Вот от этого к тому.
И, вначале не переча
Самому себе же, но
В ток членораздельной речи
Камнем бросилось оно.
В Ниагару вырастая,
Взбился о камень ручей...
Так возникла запятая —
Препиналица речей.
Видимо, чтоб оглянуться
И остановиться чтоб,
Взял и выдумал Мануций
Запятую, морща лоб.
Синий квадрат
Festino lente1 о друзья!
Друзья, Festino lente!
Спешите медленно... А я
Воспользуюсь моментом.
Я буду в креслах возлежать,
И, успокоив чресла,
В своих фантазиях кружить,
Расшатывая кресла.
Ни кисти, ни карандаша,
Ни дневника, ни книги...
Ленись, ленись, моя душа,
Средь августовской неги.
Фестинят-лентят все оне...
Но только нет в одном лишь мне
Ни ленты, ни фестина.
Зато стоит в моём окне
Малевича картина.
Не чёрен - синь квадрат окна.
Герань на полквадрата...
Картина, может, и бедна, -
Концепция богата.
Футуристический пейзаж
Цветная клей и сулъка сва.
Уж не сосулька ли свалилась?
Кривым когтём перекрестилась
Одна учёная сова.
«Туншап» и «Качилдаз». Язык
ломал, аж челюсти ломило.
Диагноз ставил: острый бзик,
Притом, что пациент - чудила.
… бесовских книг, бесовских книг...
Смотрите сами: краски шмат
Швырнул, чем смазал карту литер,
И кровью высинил стигмат,
А лишнее платочком вытер.
А пуговица от кальсон
(Из реквизита «шито-крыто»)
К обложке намертво пришита,
Всем этим фишкам в унисон.
… поёт Кобзон, поёт Кобзон...
Как раскардаш на абордаж,
Та беззаконная комета
Вошла в сей мир, как входят в раж,
В то фиолетовое лето.
... ах, вернисаж! ах, вернисаж...
Любите этот ассамбляж,
Цените это празднородье,
Как любит Бог разнопородье
В своей рабочей мастерской....
А Велимирова душа
В самосиянии витала,
Выделывая антраша
Даже тогда, когда устала.
Когда же сделалось темно,
Как одесную, так ошую,
Неслышно села на окно,
Пчелой печальной крылышкуя.
Зонтики Магритта
... но под верхом и над низом,
Не висящий ни на чём,
Зонт висит в пространстве сизом,
И стакан воды на нём.
Рядом с ним второй, и третий,
Сто восьмой из тайских снов...
Хорошо, что есть на свете
Много всяческих зонтов.
Все они изящны станом
В журавлином жирафле,
Каждый со своим стаканом,
Будто бы на дифиле.
Вместе и, отдельно, каждый –
Ниоткуда в никогда.
Это так. Но вот от жажды
Будешь умирать, тогда...
Зонтики Ларионова
Нескладность зонтика из трёх вязальных спиц,
Случайность бабочки и лепестка возможность
Я шёлком обтянул и выпустил синиц
На шёлк небес, сыграв неосторожность.
Из солнечных лучей я это всё сложил,
А луч Луны я вправил в слово «случай»,
Чтоб в случае затмения светил
Он раздвигал бы тьмы во тьме паучьей.
И вновь платочки в мановеньях рук,
И птиц- синиц раёшник или дольник,
И шёлковый квадрат, и синий круг,
И чёрный куб, и красный треугольник.
Царская льгота
Вот что рассказывал старый еврей
(Из кантонистов по деду),
Как в те далёкие времена
В царской армии было.
Если русский солдат погибал
(К примеру, Василий Петрович),
Фамилью его за так получал
К примеру, солдат Рабинович.
Зато сохранялась в списках полка
Русских фамилий наличность.
Правда, утрачивалась слегка
Еврейская идентичность.
Но если еврей-кантонист погибал,
То ФИО его мировое,
Даже и Чичикова не взбодрив,
Немедленно шло на списанье.
Древнее имя еврея того
Стиралось бесследно, бесслезно
С лица Земли. И с лица небес,
И потому беззвездно.
Зато, если всё-таки дуба давал
Титульный русский Петрович,
Фамилью его за так получал
Нетитульный Рабинович.
Лишь в Красной Армии отменена
Была эта царская льгота.
С тех пор в Рабиновичах так и хожу.
.. .Живите, Василий Петрович!
Еврейский спиричуэл
Вот уж как две тыщи лет
То ли Yes, то ль No,
Лет или, скорее, нет...
Let my people go!
Но сквозь лет неистребим
Здесь и с вами я,
Потому что Третий Рим
Родина моя.
Вроде всё как у людей,
Общие пути...
Но, как ни крути, еврей
Мать его ети.
В общем, не пришелся я
К Вашему двору.
С той поры вся жизнь моя
На ветру-юру.
Так вот и пою майн блюз
На своём арго.
Больше всех себя боюсь...
Let my people go!
С мелоса на логос
«…тай думку гадаю…»
Украинская народная песня
Однажды, гуляя в садах Академа,
Меандром выписывая кренделя,
Дывывся на нэбо, оно было немо,
Аэды играли свои тру-ля-ля.
Платон не родился ещё с Демокритом,
Их логосы в эмбриональной тоске
Молчали, и пели рапсоды всем критам
На крито-микенском своём языке.
И только Сократ, глубоко доморощен,
В своём одиночестве люльку качал,
В ней логос брыкался со всей своей мощью
И что-то нелепое лепетал.
Из мелоса он вылуплялся ворчливо,
Яснел, отрешаясь от первостихий.
В итоге остались – и это ль не диво?! –
Сократ и, конечно же, эти стихи.
***
Было пусто до меня,
После будет тоже пусто,
В промежутке только я…
Моя мысль и моё чувство
Затеваются во мне,
Лучшем из числа несметных,
Что достаточно вполне
Для восстания из мертвых.
Небо под моей пятой,
Но и там ничто томится.
Прах Земли над головой,
И, как жаворонок птица,
Я завис, как говорится,
Между Небом и Землёй.
ЖДЕМ ВАШИХ ОТКЛИКОВ!
