ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ПОЭЗИЯ
Светлана АКСЕНОВА-ШТЕЙНГРУД (Израиль)
В НЕОСТОРОЖНОЙ БЛИЗОСТИ ОТ РАЯ…
***
Прекрасная, несчастная страна –
беспечная, бесстрашная, шальная,
где длится бесконечная война,
где праздников безудержных волна
солдатский пот и слезы вдов смывает,
где терпкий вкус веселья и вина,
и где свечей субботних тишина
колодцы душ заблудших освещает.
Единственная, странная страна,
которой эта вечная вина,
быть может, потому присуждена,
что обитать отважилась она
в неосторожной близости от рая…
***
Если выпало в империи родиться,
Лучше жить в глухой провинции у моря.
Иосиф БРОДСКИЙ
В глухой провинции у моря
так глухо ухают снаряды,
и настигает зов сирены
не мореплавателя грека,
а сухопутную – меня.
В глухой провинции у моря,
в песчаном городе нарядном,
где предсказанья неуместны,
поскольку вымерли пророки,
а дети вырастут в солдаты:
народ и армия едины
не в той империи распада,
а в этой маленькой отчизне,
где Отче – из изгоев местных.
И потому – привычка к чуду
спасает Бога от забвенья
в его бессмертье безысходном.
В глухой провинции у моря,
где мало суши, много моря,
и где в одном из трех вода
слезы сиротской солонее,
и потому в нее нельзя
нырнуть. Но можно окунуться
в густую соль тысячелетий
и сразу выскочить на берег
своей привычной пресной жизни.
В глухой провинции у моря,
где танцевала Саломея
над головою Иоанна,
точней, над блюдом с головою.
И этим жертвоприношеньем
греховной Ирода любви,
и жадной, сладострастной пляской,
ее смертельным вожделеньем –
мир и доныне возбужден.
В глухой провинции у моря
Не спит Стена воспоминаний,
и терпеливо принимает
желанья, жалобы, молитвы.
Но сей языческий обряд
не унижает славы Храма,
разрушенного не навеки,
а лишь до времени Суда,
до искупления, когда
давно обещанный Машиах,
от газовых очнувшись камер,
отменит беды и обеты,
и праведников воскресит.
В глухой провинции у моря,
где потные рубахи страха
беспечно сушатся на солнце,
а благодарные деревья
растут на раскаленной почве
от скромной капельки воды.
В глухой провинции у моря,
где нужно стать таким отважным,
таким доверчивым и мудрым,
как эти сабры молодые,
с их добродушною улыбкой
и автоматом за плечом.
Они здесь выросли и знают,
что в жизни все в конечном счете,
как в Пурим, кончится весельем,
и карнавалом, и салютом
игрушечным и безопасным.
Как в Песах - манною небесной,
не говоря уже о казнях
египетских – для всех врагов.
Как в Хануку – нарядных свечек
свеченьем – восемь дней подряд,
и, разумеется, победой
непокоренных Макавеев.
Но главное, конечно, это –
как осенью, что осенила
тот самый первый новый год –
возникновеньем человека,
еще не знающего, кто он,
еще безгрешного, конечно,
еще живущего в раю…
Судьба
1
Мне чудится, что чуткий часовой
следит за переменчивой судьбой
моей непеременчивой особы,
бредущей сквозь ухабы и сугробы
с мешком воспоминаний за спиной.
Ее терзают дрязги и хворобы,
но принципы так тупо твердолобы,
и так запутан путь к себе самой –
от первого ожога до озноба
последнего – за каменной стеной,
которую зовут Стеною Плача,
в расщелины ее записки прячут
и просят у Всевышнего удачи,
но Б-г чужие письма не читает…
2
Но Б-г чужие письма не читает,
их дворник осторожно подметает –
профессор, бывший в бывшем Ленинграде
при памятниках, «Памяти», параде.
Держава рухнула, и жизнь дала осечку,
февральскую тоску у Черной речки
не высушить – ни солнцем раскаленным,
ни странным морем – мертвым и соленым,
и ни песком – пустыни желтым снегом,
и ни рекламно-синим сонным небом…
Рукой подать – до вечного залива,
где по волнам шел странник торопливый,
где взрывы смеха и другие взрывы –
обыденны, как пальмы и оливы,
где в райских кущах, в ожиданье змея,
запретные плоды незримо зреют,
и ангелы поют, забыв о сане,
охрипшими от пива голосами,
где кажется, что нет противоречья
меж русской речкой и гортанной речью,
которые впадают прямо в душу,
не увязая в многословье суши.
3
Не увязая в многословье суши,
зажжем свечу и пустоту потушим.
Песок и снег стоят перед глазами,
стена потеет нашими слезами.
У Вечного Ответа не уместен
вопрос о смысле суеты и месте
избранника, изгнанника, изгоя,
не знающего воли и покоя,
растерянно взошедшего обратно
в утраченное прежде безвозвратно,
хотя мудрец предупредил однажды:
нельзя войти в одно и то же – дважды!
Язычником был грек, а иудеи
поклонники не идолов – идеи
нерукотворной и неразрушимой –
идут сквозь время и пространство – мимо
крушений и кромешной круговерти,
корнями прорастая в бездну тверди.
Заветный ветер Ветхого Завета
пронзает сердце, как хамсины – лето,
и кажется, что можно прикоснуться
к загадке бытия – и не свихнуться!
***
Бормотанье под бормотуху,
тараканьи бега на кухнях,
забубённая жисть-житуха,
без которой вянем и жухнем,
как последние листья в парке,
пожелтевшие от подарков
неполученных. От свиданий
не назначенных. От желаний
не исполненных – жадных, жарких,
остывающих в сонном парке –
под золою воспоминаний,
под не выпавшими снегами,
вязкой слякотью под ногами.
Смысла нет у этой кручины,
этой радости беспричинной,
этой нежности невозможной,
этой близости осторожной,
что случались в стране острожной…
***
Величавы фасады сырых и чумазых домов,
Целлофановый мусор вдоль царственных улиц кочует.
Медный Всадник опять к наводненью и смуте готов.
И чугунный Ильич, словно бомж, у вокзала ночует.
В Черной речке чернеет и стынет немая вода,
И курчавое облако профиль нездешний рисует,
И становится музыкой сфер ледяная беда,
И на легких пуантах, как Павлова Анна, танцует.
Здесь хозяина ищет пропащий, простуженный Нос,
Оседают дворцы, не справляясь с культурной нагрузкой,
И, устав от наветов, проклятый еврейский вопрос
Отзывается в сердце поэзией, истово русской.
«Петербург! Я еще не хочу умирать!»- задыхается Осип.
«На Васильевский остров приду умирать» – заклинает Иосиф.
Это слезы дождят, и миндалины пухнут, и осень
Обреченно и царственно платье помятое сбросит.
Это вновь престарелые статуи Летнего сада
В деревянные нужники спрятаны от снегопада.
И Ахматова Анна – Фонтанного дома мимо
Пролетая, шепнет: «Разлучение наше мнимо».
Дом творчества «Переделкино»
Без последних известий – спокойно, как в пыльном раю,
где покойники бродят, не помня о жизни и смерти,
где простые синицы, как райские птицы поют,
и пространство скрывает гримасы грядущих столетий.
Где остатки харизмы хранит переводчик Харон,
где растерянный дух редактирует происки плоти,
где в граненых стаканах – еще с эсэсэрьих времен
прошлогодний изюм затонул в пионерском компоте.
Где заборы и дачи так близко уже подошли
к одинокому острову с жалким музейным величьем,
что для этих блаженных почти не осталось земли,
а российское небо пугает своим безразличьем…
***
Встревожена. Ужасом жестким стреножена,
как старая лошадь в удушливом стойле,
и ветер дуреет от запахов бойни,
врывается в ноздри, и в душу, и стонет.
Но лошади легче, ей знать не положено
бессмысленный смысл последнего действа,
в покорном предчувствье простого злодейства
нет ни лицемерия, ни лицедейства.
А ты, заслоняющий мрак мирозданья
то хилым Хароном, то пряхой слепою,
то Богом Всесильным, который не помнит,
что был сотворен - безутешным, тобою.
Всевышнему легче. Его не создали
из праха земного и хляби небесной,
Ему не бывает тревожно и тесно,
когда не заладились жизнь и песня.
Его не зачали на старом топчане,
и даже на тех королевских перинах,
которые пухом и шелком парили,
в которых сливались, спивались, курили.
И травы не помнят утраты и травли,
и туча, летучим дождем пропадая,
не ведает ада, не требует рая,
и даже огонь безоглядно сгорает.
И супер компьютеру страх отключенья
не задан. Познав электронные сети,
он не отличает бессмертья от смерти,
причины кручины и крах круговерти,
кромешных побед, поражений повальных,
и нежности в ржавых объятьях привычки,
тоски – средь затасканных тусклых приличий,
и зависти к вечной беспечности птичьей,
обетов, обрядов, молитв, обещаний,
и всех безответных вопросов прощальных…
Ироничный романс
Благородные рыцари средневековых времен
попивали, жевали, считали на поле ворон.
И нигде не служили, а только плели словеса,
и была обольстительно-томной былая попса.
Знать, бывалые знали, что вечность в запасе у них,
дни и ночи сплетали в недели сплошных выходных.
Принимая в подарок их жизни, как песни куплет,
благосклонные дамы дарили пристойное «нет!»
А у наших пропащих – страда суеты и труда –
самолеты и пьянки, доклады, долги, поезда.
Даже если ты крикнешь вдогонку поспешное «да!»,
ничего – ничего, никого – никого, никогда!
Даже если на пальце звенит золотое кольцо,
в замордованных мордах возможно ли встретить лицо?
И с забытою нежностью тихо шепнуть: «Не грусти!
И хотя бы часок в моем сердце слепом погости…»
***
Но старость – это Рим, который
Взамен турусов и колес
Не читки требует с актера,
А полной гибели всерьез.
Борис Пастернак
Пора спускаться вниз, скользить по склону.
и тихо ускользать от скользких склок
на склоне лет, когда к смиренью склонен,
и так самозабвенно одинок,
так от тщеты и пустоты публичной,
и суетных тусовок отлучен,
что сознаваться в этом неприлично,
как будто в чем-то стыдном уличен!
И нет ни в чем – ни Рима, ни величья,
но гибель затевается всерьез.
И надо научиться жить по-птичьи,
и уходить легко, без лишних слез.
И в этих репетициях забвенья,
зачеркивая чушь черновиков,
почувствовать такое озаренье,
которому уже не нужно слов…
***
Ухожу в подполье. Прячу боль,
чтобы словом острым не колоться,
новую осваиваю роль –
осторожного канатоходца,
помнящего пропасть и обвал
пустоты зияющей, зовущей.
Если смерть ступнями целовал,
если снисходительно отпущен
в эту дорогую дребедень,
сонную – в тисках тоски и смуты,
где неуловимо тает день,
и протяжно тянутся минуты,
где вонзился в сердце серый страх-
изменений, унижений тела.
А летучей легкости у птах
певчих – научиться не успела.
Где дана сомнительная честь:
суету не отличать от сути,
где бесславно жухнет эта жесть –
эта жизнь, желанная до жути…
***
С точки зрения Бога
убоги любые слова,
А поступки –
как в ступке чугунной пустая вода.
Ах, какая густая
на поле моем трын-трава!
Мне ее не скосить,
не осилить уже никогда.
Я любила не Бога,
а дивные божьи дары.
Я боялась не Бога –
бессовестных бесов земных.
Ах, какая дорога
дремучая – в тартарары,
Как знобит и трясет –
напролет, наповал и под дых!
Если воля дана мне,
зачем, как язычник Сизиф,
Когда камень горючий
сорвется на вечное дно,
Я опять повторяю,
как подвиг, замученный миф,
И тащу его в гору,
где горе пьянит, как вино.
Где привычная участь –
участница зыбких затей,
Безучастно глядит
на тщету безутешных побед.
Ах, какая последняя
власть у безудержных дней,
У шальной карусели,
в которой попутчиков нет…
***
Распадаются связи, слова и семейства,
укрепляются фобии и фарисейства,
воздух пахнет бензином и ржавой резиной,
и шахиды, услышав призыв муэдзина,
отправляются в райские кущи пардеса,
где в награду, как тысячу лет до прогресса,
скромно-страстные гурии сладкого страха
отдаются под зорким присмотром Аллаха.
А хасиды – в одеждах поношенной шляхты
в синагоги спешат, как шахтёры на вахты,
добывая из глыбы души вдохновенной
золотые молитвы Владыке вселенной,
всемогущему блогеру вечного света.
Как давно от него мы не слышим ответа!
Видно, Мастер смертельно устал от работы
и теперь, как в запои, уходит в субботы.
И увы, от Машиаха нету подмоги…
Может, ослик его околел по дороге?
***
Я пьяна, как беспечно-бесстрашная эта земля,
беспробудно пьяна одиночеством места и времени,
одержимостью действия, что заповедано для
моего беспокойного, бесповоротного племени.
Неприкаянность – это не Каина пёсья печать,
это жертвенность жертвы – почётная, злая зараза!
Это Авеля участь – участливо вечность молчать,
быть убитым героем обугленных глиняных сказок.
Это знойный, до одури, запах привычной вины,
это грех первородства, простой и домашний, как стойло.
Сколько глупых наветов ещё одолеть мы должны,
чтобы выпить до дна тошнотворной истории пойло?..
Словно в зыбке забытой, качает зыбучий восток
очарованных пленников нами плененного Бога.
Стойкий запах похмелья столетий, испуг и восторг
возвращенья к началу. И дальней дороги тревога…
***
Это жизнь проходит! А время стоит неподвижно,
окуная меня, возвращая в Эдем невозвратный.
Это старые ставни скрипят в моих снах предзакатных!
Это воет собака, срывая истлевшие цепи,
и неясные тени тоска полуночная лепит.
Ненасытный хамсин теребит бездыханное лето
и потеет – в экстазе своих наслаждений привычных.
Это солнечный диск – к равнодушному небу привинчен.
Оживают века, и предчувствия девочки книжной
проступают, чернеют, как в комнате – плесени пятна
от израильских ливневых зим, не похожих на зимы.
Это сердце щемит, это бродит любовь пилигримом.
Это гаснет маяк и срывается с якоря пристань.
Это в горле комок, нерастраченной нежности приступ.
Так врывается ветер в задушенный стенами дом,
так смываются слезы Вселенским слепым сквозняком,
так не знают – зачем, забывают, о ком и о чем,
и звенит трын-трава, и становится все – нипочем!
***
Ветер памяти дует сильнее,
выдувает дни и недели,
выдувает сны и событья,
выдувает даты и чувства,
и туда, где темно и пусто,
возвращает первые звуки,
золотые запахи детства,
где меня находят в капусте
или аист приносит – неясно
и неважно пока, откуда
и куда – игрушки и люди.
Вечер дышит полынью и мятой
и парным молоком, и дымом –
это первые желтые листья
преют в первом костре несмелом,
и крапивы крутое пламя
терпеливо теряет силу,
и урюка янтарные бусы
высыхают на плоской крыше,
а в тарелке косточки плачут
огорченным вишневым соком:
разлученные с ними вишни
в медном тазе кипят послушно.
Лето плавно впадает в осень,
с тонкой талией балериной
кружат желто-черные осы
над пушистой сахарной пенкой,
что снимает серебряной ложкой
молодая живая мама,
а другой своею рукою
гладит кудри мои льняные.
Потому ни муха-крикуха,
ни оса – меня не ужалят,
и гусыня не клюнет в темя,
и корова не забодает,
не пристанет ко мне зараза,
даже баба-Яга не сглазит,
даже молния не вонзится,
а змея – в ужа превратится!
Ничего со мной не случится,
пока мама варит варенье,
пока сладкой пенкою время
в голубой пиале хранится.
Ничего со мной не случится,
ничего, никогда не случится,
кроме жизни ! И та промчится…
* * *
За околицей – судьбы околесица.
Всё кромешней карусель куролесится.
А когда моя душа заневестится
И на маленькой земле не уместится,
А свиданья с женихом – испугается,
Снисхождения попросит, покается:
Я проститься не успела с родимыми,
Подари мне, Боже, тело, роди меня!
Отпусти меня, позволь мне помучиться.
Может, в этот раз получше получится…
<< Назад - Далее >>
Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>
