ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > МИРОВАЯ ЛИТЕРАТУРА О ХОЛОКОСТЕ

Фридрих ТОРБЕРГ (Австрия)

ВОЗВРАЩЕНИЕ ГОЛЕМА

(продолжение)

Следует отметить тот приятный факт, что во время этих «бесед за круглым столом» между членами Исторического отдела царило самое трогательное согласие. Не так единодушно проходили обсуждения, когда речь шла об определенных мифах и легендах, которые преподносились еврейским персоналом особенно вдохновенно. Их главным действующим лицом почти всегда был вымышленный - совершенно ясно, с какой целью - Голем рабби Лёва; россказнями о его «сверхъестественной силе» и «чудесных подвигах» - Качорский со свидетельствовавшей о его уме сдержанностью называл их «жалким трюкачеством» - сразу же был пленен дегенеративный король Рудольф II Габсбург. Фордеггер, Хейниш и им подобные не стеснялись считать эти россказни занимательными, по мнению Качорского, однако, «чересчур занимательными». Историю о том, как Голем, этот глиняный колосс, снимал сапоги своему создателю, потерял равновесие, навалился на рабби и едва не раздавил его, - эту историю Качорский еще находил довольно смешной. Но когда Тауссиг, желая показать не только неуклюжесть Голема, рассказал историю о том, как тот носил воду (однажды, когда рабби Лёва не было дома, Голем, не получив другого приказа, продолжал носить воду, ведро за ведром, пока дом не оказался под водой), - и когда и эта история вызвала одобрительный смех, а Фишл добавил, что с тех пор среди пражских евреев бытует присловье «как Голем-водонос», если хотят сказать о бестолковом человеке, - тогда Качорский вмешался и резким тоном прервал говорившего. Должен ли он напомнить, да позволительно будет ему спросить, что евреи просто украли старую немецкую легенду об ученике чародея? И является ли сей прискорбный факт достойным поводом для смеха? Он обращается к истинным немцам. Вообще, эти истории действуют разлагающе, и то обстоятельство, что они продолжают передаваться со всеми подробностями, отнюдь не следует считать таким уж невинным. Более того, мы имеем здесь дело с одним из самых опасных - ибо он искусно замаскирован! - истоков еврейской жестоковыйности и способности к сопротивлению. И его удивляет, что столь опытные члены партии этого не замечают. Он, со своей стороны, уже давно разглядел таящуюся здесь опасность и взвесил надлежащие меры пресечения, которые ждут лишь одобрения вышестоящих инстанций, чтобы в подходящий момент мы начали претворять их в жизнь.

Впоследствии оказалось, что этим выступлением Качорский в первый и последний раз намекнул на ту акцию, которую он самовольно, не ожидая одобрения свыше, приказал провести и которая, как известно, провалилась при столь странных, необъяснимых и до сегодняшнего дня невыясненных обстоятельствах, чем вызвала прямо противоположные последствия и к старым легендам, связанным с Големом и Альтнойшуль, прибавила еще и новую.

Пока же среди сотрудников Исторического отдела преобладала тенденция «вживания в материал», то есть стремление узнать больше того, что можно вывести из сухой статистики и прочих официальных документов. Ибо о чем говорит тот факт, что Альтнойшуль, возникновение которой некоторые хроники относят к Х веку или к еще более раннему времени, была построена только в правление короля Пржемысла Отакара II, то есть в XII веке (и тем не менее оставалась, после синагоги в Вормсе, самой старой еврейской молельней в Европе)? И как объяснить, что Еврейское кладбище в гетто, до которого существовали, по крайней мере, два других, более старых, и которое по одним данным относилось к X веку, а по другим даже к VIII, может быть датировано с определенностью лишь с начала XV века? То были исторические или, если соглашаться с Качорским, псевдоисторические факты; в лучшем случае они оставались сведениями, но не давали ключа к необходимому для их оценки пониманию. Чтобы получить более чем умозрительное представление о еврейской Старой Праге и о задаче, которую им предстояло выполнить, нужно было - и против этого даже Качорский не нашел что возразить - еще и увидеть все собственными глазами, а потому осмотры памятников проводились регулярно под руководством выделенного для этой цели еврейского персонала. Увиденное и услышанное произвело впечатление не только на такие восприимчивые души, как Фордеггер и Хейниш, но на всех сотрудников Исторического отдела, даже тех, кто ранее и потом со всей определенностью утверждал, что все это их абсолютно не интересовало (позднее это звучало уже не так убедительно). Только Качорский и здесь сохранил ясность мысли и при первом осмотре Еврейского кладбища высказался в высшей степени презрительно по поводу беспорядочного нагромождения могильных камней, этого серого хаоса и, как следствие - полного отсутствия Святости и благочестия. «Если это называется местом последнего успокоения, - буквально так он выразился, - тогда я не знаю, что называется хлевом. И кто так обращается с мертвыми, от того и в жизни не приходится ждать ничего порядочного».

Его коллеги подтвердили свое согласие кивком и невнятным бормотанием. Еврейский персонал, испуганный, застыл в молчании. Только на обратном пути, когда Фордеггер будто между прочим, но явно для идущего рядом с ним Тауссига процедил: «Качорский прав, разве нельзя было устроить все иначе?», Тауссиг решился разъяснить ему - Качорскому он возразить не рискнул, - что теснота и беспорядок на кладбище объясняются вовсе не недостатком любви к порядку и не отсутствием уважения к мертвым, а недостатком места; так как евреям никогда не разрешали расширять кладбище и приходилось - ведь время-то шло - опускать один гроб на другой, отчего надгробия оказались стоящими вплотную друг к другу.

- У вас для всего находится объяснение, - сказал Веллемин, который шел сбоку.

- Нет, господин Веллемин, - отвечал Таусиг, - не для всего.

Еще худшую оценку получила у Качорского синагога Альтнойшуль. Откровенное раздражение вызвала у него необходимость спуститься по ступеням и, как и всем, пригнуться при входе, хотя в том не было надобности - просто в полумраке подземного помещения новичок непроизвольно держался с осторожностью. Когда же включили освещение, оно оказалось таким тусклым, что от него, пожалуй, сделалось еще темнее. С брезгливой гримасой, Качорский прежде всего обратил внимание присутствующих на грязно-серый цвет стен: «Ну и грязь в этом вашем Божьем доме. Нельзя было, что ли, прибрать здесь как-нибудь?»

- Ваш вопрос ко мне? - хотел удостовериться Тауссиг: слова Качорского явно относились к нему.

- Конечно, к вам. Может быть, вы думаете, что я разговариваю сам с собой? Так в чем же дело?

- Существует принятое объяснение, почему стены этой синагоги действительно нельзя чистить. На них кровь мучеников, принявших здесь смерть. Как вы должны знать, в течение столетий Еврейский город страдал не только от частых пожаров, но и от погромов, и от резни. И многие люди, что искали спасения в Альтнойшуль, были убиты здесь, внизу. Их кровь, как считается, забрызгала стены, и ее не положено смывать.

Наступила напряженная тишина. Ее нарушил голос Качорского, он прозвучал особенно резко:

- Вы сказали «мученики»? Вы сказали «люди»?

- Это не всеми принятое объяснение, - вставил Фишл, будто хотел уличить Тауссига во лжи; на самом деле он только хотел разрядить грозную атмосферу, и это ему удалось. Он изложил другую легенду, и почти все с интересом ее выслушали.

В 929 году, когда еврейская община Праги постановила построить новую синагогу, во время земляных работ наткнулись на остатки стен ранее стоявшей на этом месте молельни, и среди них нашли неповрежденные светлые тесаные камни. На основании этой и других находок, прежде всего записей на древнем пергаментном свитке, вскоре было установлено, что эти камни - из стен Иерусалимского Храма. В то время в Праге гостили два мудрых человека из Святой Земли, у которых спросили совета, как поступить. Оба мудреца решили: нужно употребить старые камни для нового строительства, стены выкрасить в черный цвет, в знак траура по разрушенному Храму - тогда Всевышний прострет Свою руку над старо-новой синагогой и убережет ее от разрушения огнем и водой.

В этом месте рассказа Тауссиг указал на иное толкование названия «Альтнойшуль»: оно, дескать, происходит не от идишских слов альт - «старый» и ной - «новый», а от ивритского «аль тнай» , что значит «при условии»: мудрецы из Святой Земли разрешили строительство синагоги только при условии, что в день прихода Мессии здание будет снесено и камни разрушенного Храма будут возвращены в Иерусалим. Фишл, со своей стороны, считал эту легенду исторически недостоверной, а 929 год - слишком ранней датой строительства синагоги.

Тем не менее, оказавшись в затруднительном положении под градом вопросов Тауссига и других экспертов из еврейского персонала, он не смог окончательно исключить достоверность варианта, который поставил под сомнение. Диспут принимал временами весьма острый характер и сопровождался оживленной жестикуляцией. Учитель Торы Бонди убеждал скептика Фишля: необязательно верить в существование легендарной основательницы города Либуши и ее пророчества, чтобы считать возможным, что на месте сегодняшней Праги уже в VIII веке жила еврейская община. Ведь на Рейне евреи поселились значительно раньше, в некоторых местах, например в Кельне, даже раньше, чем немцы.

- Ну, с меня довольно.

Это Качорский. Он произнес эти слова, не повышая голоса, и, тем не менее, так, что нельзя было не услышать. Воцарилась тревожная, полная страха тишина.

- Наши господа евреи ведут себя так, будто нас здесь нет вовсе. Я этого не потерплю.

- Еврейская школа, - поддакнул адъютант Рюбельт, брезгливо скривив тонкие губы (для него важно было называться адъютантом, чтобы подчеркнуть разницу между собой и каким-то там ассистентом Фордеггера). - До сих пор не могу понять, почему эта развалина называется шуль¹.

Фишл снова попытался спасти положение:

- Я хотел бы заметить, если мне будет дозволено, что все синагоги, по существу, не более чем молельные дома и дома, где проводятся занятия, следовательно, школы.

- Вам ничего не позволено, - возразил Качорский еще тише, - вы и так слишком много себе позволили. Пошли.

Пройдя несколько шагов, Фордеггер остановился - не столько, чтобы изобразить из себя ангела-миротворца, сколько из-за того, чтобы не опуститься до слепого исполнения приказов Качорского.

- Интересно, как часто горела Альтнойшуль? - он помолчал, затрудняясь найти сразу доверительную интонацию и подобающие слова. - Наверно, ей частенько доставалось от огня за столько лет, иначе к чему бы вы завели разговор о пожарах, а, Тауссиг? Может быть, их вообще не было? Что вы на это скажете?

- Нет, были, господин профессор. Вы можете прочесть об этом в любой книге по истории. Иногда поджоги, иногда просто пожары. Но Альтнойшуль и впрямь никогда не горела. - Он поднял плечи и, словно извиняясь, добавил: - Может быть, потому, что таково было пророчество мудрецов из Иерусалима.

- Чушь, - сказал Качорский. - Перестаньте молоть чепуху. Это же просто глупо.

В ту минуту, когда вся группа двинулась в обратный путь, Кнопфельмахер, который до того молча тащился сзади, вдруг сделал несколько неуклюжих прыжков, оказался впереди и, размахивая руками, показал на крышу синагоги.

- Там! - закричал он, задыхаясь, как всегда, когда им овладевало волнение. - Там! Наверху! Там!

Со шпиля массивной, устремленной вверх готической надстройки, закрывавшей крышу Альтнойшуль, упорхнули в эту секунду, словно их спугнул крик Кнопфельмахера, два голубя.

- В чем дело? - спросил Качорский. - Чего хочет этот идиот?

Все знали, но никто ему не сказал. Все знали, что во время большого пожара в 1558 году, который произвел страшные опустошения в Еврейском городе, на крыше Альтнойшуль сидели два белых голубя; они сидели там до тех пор, пока огонь окончательно не затух. Только тогда белые голуби поднялись в воздух и исчезли.

- Ну? - Качорский скрестил руки на груди. - Я получу ответ? Ведь хотел же дурак что-то сказать! Может быть, о голубях?

Фишлу, который стоял ближе всех к Качорскому, пришлось дать требуемый ответ. Он коротко пересказал историю о пожаре.

- Чушь, - еще раз отрезал Качорский и толкнул Кнопфельмахера, который все еще глазел на небо, в грудь с такой силой, что тот откатился с тротуара до середины мостовой. Не сказав больше ни слова, он недовольно удалился. Остальные медленно шли следом и молчали.

Случай, казалось, не имел последствий, а может, дальнейшие события просто не сочли таковыми. Списки евреев для депортации в Терезенштадт или в один из польских лагерей уничтожения составлялись в другом месте и под начальством других людей, не из Исторического отдела, а так как всякое ведомство очень чувствительно к своему авторитету и ревниво следит за тем, чтобы никто не вмешивался в его полномочия, то прямые контакты возникали редко и общие акции проводились только по распоряжению еще более высоких инстанций и авторитетов. Следовательно, не в Историческом отделе было решено внести в очередной список на депортацию имена Отто Фишла и Бернарда Тауссига, а Исторический отдел не мог задним числом изменить принятое решение. Правда, Фордеггер предпринял попытку в этом направлении, поскольку считал, что порученная ему работа серьезно пострадает, если он сразу лишится двух квалифицированных помощников (к которым он к тому же привык). Но его попытка была заранее обречена, ведь любой шаг всецело зависел от согласия и поддержки Качорского, а как мало можно на него рассчитывать, Фордеггеру стало абсолютно ясно по реакции шефа на соответствующий намек. Качорский потребовал список, внимательно прочел его и вернул Фордеггеру, заметив, что вмешательство в полномочия других ведомств противоречит как партийной дисциплине, так и принципам поведения национал-социалистов. Не говоря уже о том, что еврейскому персоналу не вредно именно в такой форме напомнить, что их работа для Исторического отдела вовсе не является гарантией сохранения жизни, а лишь отсрочкой, которую им следует оплачивать прилежанием и скромностью. В последнее время некоторые об этом явно забывали, и подобное подтверждение послужит им целительным уроком.

Фордеггер принял резкую отповедь, сделанную ему в присутствии ассистента Хейниша, внешне спокойно, но имел на этот счет собственное мнение и не скрыл его, когда в сопровождении Хейниша ушел в свой кабинет.

- Партийная дисциплина, - прошипел он, - служебные полномочия. Не удивлюсь, если дело не обошлось без участия этого типа, похоже, он с самого начала приложил к нему свои грязные руки.

- Но тогда он не должен был сначала читать весь список, - выразил сомнение студент-теолог Хейниш.

Ему было дано краткое и деловое разъяснение о коварстве прусского характера, который предпочитает скрываться за внешней корректностью, отчего его трудно раскусить. Но с ним, Фордеггером, пусть играть поостережется. Он глубоко вздохнул:

- Что же нам делать? - и так как ассистент ничего не ответил, то Фордеггер после нескольких минут раздумья распорядился позвать учителя Торы Бонди, чтобы открыть ему, что тот должен взять на себя обязанности коллег Тауссига и Фишла, поскольку они, к сожалению, отозваны. Он действительно сказал «к сожалению» и был под таким впечатлением от своих слов, что ему показалось вдвойне неподобающим поведение Бонди, который вздрогнул и вопросительно развел руки.

- Отозваны? Как отозваны? Куда отозваны?

- Попридержите язык, - набросился на него Фордеггер, - и делайте то, что вам говорят. Иначе вы будете следующим.

Бонди побледнел и выскользнул из комнаты.

- Действительно, просто невероятно, что они себе позволяют! - Тяжело дыша, Фордеггер в раздражении швырнул папки на письменный стол и налил себе сливовицы. - Вот что получаешь, когда относишься к ним по-человечески. Хейниш! Пошлите-ка Кнопфельмахера за закуской! И пиво! Понятно?

Когда через несколько минут Кнопфельмахер явился с пивом и закуской, к Фордеггеру уже вернулось свойственное ему добродушное настроение и, не переставая смачно жевать, он даже задал свой обычный шутливый вопрос: делает ли он к пуговицам еще и петли².

Кнопфельмахер ухмыльнулся, как всегда в таких случаях. Только на этот раз он ухмылялся дольше обычного - был рад, что ему разрешают ухмыляться. Он видел, как внизу фрау Винтерниц шепталась с господином Бонди, потом подошла фрау Эйслер, а потом обе женщины начали плакать, и он тоже заплакал. А теперь он может ухмыляться. Позволено.

Впрочем, следующим был не Бонди. Следующим был - и на сей раз совершенно явно не без участия Качорского, который этого и не скрывал, - Макс Веллемин. Жестоко просчитавшись в том, какими мотивами руководствуется Качорский, Веллемин хотел обратить на себя внимание старательной работой особого сорта - он вручил ему доклад, в котором излагал собственное заключение: металлические инструменты в форме кисти руки с вытянутым указательным пальцем, зарегистрированные как «указки для чтения Торы» и зачастую имеющие остро заточенный конец, применялись для ритуальных убийств, ибо проткнуть сердце жертве таким вот «пальцем», произнося при этом различные заклинания, считалось особенно угодным Богу. Слова этих заклинаний Веллемин тоже сумел привести. Прошло несколько дней, прежде чем Качорский приказал Веллемину явиться и спросил его, не сам ли он все это придумал. Веллемин скромно отрицал; воодушевленный одним замечанием оберштурмбанфюрера, он лишь проштудировал соответствующие источники и натолкнулся на некоторые интересные указания, которые он - приложив немало усилий - подытожил и пришел к вышеизложенным выводам.

- Могли не тратить усилий, - сказал Качорский с каменным лицом, достал из ящика письменного стола книгу и протянул ее Веллемину на раскрытой странице. - Читайте заглавие.

Веллемин прочел: «Почему нельзя доверять набожным евреям. С приложением объяснения предметов их ритуального культа и употребления оных. Для пользы всех, кто вынужден общаться с евреями». Прага 1764. Отпечатано Иоганнесом Зимменауэром.

- Вы знаете эту книгу? - спросил Качорский.

Веллемин молчал.

- Она совпадает со страницы... подождите... сорок девятой по пятьдесят вторую почти дословно с вашими рассуждениями. За кого вы меня принимаете?

На этот вопрос он не стал ждать ответа и, когда Веллемин открыл рот, сказал тем же равнодушным голосом:

- Выйти.

Веллемин успел увидеть, как Качорский поднял телефонную трубку. Еще три дня он являлся на службу, на четвертый его больше не видели.

В один из последующих дней напрасно прождали секретаря Реаха, бывшего служащего ритуального отдела общины, который в бюро Фордеггера занимался каталогизацией. За это время не приходили новые списки на депортацию, поэтому наиболее вероятное объяснение отпадало. Фордеггер не видел причин для особой осторожности и спросил по телефону Качорского, не занят ли Реах сегодня в его отделе. Качорский сказал, что нет, не занят, осведомился о причине вопроса и порекомендовал - он-де не собирается опережать действий высокоуважаемого партайгеноссе - наложить на провинившегося строгое дисциплинарное взыскание.

_________________________________________

^{1 Шуле по-немецки - «школа» (прим. переводчика).}

^{2 «Кнопфельмахер» по-немецки - «пуговичных дел мастер» (прим. переводчика).}

<< Назад - Далее >>

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>