ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ОЧЕРКИ, ЭССЕ, ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАРИСОВКИ

Светлана ШТЕЙНГРУД-АКСЕНОВА (Израиль)

КТО МЫ?

Беседы с израильским писателем Бен-Ционом ТОМЕРОМ

(Продолжение)

-Ты говоришь так, будто продолжаешь давнюю полемику с кем-то...

- В израильском обществе такая точка зрения была очень непопулярна. Осуждали даже тех, кто, по их мнению, «позволили, как овцы, себя уничто­жить». Таких, как Зигмунд, тем более. Даже не пытаясь вникнуть в конкрет­ные обстоятельства. Когда «Габима» повезла спектакль «Дети тени» на гас­троли в США, довольно известный поэт (и коммунист) Александр Пен на­писал разгневанную статью о том, что нельзя везти на гастроли «эту дегене­ративную, декадентскую пьесу». Ему, конечно, было ясно, что Зигмунда следует убить - и точка! Потому что мир для таких поделен на белое и черное, без полутонов. Как будто единственный героизм в жизни состоит в том, чтобы взять пулемет или пистолет в руки... На мой взгляд (и это сегодня еще яснее, чем тогда), намного труднее оставаться человеком в этом нече­ловеческом мире.

- Помнишь, как у Пушкина сформулирована одна из нравственных за­дач литературы: «И милость к падшим призывал». Но в конце пьесы Зигмунд все же решается окончательно свести счеты с жизнью. Быть может, он чувствует себя вправе это сделать, потому что вместе с тетрадками-дневниками передает Йораму свое прошлое. И любопыт­ную фразу произносит на прощанье: «Я хочу, чтобы ты помнил: я был человеком. Но самое страшное, что и они были людьми».

- А разве это не самое страшное? Ну конечно, не только в советской пропаганде, но и в Израиле, и в других странах твердили: звери, выродки! Да, были такие! Но выродки, сумасшедшие не отвечают за свои поступки, они неподсудны. Трагедия нашего века состоит в том, что не выродки, а обыкновенные (в массе своей) люди совершали чудовищные злодеяния. Произошла прежде всего Катастрофа всех духовных ценностей человече­ства. Сегодня ни один писатель не может воскликнуть вслед за Горьким: «Человек - это звучит гордо!» Сегодня литература утратила свою пророчес­кую миссию. Она, как это верно подметил Дюрренматт, не может изменить долю человека. Ее задача скромнее - прижать человека к груди, выразить солидарность с жертвой. А если говорить о специфическом еврейском... Зна­ешь, евреи в галуте поневоле были моральным народом, поскольку мораль­ные ценности были их самозащитой. Сегодня самое главное, на мой взгляд, - быть сионистом. Можно быть евреем и не сионистом или антисионистом. У сиониста не может быть две левые руки. Но это не означает превратиться в человека с двумя правыми руками. А такие есть в Израиле.

- Я испытала потрясение, работая над переводом твоего стихотво­рения «Письма из страны Мертвых». И сейчас хочу прочесть его. Послу­шай, как оно звучит на русском.

Тревожилась напрасно. Ты права.
Да, я почти всегда смотрел назад,
живому с мертвым изменял
и мертвому - с живым.
Как будто все, что здесь, - листочек на ветру.
и только там убежище - в руинах.
Да. одержимый бесом, я глядел назад,
а если не глядел и убегал -
как намагниченного, втягиваю
в яму.
Но я твоих тревог не оправдал
и соляным столбом не стал.
Я в норме. Я в порядке. Полностью в порядке.
Правда. Если это в порядке - быть в порядке
в стране мертвых.

В самолете, укутанном в облачный талес, молился,
чтобы все подо мною покрылось известкой,
словно в Средневековье.
в городах, обреченных проклятьем чумы и холеры.
И вот приземлились, и дверь самолета открылась,
и запах, далекий, почти позабытый и снова царствующий,
сирени,
море сирени.
сирени в белом
и сирени цвета сирени,
из всех запахов
только этот -
сиреневый,
в мой рот,
ноздри,
в меня всего,
от колыбели
сумасшедший, до одури, от запаха сирени,
ее цветенье здесь и сейчас, как нож в глаза:
май - в свое время, и земля - на своей оси,
и никакая сирень в известке не расцветает.
И как здесь красиво. Ужасно красиво.
Если это красиво - назвать красивым
такое ужасное место.
И какая тишь, остров, забытый сердцем,
как все крики,
зеленая кафедраль
тишины - пустая, ни человека, ни Бога
Наконец они вместе. Измельчены дотла
в купоне пепла.
С Эстер, и дедом, и бабушками моими,
и с тем, и с тем, и с тем,
имена- как песок на морском берегу,
прозвище и ласковое имя.
И если поставить одного на плечи другого,
станут лестницей, вонзившейся в небо,
по ней ангел Божий не спускался посмотреть -
неужели все так, как они кричали?
Он и сейчас не спускается услышать
их молчанье.
Оттого, что не знаю, где рассеян их пепел,
целый мир для меня - мир мертвых.
Вечером, в корчме, на расстоянии крика оттуда,
меж глотком и моментом, когда он перекрестился,
и белизна усов его - в коричневой мути пива,
а глаза метались, словно мертвеца зацепили
или беса, старый крестьянин поведал:
«За ночью ночь
на куполе миньян* волков собирается,
смотрят на луну и молчат».
Как я в этой корчме заплесневелой.
напротив иерусалимца, который дважды в году
приезжает сюда -
не для того чтобы проповедовать мертвым
или плакать.
«Они так одиноки, - сказал человек, -
что зимою и летом дверь для теней
открыта. Но если меня покинут,
кто же со мною будет сидеть за столом вечерним?»
И еще сказал, что среди свечей поминальных,
которые он зажигает и здесь, и дома,
не отсутствует и свеча памяти Бога.
И добавил: «Если Бог все-таки выжил,
то здесь он совсем утратил свой облик».
Заканчиваю. Немного устал. И корчма кружится,
качается, словно лодка, от пива, вина и водки,
и каблуки стучат по деревянно-скрипучему полу
в ритмах - ах! И хи-хи, и хо-хо, и оп-
деревенских девок пышнобедрых,
ворвавшихся сюда прямо с полотен Брейгеля,
голосами огня и лона запускающих кровь в галоп.

Хорошая моя!
Заканчиваю. Час поздний.
Целую.
Р. S. По телефону спросила, когда вернусь.
Скоро, любимая, скоро. Есть места, из которых возвращаются,
но оттуда никогда не уходят.

- ...В Польше гибли твои родные. И любимая бабушка - тоже. Но часть семьи спаслась. Как это произошло?

-  Я был самым младшим, но именно я вынудил семью бежать от нем­цев. Сказал: «Если вы не сделаете этого, убегу один». Мне было девять лет. И они знали: я был способен убежать. Заплатили полякам деньги, переоде­лись в крестьянские одежды. Крестьянин на подводе отвез нас в деревню,
находившуюся недалеко от границы. В пять утра мы подошли к ручью на границе. Солдаты Красной армии навели на нас ружья, не хотели пропус­тить. Я увидел, что немцы скачут в нашу сторону на конях. Красноармейцы тоже заметили их и разрешили перейти границу. Один даже весело крикнул в сторону немцев: «Опоздали, господа!» Шел декабрь 1939 года. Нас посадили в тюрьму. Я до сих пор помню ужасный запах густонаселенной каме­ры. Тысячелетний запах тюремного зловония. На стене камеры было напи­сано на идише: «Евреи, скажите, что вы пролетарии, и вас быстро освобо­дят». Нас освободили, и мы поселились в маленьком городке под Львовом. Жили, перебивались как-то, но были свободными, перестали бояться. И я никогда в жизни не забуду этого.

Подчеркиваю для вас, евреев из бывшего СССР: вы можете ненавидеть режим, при котором жили (и я вас очень хорошо понимаю), но во время Второй мировой войны мы бежали в СССР и спаслись. Когда в 1943 году я приехал в Эрец Исраэль, в это время в России шла битва за Сталинград. Там решалась и судьба Иерусалима. Какое глубокое чувство благодарности, ка­кая симпатия были здесь по отношению к СССР! Вне зависимости от ста­линских концлагерей и режима, жертвой которого был и я, вне зависимости от того, хотел он этого или нет, Советский Союз воевал также за спасение евреев.

- Это отдельная тема. Гроссман в своем романе «Жизнь и судьба» подробно анализирует положительный феномен победы одного крова­вого режима над другим. Но вернемся к твоему рассказу.

- Уже в мае 1940 года нас выслали в Красноярский край как «ненадеж­ный элемент». Посадили в товарные вагоны. Старшая сестра к тому време­ни вышла замуж за львовского еврея. Он был советским гражданином, и потому сестра не подлежала отправке в Сибирь. Она пришла нас прово­дить. Я никогда не забуду ее последних слов: «Как я жалею, что нас не от­правляют в Сибирь!» Отец удивился: «Ты с ума сошла?» Сестра пояснила: «У вас есть шанс остаться в живых, у нас его нет!» Она чувствовала, что с ними случится. Страшная Сибирь была спасением от вещи еще более страш­ной. Мы жили в Красноярском крае, в маленькой деревне Байзаха. В школе было всего три класса, где учились дети разных возрастов. Я быстро выучил русский. Был единственным из детей спецпереселенцев и снова чувствовал себя чужим. Но я был общительным, занимался спортом. Там впервые познакомился со стихами Пушкина: «Сижу за решеткой в темнице сырой». Было странно - прочесть именно в Сибири эти строки. Я с детства читал стихи и писал их - вначале на польском, потом на русском. В Сибири даже получил первую премию - за лучшее сочинение. А первые мои стихи на русском языке напечатали в красноярской пионерской газете. Но самое главное - я получил в награду десять метров плотного материала, из кото­рого отец сшил фуфайки. Мы их продали и несколько месяцев жили на вырученные деньги. Когда началась война между СССР и Германией, нас освободили, и мы поехали в Самарканд, подальше от сибирского холода. В поездах евреев спрашивали, почему они едут в Узбекистан, Казахстан, и беженцы, не сговариваясь, отвечали одинаково: во-первых, там теплее, во-вторых, ближе к Эрец Исраэль. Кочевая жизнь превратила евреев в сионис­тов - на уровне подсознания.

В Самарканде я воровал. Стал главарем шайки мальчишек, в основном беспризорников. Воровал на рынке продукты и приносил домой. Родители никогда не спрашивали, где и как я достаю эти продукты. Но украсть удава­лось нечасто и немного. Голод был чудовищный. Такой, что я жевал свою руку. В это время там открывали дома для сирот - беженцев из Польши, под эгидой польского правительства в Лондоне. Под давлением евреев Аме­рики поляки создали один такой дом для сирот-евреев.. Папа пошел со мной и сказал, что я его племянник, сирота, что мои родители умерли в Сибири. Так я попал в детдом, где нас все-таки как-то кормили. Мы прожили несколь­ко месяцев и в один прекрасный день узнали, что уезжаем вместе с польской армией Андерса, сформированной в Союзе.

Шел 1942 год. Мы плыли по Каспийскому морю в Иран. Когда проща­лись, мама предупредила: «Смотри, мясо и жирные блюда ешь немного и медленно. Иначе будет плохо». Она знала об этом со времен Первой миро­вой войны: после голода люди набрасывались на еду и умирали. Нам еще в поезде дали тушенку, удержаться было невозможно: я годы не видел мяса. Мы поели и стали страдать от чудовищного поноса. А корабль был грузо­вой, без уборных. Все палуба была забита мужчинами, женщинами, деть­ми, сидящими на корточках в жутких корчах. Это было страшно. Закончи­лась бумага. Увидели у меня Сидур* - подарок бабушки (с ним я не рас­ставался). Хотели взять. Но я сказал: к этому не прикасаться! Это не исполь­зуют. Была у меня с собой и книга стихов Маяковского, которого я любил, но все-таки отдал ее. Я снова рассказываю об ощущении, возникшем с детства. Со временем это стало для меня метафорой, символом того, что даже в самых страшных ситуациях сохраняется в человеке что-то святое, что принадлежит миру души. А я ведь никогда не был религиозным! Это связа­но не с религией, а с глубоким внутренним чувством, трудно объяснимым, быть может, чувством связи со своей бабушкой, своими корнями. Иврит, Сидур, молитва - все это были символы незримой границы, черты, кото­рую нельзя, невозможно переступить. Есть в этом какой-то бунт, сопротив­ление всякому дерьму. Не потому, что ты хорош, а потому, что существует граница дозволенного. Есть в человеке нечто, что определяет его достоин­ство, его звание человека. Я вырос в простой народной среде, среди людей с идеями либерализма, социализма. И ничего не имею против всего этого. Но с годами все больше и больше приближаюсь к мировоззрению элитар­ного мира, духовной элиты. Думаю, что самая большая беда, которая стряс­лась в современном мире, - это исчезновение духовной элиты. Но я снова отвлекся...

Мы приплыли по Каспийскому морю в иранский город Пахлеви. Потом нас повезли в Тегеран. Там организовали детский еврейский дом с еврейс­кими воспитателями. Была связь с «Сохнутом»*, нас ушли ивриту, расска­зывали об Эрец Исраэль. Мы жили ожиданием отъезда. Около тысячи де­тей - с пяти до шестнадцати лет. Всех называли «ялдей Тегеран» («дети Тегерана»). Из этой группы детей вышло два генерала - Януш Бенгаль и Хаим Эрез, очень много полковников, подполковников, профессоров, уче­ных и так далее. А мы ведь целых четыре года не учились.

<< Назад - Далее >>

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>