ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ОЧЕРКИ, ЭССЕ, ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАРИСОВКИ

Александр ВОРОНЕЛЬ (Израиль)

НОВЫЙ ДУАЛИЗМ КАК АЛЬТЕРНАТИВА БИБЛЕЙСКОЙ ИДЕЕ 

Воспитанные на греческих мифах и христианской литературе, мы привыкли думать, что альтернативой монотеизму может быть только поли- либо атеизм. Между тем миллионы людей в течение многих сотен лет находились под сильным влиянием философски совсем другого образа мыслей - ду­ализма, который может вполне мирно ужиться с атеизмом и политеизмом. Категорически несовместим он только с Единобожием.

Действительно, поверить в основанное на противоречии биполярное строение Вселенной можно и без Бога - плюс там и минус, протон и элек­трон... Бог тут ни при чем. И при вере в целый сонм гомеровских богов тоже вполне возможно допустить, что боги разделились на партии: в «Илиаде», скажем, Афродита и Арес за Трою стоят, а Гера и Аполлон - за ахейцев. И - ничего.

Но возможно без натяжки ощутить, что Бог один, и одновременно, что их два, - здесь наступает предел нашей интеллектуальной гибкости.

Кстати, в ивритской Торе так и написано, что Он один... Но уже в русском переводе написано «един», что в отрицательной форме предполагает воз­можность дальнейшего расщепления, которое было весьма актуально в гре­ческой литературе раннего времени. Христианство не случайно добавило сюда догмат Троицы. Искушенный греческий разум очень рано ощутил необходимость смягчить противопоставленность Отца и Сына, которая боль­но ранила религиозное сознание первых христиан и соблазняла гностиков. Наличие двух богоподобных персонажей слишком очевидно подсказывает мысль об их возможном противопоставлении (борьбе), которое было при­суще одной из наиболее популярных и, по-видимому, влиятельных религий древности - зороастризму. Как ересь эта мысль (о борьбе начал) проникла во все варианты монотеистической религии - ессеи в иудаизме, множе­ство сект гностиков, манихеи, богумилы, катары (альбигойцы) в христиан­стве, исмаилиты (в исламе) - и определяла мысли людей и судьбы народов в течение многих веков.

Ведь и впрямь кажется естественным предположить некую бинарность в основании вселенной: день и ночь, земля и небо, юг и север, мужчина и женщина, наконец. Конечно, юг никогда не станет севером, а женщина - мужчиной. Однако это не означает, что сосуществование этих элементов предполагает борьбу. Разве в реальности они несовместимы?

Главная особенность религиозного дуализма, однако, состояла именно в том, что он представлял эту бинарность как форму противостояния, основание для борьбы, и тогда выплывали в сознании друзья и враги, свет и тьма, жизнь и смерть, добро и зло. Вселенная наполнялась непримиримой враждой:

Проникнитесь ясным пониманием двух сущностей,
Дабы каждый до Страшного суда сам избрал лишь одну из них.
Они суть Добро и Зло!
До скончания веков уделом лживых будет наихудшее.
А правых - наилучшее.

Древнеиранская литература Москва, «Художественная литература»,   1973

В очень древние времена подданным Персидского царства, населенного преимущественно добродетельными сынами Света, было совершенно оче­видно, что кочевники Востока и Запада нападают и грабят их исключительно в силу своей природной склонности к злу, ибо они - «лживые сыны Тьмы». «Сынам Тьмы» это было невдомек, и они даже похвалялись своими грабежа­ми как подвигами добра и доблести во впечатляющих стихах, воспевавших их правдивость и клеймящих позором скупых и трусливых, «лживых» оседлых жителей. С распространением этих идей по лицу земли и смешением наро­дов весь мир для дуалистов стал полем ожесточенной борьбы и отчасти даже утратил свою положительную ценность. Примерно наказать сыновей Тьмы (для общего дела добра, конечно!) зачастую кажется людям даже важнее, чем просто эгоистически мирно наслаждаться светом (для себя!).

В течение веков эта древняя концепция была глубоко скрыта под поверх­ностью господствующих идеологий и наконец прорезалась в модернизиро­ванном мире вследствие упадка авторитета традиционных религий:

Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут.
В бой роковой мы вступили с врагами...

Русские марксисты, полюбившие эту песню, не знали, что они следуют одной из древнейших религиозных традиций. Они думали, что свободны от всяких религиозных предрассудков вообще.

Возвращение верований, предшествовавших возникновению современ­ной цивилизации, в том числе и возвращение древнего дуализма, есть пря­мая функция ослабления влияния культурных религий. Люди, доросшие до религиозных сомнений, часто думают, что именно религия мешает даль­нейшему развитию их культурного творчества. И если бы это связывающее влияние религии устранить...

Однако оказывается, что человек не чистый лист, с которого можно без­наказанно стереть предшествующее, - под стертым просвечивает забытый подтекст, который небезразличен для современности. Возрождение пле­менных и магических культов в наше время, возрождение веры в то, что добро и зло существуют в людях раздельно и овладевают настолько, что можно провести различимые границы между сынами Тьмы и сынами Света, мощно заявило о себе в нашем столетии. Тысячелетиями эти архетипы присутствовали в нашей цивилизации как неформулируемые подспудные течения, как неосознанные особенности профанного сознания, запрещен­ные к употреблению в культурном обиходе. Но вот в нашем веке вместе с повышением роли и значения масс древние устойчивые массовые стерео­типы вновь обрели живость и исходно присущую им убедительность. Мо­жет, и в самом деле цивилизованные группы слишком далеко забежали впе­ред в своем реализме? Может, ненависть к чужому защищает нас от опас­ностей?

Культура навязывает свои штампы, рационализирует и заглушает инстинкт. Быть может, архаическое сознание должно быть реалистичнее - оно бли­же к нашей косной природе. Может быть, поэтому оно ближе и к природе вещей и лучше защитит нас в наше трудное время?

Может быть, Заратустра правильно указывал, что зло существует изна­чально и вечно противостоит добру? А чаемое нами царство Света не­отвратимо и вовеки враждебно царству Тьмы. И сыны Света в этом мире вечно обречены сражаться против сыновей Тьмы. Быть может, именно это сражение - норма, а покой нам только снится? Поэт все-таки, наверное, знал, что говорил...

Между тем, если верить Библии, в конце каждого дня творения Творец окидывал взглядом содеянное и каждый раз убеждался, что «это хорошо». На языке Библии это означало также и «добро». Где же тогда находилось место злу?

Библейский этот язык и соответствующее умонастроение породили в свое время идею монизма, то есть такого сущностного единства простран­ственно-временного мира, которое исключает смертельную вражду и фа­тальную предопределенность разделения. Пророки потом много столетий склоняли к миру, взаимной любви и предсказывали времена, когда «не бу­дут больше учиться воевать». Эта именно идея теперь доминирует в при­знанных идеологиях, господствующих церквах и авторитетных философс­ких концепциях Свободного мира, определяя не только политику, воспита­ние детей и искусство, но также и основания науки, применение техники и направление экономики. Не потребуются ли в наше время какие-нибудь поправки?

Как увязать между собой два эти взаимно враждебные мировосприятия? Как соотносятся они с истиной и опытом нашей собственной жизни?

ДОБРО. КАК ЕГО ПОНИМАТЬ?

В разных языках добро и зло противостоят друг другу по-разному. Характер этого противопоставления отчасти предопределяет возможные формы и пределы распространения монистической религии, унаследован­ной от древнего источника, либо последующие гностические, дуалистичес­кие ее толкования в духе иных верований.

В еврейском языке добро и зло весьма однозначно совпадают с менее нагруженными терминами «хорошо» (тов) и «плохо» (ра) и первоначально не склоняют ни к какой персонификации этих простых оценок.

Между тем в индоевропейских языках, и в русском в частности, оба ос­новных понятия содержат много дополнительных смыслов. В то время как добро (Gооd!) означает также ценную вещь, субстанцию и ассоциируется с Богом (Gоd!), зло (Evil) содержит в себе дополнительный оттенок намерения и последовательно наводит на мысль о соответствующей воле (Will). Это несоответствие несомненно сыграло свою роль в гностицизме и других ересях первых веков христианской эры и в какой-то мере было преодолено всеми существующими сегодня церквами.

Русская философская и художественная мысль исходно питалась право­славной религиозной традицией, происходящей прямо от греческой орто­доксии и догматически противопоставленной всякому гностицизму и дуа­лизму по определению. Поэтому классическая русская литература, кото­рая много лет была и русской философией, унаследовала в основном мо­нистическую сосредоточенность на добре.

Однако русская народная мысль столетиями была оторвана от культур­ного существования и еще с языческих времен формировалась в изоляции или даже в некоторой оппозиции ко всем литературно выраженным идеям. Централизованно-полицейский способ насаждения добра и порядка, издав­на практиковавшийся в России, естественно подтверждал жившую в народ­ном сознании (или подсознании) зачаточную мысль о соответственно со­образованной стратегии зла.

Изоляция России от остальных христианских стран вследствие ее греко-православия приучила российского гражданина к дуализму «мы и они» задолго до того, как советская власть подвела под это безотчетное чувство свою теоретическую базу.

«Революция 1917 года, отняв много сил и эмоций, оставила массы в недоумении почти по всем основным мировоззренческим вопросам, ко­торые народ вынужден был для себя решать в духе своих, прежде укоре­нившихся, архаических представлений. Советский марксизм, конечно, очень ограниченная теория и на большую часть жизненных вопросов во­обще не отвечает. Однако практика изолированного государства, находя­щегося в безвыходной конфронтации со всем остальным миром, внушает некоторые идеи. Особенно убедительно для российских граждан какое-то время звучали гипотезы, представляющие весь внешний мир в виде управляемого из Центра враждебного Единства, систематически действую­щего против интересов всего человечества, и особенно лучшей его части, поместившейся в России. Кое в чем это и в самом деле напоминало древнеперсидскую империю. Совершенно очевиден гностически-манихейский характер такого мирочувствования, хорошо сочетающийся с «капиталистическим окружением», «американским империализмом», «жидома­сонским заговором», «мировым сионизмом», «русофобией» и другими мнимыми сущностями вплоть до «сатанизма». Действительно, большая часть советской литературы превратилась, по существу, в манихейскую письменность и сосредоточилась на нетривиальной задаче построения новой, внехристианской этики. Эта прометеевская попытка со временем надорвала культурные силы нации и вернула многих русских писателей к христианству. Внимательный анализ, однако, обнаруживает, что это вновь обретенное христианство отличается оттого, что исповедовали их отцы и деды.

Разрыв этот особенно ясно виден в серьезной, глубокой литературе, на­пример в последних романах А. Солженицына, полных язвительных поле­мических выпадов в адрес Льва Толстого. Суть несогласия выражена в од­ной из первых, открывающих «Август Четырнадцатого», сцен - визит про­винциального гимназиста Сани Лаженицына в Ясную Поляну:

«- Скажите... какая жизненная цель человека на земле?

Губы Толстого, не вовсе утонувшие в бороде... сдвинулись в произне­сенное тысячу раз:

-Служить добру. И через это создавать Царство Божие на земле.

-Так, я понимаю! - волновался Саня. - Но скажите - служить чем? Любовью? Непременно - любовью?

-Конечно. Только любовью.

-Только? - Вот за этим Саня и ехал... - ...А вы уверены, что вы не преувеличиваете силу любви, заложенную в человеке? Или, во всяком слу­чае, оставшуюся в современном человеке? А что, если любовь не так силь­на, не так обязательна во всех и не возьмет верха - ведь тогда ваше учение окажется... без... - Не мог договорить... - Потому что, как я наблюдаю, вот на нашем юге, - всеобщего взаимного доброжелательства нет!..

...Из-под бровей мохнатых твердо посмотрев, бесколебно ответил старец:

-    Только любовью! Только. Никто не придумает ничего вернее...
Саня опять заторопился:

- Что до меня - я так и хочу, через любовь! Я так и буду. Я так и постараюсь жить - для добра. Но вот еще, Лев Николаевич! Само-то доб­ро! Как его понять? Вы пишете, что разумное и нравственное всегда совпа­дают...

Приостановился пророк, мол - да. И острием палки чуть посверливал в твердой земле.

- Вы пишете, что добро и разум - это одно или от одного? А зло - не от злой натуры, не от природы такие люди, а только от незнания? Но, Лев Николаевич, - духа лишался Саня от своей дерзости, но и своими же глаза­ми он кое-что повидал, - никак! Вот уж никак! Зло и не хочет истины знать. И клыками ее рвет! Большинство злых людей как раз лучше всех и понима­ют. А - делают. И - что же с ними?..»

Обаяние этой сцены так велико, достоверность характеров настолько убе­дительна, что возникает соблазн проглотить без возражения заключенный в ней крючок, скрытую подсказку.

Семнадцатилетний гимназист Саня своими глазами кое-что повидал. Вот заметил, например, что на юге всеобщего доброжелательства нет... И мы с ним, конечно, согласны: нет его и на севере! Зло одной любовью не перело­мишь. На самотек такое дело пускать нельзя. А то еще может, не дай бог, случиться, что «любовь не возьмет верха...».

А гениальный Лев Николаевич недоглядел. Может, он на юге не побывал, жизни не знает. Повторяет одно и то же по тысяче раз и в ослеплении своем высокомерно упорствует. Еще и палкой посверливает от нетерпения... Одним словом, бесколебно утонул в бороде, среди мохнатых бровей...

Вот и Библия уже три тысячи лет то же самое твердит: кроткие, мол, наследуют землю, и насладятся... Как же, держи карман, дождешься у них... Жизненный опыт и теоретический багаж большинства из нас, бывших и настоящих соотечественников Солженицына, с юга ли, с севера, подсказы­вает, что Толстой несомненно преувеличивает силу любви, заложенную в современном человеке. Наша циническая трезвость подсказывает, что «боль­шинство злых людей как раз лучше всех и понимают...».

И любовь мы готовы высказать или обнаружить, только если мы гаранти­рованы, что она «возьмет верх».

И вот еще. Само-то добро! Как его понять?

Не следует ли его понимать как абсолютную монополию, снабженную исполнительным механизмом, который беспощадно карал бы всякое злое дело? Или, еще лучше, всякое злое намерение... А подобные намерения, наоборот, всемерно бы поощрялись!

В самом деле, если зло в мире реально существует и активно действует, эффективно противостоять ему может только равная по своим земным воз­можностям сила. Такая сила, будь это героическая контрразведка или доб­родетельная полиция, вдохновенно воспетые по обе стороны «железного занавеса», по закону исключения, значит, и есть добро...

Так от иудео-христианской этики любви мы близко подходим к проекту новой, советской этики, афористически прекрасно выраженному словами поэта Станислава Куняева: «Добро должно быть с кулаками...» Эта тенденция набирает силу не только в бывшем СССР. Наша израильская ситуация также чревата дуалистическими осложне­ниями в политике, религии и общественной жизни.

ПРАВЕДНИК И ЯДОВИТАЯ ЗМЕЯ

Нужно сказать, что исходный принцип иудео-христианской этики, при­ведший к евангельским максималистским формулам «не противься зло­му» и «если ударят тебя по правой щеке...», очень далек от обыденного сознания и не может быть понят без погружения в тот первоначальный контекст, в котором он возник. Этот принцип ярко выражен в дохристианс­кой, талмудической притче о праведнике Хони и змее.

В одной деревне завелась ядовитая змея, от укуса которой погибали люди. На место явился приглашенный жителями праведник и бестрепетно сунул руку в змеиную нору. Змея, однако, не сумела причинить ему никакого вреда и с тех пор бесследно сгинула. Праведник объяснил это чудо так, что «убивает не яд, который внутри змеи, а грех, что находится внутри самого человека».

Зло, таким образом, может оказать свое вредное действие, только если оно встречает одноименный потенциал зла в человеке. Тот, кто внутренне свободен от зла в себе, неуязвим для всего зла мира по самому своему строению. Как благородный металл сохраняет свой блеск, проходя сквозь кислоты, которые растворяют только грязь и чуждые примеси, так истин­ный праведник (в более реалистической трактовке - только его душа) оста­ется невредим и безмятежно спокоен, проходя через испытания. При таком взгляде непротивление злу, пожалуй, действительно есть наилучшая линия поведения мудреца, не возмущающая его блаженного состояния согласия с высшим Замыслом.

Демократизация этого принципа в христианстве, попытка, следуя за Еван­гелиями, распространить его на всех людей без различения уровней правед­ности привела в первые века к многосотлетней этической неразберихе, по­зволявшей, с одной стороны, прощать даже разбой и убийство, а с дру­гой - побуждавшей слишком добросовестных христиан к мученичеству и постоянной игре в поддавки со смертью.

В еврейском вероучении обыкновенный человек, не достигший свято­сти, может и даже обязан себя защищать, ибо только сохранение его жизни обеспечивает ему возможность совершенствования, одновременно состав­ляющую его религиозный долг. В христианской культуре вся эта срединная область долгое время оставалась частично неупорядоченной, так что не только семнадцатилетним мальчикам и темпераментным поэтам приходи­ло в голову помочь добру кулаком.

Вековой опыт неурядиц, кровавых войн с еретиками, сочетание Рефор­мации и Гуманизма и связанная с ними глубокая ревизия исходных прин­ципов обеспечили западный мир более или менее устойчивыми рецептами этического поведения. На сегодняшней российской почве это все еще об­ласть домыслов, поле для вольных творческих интерпретаций.

Андрей Синявский как-то сочувственно цитировал некоего православ­ного старца, говорившего, что «по-христиански жить нельзя, по-христиански можно только умереть".  И от себя добавлял: «Как же вы хотите, торго­вать по-христиански'? И воевать по-христиански? И совокупляться?!»

Вот спустя восемь лет («Октябрь Шестнадцатого») уже двадцатипятилет­ний артиллерийский офицер Саня Лаженицын в блиндаже обсуждает те же вопросы с интеллигентным священником о. Северьяном.

Теперь он повзрослел и увидел кое-что еще, в том числе и в Толстом: «...Отец Северьян:

- А вам не приходило в голову, что Толстой - и вовсе не христианин?..

Саня - пятью пальцами за лоб:

- Я так не думал. ...Разве его толкование не евангельское? ...Мы, по сути,

сдались что заповеди Христа к жизни неприложимы. А Толстой говорит: нет, приложимы!

Оправился отец Северьян... - Как же должно упасть понимание веры, чтобы Толстой мог показать­ся ведущим христианином! ...Просто его критика Церкви пришлась как раз по общественному ветру...

- Н-ну, не знаю... - ошеломлен был Саня.- Если чистое евангельское

учение - и не христианство?

- Да Толстой из Евангелия выбросил две трети! ...Он просто новую ре­лигию создает... Повторяет самый примитивный протестантизм...»

Вот - слово произнесено. В России происходила (и продолжается) рели­гиозная Реформация, то есть обновление и религиозный разброд, которые заново ставят все коренные вопросы бытия и переформулируют по-своему Священное предание. На это, конечно, и семидесяти лет господства боль­шевизма, как одного из крайних течений, недостаточно.

Конечно Толстой - протестант и реформатор христианства в его право­славном варианте. Ведь и Лютера католический священник в его время не назвал бы «ведущим христианином». Просто его критика католической цер­кви пришлась по тогдашнему общественному ветру...

Основной мотив реформации Толстого - анархический, радикальный отказ от зла, от сопротивления злу и от веры в зло - глубоко укоренен в историческом христианстве и близок к духу Евангелий. Как бы далеко в своем доктринальном радикализме ни зашел сам Лев Толстой, невозможно отрицать что пафос доброты, любовью превозмогающей зло, свойствен всей русской классической литературе.

<< Назад - Далее >>

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>