Главная > Архив выпусков > Выпуск 7-8 (Том 1) > Проза

Виктория ОРТИ (Израиль)

ОВЦА С БАНТИКОМ НА БИБЛЕЙСКОЙ ШКУРЕ

А знания эти невероятно глубоки, и не каждый разум способен их вынести. И об этом сказал Шломо, в мудрости своей: «[шерсть] овец для одеяния твоего» (Мишлей 26:27), и так объяснили мудрецы это иносказание: знания о горниле¹ мира будут одеянием твоим, то есть лично «твоим», для тебя одного, и не преподавай их многим.

...В эту секунду я поняла, что секунды отменяются и время вместе с ними. Дотронулась до лба костяшками тёплых пальцев - температура была среднечеловеческой, но время ушло от меня навсегда. Оно переселилось в ноль и потекло по орбите, спокойно и безмятежно. Эта орбита была тютелька-в-тютельку схожа с буквой О в слове БОГ, поди разбери теперь - цифра это или буква... А мне ещё предстояло вытянуть некую линию - туда, к Горизонту, и брести по ней, считывая события... до скончания дней моих, до скончания, которое я сама определила - ровно через сорок два года, пять месяцев, восемь дней, двенадцать часов и столько же секунд. А день и час я не знаю - лень считать, да и нельзя человеку знать час своей смерти... Впрочем, и это теперь абстрактная глупость, не имеющая смысла.

Ну, что ж, значит надо начинать подсчитывать дебет и кредит или кредит и дебет, какая разница, всё одно - орбита нуля стерпит незначительные изменения моей бухгалтерии.

Самое страшное заключалось в том, что Древо Познания оказалось всего лишь множеством ответов на вопрос ДА-НЕТ, бесконечным ветвлением с бесконечной целью. О, эти капилляры, покрывающие тело моей Вселенной, питающие единый организм, как страшно мне повредить их, как невозможно мне обойтись без них. Подобно Адаму и Еве, надкусившим плод, ухожу и я, согбенная, из моего Эдема, ибо впереди теперь одна лишь бесконечная Дорога, а на обочине растут тамариски, тамариски, тамариски, впиваются корнями в землю, жадные корни впитывают воду, втягивают и питают кряжистые тела. Вечные деревья, метафоры на фоне нежной пустыни, просыпающейся и засыпающей одномоментно. Ворчливо оглядывая прошлое (все эти века и бури в стакане), улыбаюсь одному лишь будущему, его-то никто не сможет переиначить. До поры до времени.

Разевая глупый и бессмысленный рот и зная, что мыслью надо бы, мыслью... кричу я вам, песчаные холмы пустыни Негев: ееесмь, я ееесмь, я бууууду, яяяяя, и пришлая бедуинка метит в меня чёрной стрелкой, подведённой над глазом, а овцы её покорно приникают нежными мордами к телу пустыни, ведь стебли молодой травы упорно прорастают и здесь - навстречу тёплым овечьим языкам.

Пища земная и пища небесная дарованы мне при рождении, спасибо Тебе. Прости меня за это вечное желание понять Тебя. Любви и боязни было бы достаточно, но... окинув голубым оком мир Твой, поняла и я нечто такое, о чём рассказывать нельзя, ведь каждый должен пройти путь познания, посадить и любовно выпестовать своё Древо. Иначе пустыня так и останется пустыней.

И все мы, подобно библейским стадам, будем выхватывать тонкие травинки, выглядывающие из-под корней тамариска, и с тоской вспоминать ветвистую крону над головами, утерянную навсегда.

1

Надо бы начать сюжет, ведь не бывает долгого рассказа просто так. Хотя - кто знает, просто так или просто на века пишутся рассказы? И кто их читает, и куда они уходят - буква за буквой? Самая первая книга тоже ушла - буква за буквой, и мир наш заиграл, запел, защебетал, закричал, закрутился.

Нам на радость. Хотя и попадаются дислективные гении, не умеющие и не могущие прочесть Книгу Бытия... оттого-то Зло и не переводится.

Утро овцы библейской начиналось неизменным поиском квинтэссенции бытия. В голове кавардак, квартира неприбрана, муж неоприходован... но - квинтэссенция бытия не терпит суеты. Вот так и жила, с этой, ускользающей и изменчивой квинтессэнцией, хотя и написать-то её без ошибки невозможно.

У неё было долгое и странное имя, впрочем, тем лучше - можно подолгу перекатывать его во рту, а я обожаю перекатывать слова. Берёшь слово. Кисло-сладкое, к примеру - «плащик», и начинаешь его перекатывать во рту, оно и меняется вместе со вкусом, появляются горький «плацдарм», меловые «плацента» с «плацебо», ну, там ещё «паяц» и с ним «поц», чей вкус не обозначен. Так вот, мою героиню звали Эмануэла, но я сокращу это сочетание гласно-губно-альвиольных звуков до простого и понятного имени, схожего со вдохом-выдохом имени Эма.

Я уже рассказывала про Вирсавию. Когда-то и где-то, кому-то и зачем-то. Но повторю для остальных: Вирсавия - город, место, скопище библейского люда. В отличие от Вавилона, Вирсавия нежна и податлива, неприхотлива и незаносчива. Поэтому и будущее у неё получше. Я уж не говорю о прошлом. А в настоящем прижилась и я, вместе со всем своим выводком, ягнятами из яслей моих, бараном из стада моего, оралом вместо меча, котом вместе с собакой. А я при них - в роли овцы с бантиком на библейской шкуре. Я не хочу звенеть колокольчиком, не корова поди, вот бантик - самое то. А когда придёт пастырь - хотя он и задерживается - то ему и решать, чем меня метить: колокольчиком, бантиком или раскалённым клеймом. Я-то рассчитываю на бантик, но нельзя зарекаться, нельзя. В конце-концов, на перечень обиженных мною уходит больше минуты, а это уже серьёзно. Но вот обидевших меня намного меньше... запах палёной шкуры не так уж утопичен, ой мне. Но я жду пастыря истово и беспрекословно, книги с рассказами о нём лежат передо мной денно и нощно - протяни руку, и вот он, плач Иеремии, вот он степенный сказ Исайи, вот он Даниэль...

На бывшем Авраамовом стойбище паслись всякие-разные овцы. И моя героиня - девушка бальзаковского возраста. Глаза и шея Эмы стоят отдельного рассказа, а для того, чтобы не вдаваться в подробности, скажу одно - выдающиеся. Самая прелестная нервная улыбка на свете принадлежала именно ей. Две подруги паслись рядом с ней на библейском выгоне: Граси, радушная Граси, чья речь тороплива и непреложна, руки её покрыты жгучим волосом, брови мощны, бока круты, и Номи, нежная до неприличия Номи. Граси обожала готовку и вечно сидела на диете. А Номи была Блондинкой с голубым ангельским плеском кругловатых глаз, робкими запястьями, с чуть слышными гласными звуками, вспархивающими с губ, окаймлённых сиреневой помадой. При них состоял Йоська - копия Иосифа при фараоне, столь же щедрый, мудрый, нежный, добрый и чуток опасный для окружающих. В нередкие минуты увядания Эминой улыбки и расцвета нервной дрожи в уголках губ Йоська приносил бутылочку лимонной водки, показывал Эме бутылочное горлышко, отгибая края непрозрачного пакета, и они переходили из прохладного офиса под сень тамариска. Тамариска, растущего испокон веков возле Авраамова стойбища, рядом с Авраамовым колодцем. Распивали лимонную на двоих, ведь Номи и Граси не догадывались о тайне, объединяющей их. Оба были детьми Вавилона, громадной державы, строившей покой и достаток на костях своих детей. Они сбежали вовремя: Вавилон только приглядывался к ним своим хищным оком, только поднимал свою железную пяту, только мечтал о телах, расплющенных тяжестью истукана... а Эма с Йоськой тю-тю, сделали ручкой, и Вавилон растаял, будто и не было его. Это и отмечали. Авраамов колодец поблескивал перед ними, паломники сменялись туристами, туристы уступали площадку горлопанам школьного замеса, тамариск пел песню об усталом кочевнике и долгом пути, а Эма с Йоськой всё втягивали бренными ноздрями жар полудня.

Тут я вспомнила смуглые руки Сары и то, как она укачивала Ицхака - поколения наши покоились на руках её, покоились, покачиваясь, овеянные всё тем же жаром полудня...

Граси приехала из Аргентины, Йоська из Ирака, Номи из Польши, Эма - догадайтесь сами. И все собраны воедино под сень Авраамова тамариска. Для чего? Хороший вопрос. А для чего пришёл сюда Авраам, не знаете? Я знаю. Вот и мы - для того же.

2

Эме везло на платоническую любовь. Она никогда не любила платонически.

Разве что любовь к пионервожатому Ёжику, стриженому жрецу великой касты вожаков для будущих строителей непонятно чего. Ёжик был неприступен, белое рубище с кровавым подобием стяга подпирали кадык и скулы аскета. Он оглядывал рабов своих, поверженных на лагерные койки и смотрящих лагерные сны, прикрывал двери комнат и целовался с пионервожатой Юлией под осыпающейся акацией. Пионервожатая Юлия пыталась расслабить губы, но отчего-то только крепче сжимала их и отводила руку жреца от маленькой груди. А одна из рабынь рыдала из-за безысходной любви к Ёжику, рыдала, уткнувшись носом в сырую подушку и повторяя милый, милый, милый, дорогой мой Ёжик.

Да когда это было, ерундистика, чесслово, зато потом Эма никогда не любила платонически.

Правда, однажды она попала в объятья некоему голландскому сионисту, сведшему её с ума одной лишь фразой «I wonna fuck you» и канувшему в неизвестность после ночи, исполненной такими долгими и протяжными охами, что даже восход не торопился проявиться, жалеючи. Три дня подряд Эма набирала мнимый номер, оставленный летучим голландцем на прощанье, билась головой о спинку кресла и огрызалась на всех проходящих и подходящих.

И это прошло.

А ковбой... Нет, еврей. Нет, Ковбойский Еврей... Скорее - Еврейский Ковбой, приехавший из штата Луизиана... И дело не в нём вовсе, а в квинтэссенции бытия, о которой Эма забыла подумать в то утро, ведь хамсин начал набирать свои обороты, а что может быть хуже тяжкой завесы, мешанины из песка и зноя, оседающей на пейзаже. Да ничего не может быть хуже, ничего. Разве что молочная пенка на чашке, хотя у пенки преимущество - она легко отбрасывается в сторону. Хамсин* не отбросишь и не ополоснёшь. Дождь неминуем, но дождём распоряжаешься Ты, благословенный, не нам знать о минуте прощания с песчаным зубовным скрежетом... Хамсин схож со строкой Екклесиаста о суете сует, всё равно всё будет засыпано песком забвения, затем омыто дождём обновления, и снова песок... etc.

Ах, ну её, эту квинтэссенцию бытия, ну её, ведь свихнусь я когда-нибудь, думаючи, и стану спокойной пациенткой дому для неспокойных духом, усядусь на скамейку под бугенвилией, вперю бессмысленный и беспощадный взор в небо, потемневшее из-за меня. Не лучше ли жить размеренной жизнью, обнимать детей своих, готовить пищу земную, отдавать мужу бренную плоть и сливаться с ним, мерно покачиваясь на волнах тихой страсти, не замечая багровеющую полоску посреди вымытого накануне окна. Ходить на работу, рассказывать милым людям вокруг про то, что мир неизменен, про болезни соседей и приятелей, про кушанья на свадьбах и поминках, про фасоны и формы, про что угодно, кроме этой самой квинтэссенции бытия.

Но ковбой... как можно забыть про мир и его неисчислимые тайны, если к вам на работу заходит ковбой в лапсердаке, с пейсами, висящими из-под ортодоксально-ковбойской шляпы, остроносые сапоги начищены и взгляд так беспощадно резок, что синевой может сравниться с небом, омытым после хамсина. Ну, застываете вы и вглядываетесь в лицо этого ковбоя, до неприличия долго рассматривая контуры, проверяя чёткие, резцом выполненные морщины и обветренные губы - ветры каких гор овевали тебя и изломы каких скал оставили на тебе печать свою? - хочется спросить, но рот шепчет что-то невнятное. Эмин рот, не ваш, ведь всё это произошло с ней. Узнала в тот день про связь между зачатием Ицхака и стадом красных коров, пасущихся в дальнем углу мира сего под присмотром ковбоев в лапсердаках. Еврейский Ковбой рассказывал о Третьем Храме, о Машиахе*, собирающемся в путь, о бедах - трясении земли и потопе, взрывах и болезнях, и о столпе Света, грядущем вослед. Эма слушала, поглядывая искоса, запретно любуясь чеканными чертами и солнечным лучом над его головой, а время застыло, давая ей передышку. Хамсин внезапно сменился дождём, хляби разверзлись, голоса грома рокотали в поднебесных краях что-то грозно-певучее. А Еврейский Ковбой хрустел сухариками из оранжевого пакетика, запивая хруст несладким кофе, и неторопливо, подробно описывал Эмино поведение при наступлении Конца Дней - шаг за шагом, секунду за секундой. Уходя, он не совсем по-ортодоксальному погладил Эму по голове, назвал мейделе² и попросил не забывать всего наговоренного, повторять каждый вечер, желательно перед сном. На вопрос Эмы но когда же? он ответил надо просто ждать, иначе чуда не случится. И дверь не хотела за ним закрываться, распахивалась ветром, жалобно и жадно умоляла о чём-то, речитативно выводя старым скрипучим голосом верни-ись, верни-ись, верни-ись.

______________________________________________

¹ Игра слов: «кевес» - овца, «кившан» - печь, очаг (иврит).

2 Девочка (идиш).

Далее >>

<< Назад к содержанию