ДОКТОР БАРТЕК И ЕГО УЧИТЕЛЬНИЦА

Доктору Марии Львовне Любарской

    В одной горной деревне жил когда-то мальчик по имени Бартек, сын дровосека. Отца его убило молнией во время страшной грозы, какие даже в горах случаются редко. Остались вдове и сыну только ветхий домик да острый топорик. Мать, чтобы прокормить себя и ребёнка, нанималась на работу к зажиточным соседям. Мальчик помогал как мог. Лет с шести ходил он в лес собирать ягоды, грибы да орехи: снесет на деревенский рынок, выручит несколько грошей и матери отдаст; а как подрос, стал собирать на продажу хворост. Люди говорили: «Тоже будет дровосеком».
    Деревенский поп, добрая душа, пожалел сироту, выучил грамоте и счёту. А что проку? Хотелось Бартеку учиться дальше; мать бы и рада тому, да где взять денег? Тем и кончилось его учёба – до поры да времени.
Однажды летом, – Бартеку как раз минуло десять, – он отправился за хворостом и сам не заметил, как зашёл дальше обычного. Очутился он в овраге, заросшем колючим кустарником. По дну, по белым-белым камням, бежал ручей. Непохоже было, что поблизости живут люди, и всё же, видно, кто-то здесь нередко ходил. По берегу ручья тянулась узкая жёлтая тропинка, и странное дело: кусты возле неё почти засохли, хоть и росли близко к воде. Земля была усеяна сухими ветками с отвалившейся корой, выбеленными солнцем.
    «Хорошее топливо», – подумал мальчик и принялся их собирать. Набрал целый ворох, стянул его веревкой, попил воды из ручья, вскинул на спину вязанку и хотел возвращаться. И тут показалось ему, что всё вокруг как-то необычно притихло. Замер ветерок, замолкли цикады и птицы, даже ручей как будто перестал звенеть. А ещё откуда-то вдруг потянуло страшным холодом, и солнечный свет точно потускнел. «Неужто идёт гроза?» – встревожился Бартек, и глянул вверх. Но на небе не было ни облачка, и солнце стояло прямо над головой: уже наступил полдень.
    Опустил Бартек глаза и вздрогнул. В трёх шагах от себя он увидел на жёлтой тропинке женщину средних лет в траурных одеждах. А он и не слышал, как она подошла. Никогда раньше он этой женщины не встречал. Такое лицо раз увидишь – не забудешь: худое, и всё же красивое, только совсем белое, точно камень со дна ручья. А волосы и брови – чёрные, и глаза чёрные, будто ямины.
За плечами у неё тоже была вязанка хвороста.
Поклонился мальчик, сказал:
    – Здравствуй, тётушка! Может, помочь тебе, вязанку поднести? Ты, верно, устала до смерти!  
Засмеялась она, словно сухие кости посыпались:
    – Устала до смерти, говоришь? Забавно выходит. Ведь я и есть Смерть!
Другой бы бросился наутёк, а Бартек только глаза шире раскрыл.
    – Я думал, Смерть  – старуха, – вымолвил он.
    – Ну, лет мне и впрямь немало, – отвечала она. – Столько же, сколько нашему миру.
    – Значит, ты и вправду устала. Давай помогу, – и Бартек взял у нее вязанку, будто просто у соседки.
     – Что ж, идём! – усмехнулась Смерть, и мальчик пошёл следом за ней по тропинке, согнувшись под двойною ношей.
     Идти пришлось долго. Но вот они обогнули огромный серый валун, весь испятнанный лишайником; за ним открылся зияющий вход в пещеру.
    – Сюда, – показала Смерть.
Внутри было темно, лишь где-то в глубине мерцал слабый свет. Там оказался очаг; огонь в нём почти угас. Пусто было в пещере, – только чёрные камни валялись тут, – и холодно, как зимой; даже не верилось, что снаружи – жаркий летний день.
Смерть и мальчик подошли к очагу.
    – Т-трудно обогреть т-такую большую пещеру, –  выговорил Бартек, стуча зубами и опуская обе вязанки на пол.
    – Очаг мне нужен не для тепла,  – ответила хозяйка пещеры, бросая на угли пару сухих веток. –  Просто мне нравится смотреть на огонь, нравится, как он танцует и лопочет, будто живой.
    – Хочешь, оставлю тебе свою вязанку?, – спросил мальчик. –А я себе ещё наберу. Пускай тебя огонь подольше повеселит. Бедная, ведь тебе и поговорить-то не с кем!
    Услышав это, Смерть опустилась на камень, сплела белые пальцы и долго молчала.
    – Робкие меня боятся, – сказала она наконец. – Храбрые – презирают. Дерзкие бросают мне вызов. А те, чьих близких я излечила навеки, меня ненавидят.
Иные пытаются меня отогнать, иные, с отчаянья, призывают. Но до тебя ещё никто и никогда меня не жалел!
Она встала:
    – Хочу тебя вознаградить. Пойдешь ко мне в обучение?
    – К тебе? – растерялся Бартек.
Слыханное ли дело – к Смерти в ученики!
    – Не бойся, – был ответ, – тебе не придётся учиться моему ремеслу. Наоборот. Ты станешь врачом, великим врачевателем. Ведь никто не знает о людских болезнях столько, сколько Смерть! Приходи сюда завтра в полдень, и начнём. А хворост свой и правда оставь – не для меня, для себя, чтобы на первом уроке ты не стучал зубами.
Он будет врачом, - да Бартек о таком и помыслить не смел! Стал он было благодарить, как вдруг ему на ум пришло другое:
    – А что же я скажу матушке? Отродясь ей не лгал, но если расскажу о тебе... ты уж прости, но она...
    – Испугается. До смерти. –  И Смерть опять засмеялась. – А ты скажи ей вот что: мол, встретил в горах врачевательницу, что может излечить любой недуг, и она обещала сделать из тебя доктора. И ещё скажи, что платить придётся не раньше, чем закончится твоё обучение.
    Мать, услыхав новости, обрадовалась:
– Вознагради Господь добрую лекарку! Станешь доктором, сынок, и будет у тебя каменный дом в городе, и много денег, и часы золотые будут, и лошадки с коляской! И за ученье расплатишься честь по чести.
    Но ей самой нелегко досталась Бартекова учёба. Сын теперь мог работать только до полудня, потом уходил к своей наставнице и возвращался лишь в сумерки, а вернувшись, старался записать всё, что узнал за день. И ведь свечи, бумага да чернила – они тоже денег стоят! Ещё больше приходилось матери трудиться; она выбивалась из сил, но никогда не жаловалась – лишь бы Бартек выучился да в люди вышел! Другое её заботило: чем старше он становился, тем чаще приходил со своих занятий невесёлый. На расспросы отвечал, что урок был трудный. Только чуяло сердце матери: что-то ещё здесь кроется.
    – Не обижает ли она тебя, сынок? – спрашивала вдова. – Часом, уж не бьёт ли?
    – Что ты, матушка! – успокаивал её мальчик. – Она даже голоса не повысит никогда!
    Так оно и было. Смерть показала себя прекрасной учительницей. Не то чтоб она без конца нахваливала Бартека, – а ведь было за что, учился он на совесть, – но и слова резкого ни разу не сказала. Не поймёт он чего-то – она объяснит снова; попросит повторить – повторит обязательно, и всегда спокойно, ровно, терпеливо. Иногда он отвлекался, – мальчик всё-таки, ему поиграть, побегать хотелось; иногда за работой не успевал выучить урок, но она и тут не сердилась. С первого дня Бартек звал её просто учительница, и порой даже забывал, кто она.
    Нет, не наука давалась ему трудней всего. Разбираться, как человек устроен, было куда легче, чем сознавать, как он уязвим. Прежде Бартек и представить себе не мог, сколько на свете недугов: и тех, что приходят с пищей, с питьём, с воздухом, и тех, что таятся до поры в костях, в лёгких, в крови. Казалось, каждая клеточка человеческого тела грозит обернуться источником бесчисленных мучений. Горечью отдавало познание, наполняло душу нестерпимой жалостью, но следом приходила злость – хорошая злость, полезная.
    Врачами, говорил он себе, становятся не затем, чтобы охать и ахать над людскими страданиями. Грош цена доктору, что больных жалеет, а помочь не умеет!
    И Бартек продолжал учение, с жадной отрадой впитывая всё, что рассказывала его наставница о лекарствах. Выходило, что их тоже немало: лечебные свойства присущи травам и минералам, пеплу и паутине, дикому мёду и родниковой воде. Даже яды можно обратить в целебные зелья. Взять хоть мухоморы. Бартек раньше думал, что людям от них одни беды, и сшибал их палкой, где только видел. А оказалось, что из них делают настойку для растирания – помогает от прострела.
Постепенно он постигал тайны врачевания, неведомые большинству лекарей, а то и вовсе не известные никому, кроме его учительницы. Ни крупицы своих познаний не утаила от него Смерть; не скрыла и того, что, даже переняв их все, ученик не сравняется с нею в силе.
    – Запомни, Бартек, – как-то обронила она. – Победить меня нельзя, можно лишь отстранить.
Что ж, подумалось ему, и это тоже немало; на том он покамест и успокоился.
Иногда она предлагала: «Забудем на сегодня о медицине», – и заводила рассказ о том, как заселялся мир, как воздвигались города и возникали страны, и какие страшные войны вели люди между собой; ведь никто не помнит об этом лучше, чем вечная свидетельница – Смерть.
Так шло его обучение.
    В деревне дивились сперва, что сын дровосека пошёл в науку к какой-то лекарке, которую никто ни разу не видел; иные пожимали плечами – дескать, ничего путного из этого не получится. Но уже лет в четырнадцать Бартек доказал, что они ошибались. Соседка рассекла руку серпом; Бартек оказался рядом и сумел в один миг унять кровотечение. Мальчишке, что упал с дерева, он не хуже любого доктора вправил вывихнутое плечо. Девушка обожгла свечкой щёку и чуть руки на себя не наложила: кто ж её такую замуж возьмёт? А Бартек принёс ей какую-то мазь, что сам составил, и от ожога через месяц даже следа не осталось. Дальше – больше: в деревне не то что врача – знахарки не было, люди и потянулись со своими хворями к Бартеку, хотя тот был ещё совсем юнец. Правда, если он видел, что знаний его недостаточно,  сразу говорил по-честному: «Этого лечить не берусь, с этим надо в город, к доктору!» Но такое случалось всё реже и реже.
    Платы с тех, кого пользовал, он не требовал никогда. Однако порой они сами что-то приносили : кто пяток яиц, кто кувшин молока; а не то помогали матери Бартека по хозяйству. Мать радовалась не так приношениям, как тому, что из сына, похоже, получается настоящий лекарь и всё повторяла:
    – Спасибо твоей наставнице! Ты бы, сынок, в гости её позвал. Я бы расстаралась, приняла её как следует!
    – Она без дела ни к кому не ходит, матушка, – отвечал он, а сам думал: «Не приведи Господь, чтобы она пришла к тебе!»
    Десять лет пробыл Бартек учеником Смерти. И настал день, когда она объявила:
    – Сегодня у нас с тобой – последний урок.
У него защемило сердце.
    – Грустно мне расставаться с тобой, учительница, – промолвил он. – Никто в мире не дал бы мне того, что дала ты, и я буду тебе благодарен, пока дышу.
Они сидели в её пещере перед ярко горящим очагом. Смерть откинула капюшон с черноволосой головы. Со стороны посмотреть – женщина как женщина.
    – Мы ещё встретимся, Бартек, – ответила она спокойно, как всегда.
    – Знаю, – вздохнул он, – невесёлая это будет встреча, и я – не прими в обиду – не стану торопить её час. Так что коль позовут меня к заразному больному, не забуду закрыть рот и нос повязкой...
Смерть выжидательно вскинула бровь.
    ... – смоченной соком лука, – докончил он, – или чеснока.
    – Молодец, – похвалила она, – правильно. Однако я не о том. Мы ещё много раз увидимся до этой последней встречи. А сейчас слушай внимательно. Помнишь, я говорила: когда завершится твоё обучение, тогда и разочтёшься за него. Теперь оно завершилось.
    – Чем же я могу тебе воздать, учительница, кроме благодарности?
    – Ну, деньги мне ни к чему, сам понимаешь. – Она засмеялась знакомым сухим смехом. – Заплатить за науку ты должен послушанием. Запомни же мой последний урок. Видеть меня будет дано тебе одному. Если хворь не угрожает жизни, я и не появлюсь у постели больного. Если встану в ногах – значит, недуг опасен, но тебе позволено со мной побороться. Ничего не упустишь и ничего не забудешь – отстоишь пациента. Но когда увидишь меня у изголовья, не успокаивай страдальца, не обнадёживай родных и даже не думай начинать лечение. Скажи, что тут ничем нельзя помочь, и уходи: этот человек – мой!
    – А если я ослушаюсь, учительница? Если попытаюсь спасти человека?
Медленно поднялась она, как десять лет назад, когда предложила взять его в науку. Поднялся и Бартек.
    – Если ослушаешься, мой ученик, я унесу тебя самого, – молвила Смерть.
    – Я запомню твой последний урок, – прошептал юноша.
    – Что ж, ты узнал всё, что должен был узнать. А теперь ступай!
    – Прощай! – склоняя голову, произнёс он  и побрёл прочь из пещеры, но не успел пройти по жёлтой тропинке и трёх шагов, как Смерть его окликнула; он обернулся и увидел её подле серого валуна.
    – Бартек, – проговорила она негромко, – чеснок защищает от заразы лучше, чем лук.
И тотчас исчезла.
    В считанные месяцы молва о Бартеке разнеслась по всей округе. Больше уж он никого не отсылал к городским докторам; наоборот, лечил так успешно, что к нему самому приезжали из города люди за врачебным советом. Вернувшись, они рассказывали:
    – Лекарь-то совсем молодой. Но вот в глазах у него что-то такое есть... глянет иногда, и кажется, будто на самом деле ему очень много лет. И учился непонятно где, а сколько знает!
    Его стали приглашать к тяжёлым больным, и очень скоро он опять увидел ту, которую привык звать учительницей. Появилась она в ногах постели. В первый миг Бартек едва не поклонился ей, как вдруг понял, почему она здесь. Он содрогнулся, но заставил себя отвести от неё взгляд и занялся своим пациентом. Только когда тому стало лучше, Бартек поднял глаза. Её не было.
    С тех пор он часто заставал Смерть стоящей у изножья  и каждый раз смотрел на неё лишь одно мгновенье, а потом всё внимание отдавал больному.  Ничего не забывал молодой врачеватель, ничего не упускал и сам не знал ни сна, ни отдыха, пока человеку не становилось легче; но вот жар спадал, боль утихала, удушье проходило, и тогда Бартек порой видел краем глаза, как его недавняя наставница, усмехнувшись чему-то, отступала от постели на шаг, другой, и вдруг исчезала.
Время шло, а ему пока ещё удавалось отстоять всех, кого он лечил.
    Скоро его стали называть не иначе как доктор Бартек. Напрасно возражал он: дескать, не пристало ему такое звание, раз университета он не кончал, диплома не получал. А люди отвечали: всем бы докторам в шапочках да мантиях такую учёность и сердце такое заодно.
    Мать Бартека впервые узнала покой и достаток – ведь и состоятельные горожане, и даже знатные господа нередко посылали за её сыном. Появились у него деньги. Года два спустя сын с матерью переехали в город. Дом, где они поселились, был удобен, но невелик, зато купил Бартек двух лошадок и конюха нанял. Правда, ни кареты, ни коляски так и не завёл. Не по гостям разъезжал он – больных навещал. Приходилось и по горным тропам скакать, и через городские трущобы пробираться; куда уж тут с экипажем!  
    Думал он служанку нанять – матери в помощь – но та и слышать об этом не хотела: «Барыня я, что ли? Хозяйство вести и сама пока могу!»
    Слава её сына меж тем росла день ото дня. Теперь каждый богач, если захварывал, старался заполучить к себе именно доктора Бартека и готов был заплатить, сколько тот запросит. А надо сказать, запрашивал он с богатых пациентов столько, что давно должен был бы купаться в золоте. Однако жил он всё в том же домике, одевался удобно, но просто, и тратился больше на то, чтобы мать ни в чём не нуждалась; в карты не играл, кутить вроде не кутил, и ни драгоценных перстней, ни цепочек у него не водилось. Все долго гадали, что делает он с деньгами. Некоторые говорили: «Копит, наверно. Скуп, жалеет деньгу».
    Потом выяснилось: с бедняков он мало того, что не брал ни гроша, –  уходя от них, сам всякий раз высыпал на стол пригоршню золотых. Иные кидались целовать доктору руки, другие пытались сунуть ему деньги обратно. Бартек рук целовать не давал, денег обратно не брал и ужас как сердился.
    – Я, – ворчал он, – не на бедность даю, а на лечение!
В конце концов об этом узнал весь город.
    – Сумасшедший! – сказали богатые. – Вот на что наши золотые идут.
    – Чудак! – пожимали плечами люди среднего достатка. С них-то доктор Бартек брал немного.
    – Праведник! – в один голос говорили бедняки.
Мать, и та Бартека не понимала.
    – Сынок, – спрашивала она, – ведь деньги твои не краденые, они честным трудом заработаны, что же ты их раздаёшь?
    – А иначе, матушка, труд мой даром пропадёт. Какой смысл прописывать лекарства, если человеку купить их не не что? Как пользовать ребёнка, если его надо парным молоком отпаивать, а у родителей не хватает даже на хлеб? Просто я хочу, чтобы мои пациенты могли лечиться как надобно.
    – Себя бы побаловал, – уговаривала мать.  
    – Так я себя и балую, – улыбался сын, – они выздоравливают, а мне это – что коту сметана! Но, может, тебе самой чего-нибудь хочется? Ты только скажи.
    – Ничего мне не надо, – отмахивалась мать, – и так живу, как у Бога за пазухой. Тебе-то, сынок, другой бы дом купить не помешало, красивый да высокий, чтоб отовсюду видно. Ведь тебя все знают!
    – На что же мне, матушка, высокий дом, коль меня и так все знают?
    – Хоть бы одежду себе богатую заказал, – не унималась мать, – камзол с золотым шитьём или плащ бархатный на куньем меху!
    – Стоит ли разъезжать по глухим дорогам в богатой одежде? – отвечал Бартек. и прибавлял то ли в шутку, то ли всеръез: – А вдруг разбойники?
    Однажды довелось ему и впрямь иметь дело с разбойником. Да ешё с каким – с самим атаманом шайки, что страх наводила на всю округу. Говорят, бывают добрые разбойники: богатых грабят, зато бедным помогают и никого не убивают; только этот был не из таких. Страшный он был человек: не щадил ни старых, ни малых, ни убогих. Нищего мог зарезать ради медного гроша, а то и ради забавы. Много народу погубил, и все злодейства ему с рук сходили, пока не напал он со своею шайкой на молодого торговца, что в одиночку ехал через лес. Тот был не из трусливого десятка, и о разбойниках, видно, слыхал, потому что держал под рукой заряженный пистолет; только шайка приблизилась, выстрелил в атамана, коня своего хлестнул, да и ускакал.  Палили по нему разбойники, но промахнулись.
    Пошатнулся атаман, грохнулся оземь, и прохрипел: «Дохтура мне! Самого лучшего!»
    Помчались двое разбойников в город и вернулись с доктором Бартеком. Не силой приволокли его – своею волей поехал с ними доктор, когда услышал, что случилось.
    Как увидел его атаман, просипел: «Спаси!»
Посмотрел доктор куда-то в сторону, будто переглянулся с кем, вздохнул и промолвил: «Постараюсь». Потом обернулся к разбойникам: «Водка есть?»
    – Есть, а как же! – отвечал один, вынимая фляжку. –Только, может, сначала полечишь, а потом хлебнёшь?
Тут Бартек как заорёт на него:
    – Я что, выпить у тебя просил, дурья башка?! Руки, руки я должен протереть водкой! Грязными руками в рану не лезут, олух!
Дней десять спустя стараниями Бартека сделался атаман здоровее прежнего.
    – Больше я тебе не нужен, – сказал доктор и стал собираться.
Протянул ему атаман набитый кошель:
    – Держи! Знай мою щедрость!
Покачал Бартек головой:
    – Нет, не надо мне твоих денег. Они добыты разбоем, на них кровь безвинных!
Ахнула вся шайка, кое-кто за оружие схватился. Ахнул и сам атаман:
    – Как же так, дохтур? Ведь рана моя тоже добыта разбоем, а ты мне жизнь спас.
Бартек пожал плечами:
    – Это другое дело: я врач. Прощайте, господа разбойники!
Сумку свою докторскую на плечо вскинул, повернулся и пошёл прочь, а в спину ему нацелились десять ружей.
    – Не сметь! – гаркнул вдруг атаман. – Кто дохтура тронет, башку прострелю!
Рассказывают, будто с той поры стала его мучать совесть, и скоро он шайку свою разогнал, сокровища награбленные отдал монастырю и сам в монахи пошёл. Жаль только, что всё это неправда. Вовсе он не раскаялся – разбойничал и дальше. В конце концов лопнуло у людей терпение: устроили облаву, поймали и его самого, и всю шайку, да всех и повесили.
    А доктор тоже продолжал своё: лечил людей. Он уже считался едва ли не чудотворцем. Приходилось ему слышать, как родные говорят больному и друг другу: «Бартек на порог – беда за порог!»
Его не радовали такие речи. Покамест ему и впрямь удавалось отводить беду от своих пациентов; однако за все эти годы Смерть ни разу не показывалась у их изголовья. Но он понимал: рано или поздно это случится, и тогда напрасно человек будет ждать от него спасения; бесполезными окажутся все познания доктора Бартека и бессильным – его сострадание.
    Один раз возвращался он верхом от больного; путь был неблизкий. Бартек уже подъезжал к своему дому, и конюх вышел принять лошадь, как вдруг выскочила из-за угла маленькая фигурка и метнулась навстречу доктору. Каким-то чудом он успел натянуть поводья. Глянул и видит – мальчик лет десяти, судя по одежде – деревенский. Спрыгнул Бартек с седла – и к нему:
    – Ты что, парень?! Я ведь тебя чуть не сшиб!
Тот не отвечал, только затрясся от плача. Наклонился доктор, обнял его за плечи:
    – Ты за мной? Заболел кто-то?
    – Отец... помирает, – всхлипнул мальчик. – Велели мне – за попом беги. А я – к тебе...
    – Что с отцом-то?!
    – Деревом его придавило... Дровосек он.
Крикнул Бартек конюху: «Седлай свежую лошадь! Скорей, пожалуйста!»
Пять минут спустя он снова был в седле, мальца перед собой посадил: «Показывай дорогу!» И уже по пути спросил:
    – Матушка твоя, наверно, с больным осталась?
    – Нет у нас матушки.... Померла зимой.
Бартек только крепче прижал ребёнка к себе.
Лошадь будто чуяла, что надо спешить – без понукания мчалась во весь опор. Доехали они быстро. Доктор первым вбежал в дом, да так и замер на месте.
В бедной комнате он увидел четверых.
У очага играли чурочками двое малышей. На единственной кровати лежал больной. А в головах у него стояла Смерть.
Старший сынишка бросился к отцу:
    – Батюшка, батюшка! Доктор Бартек приехал!
Бартек подошёл следом. Несчастный дровосек был ещё в памяти.
    – Доктор, – проговорил он еле слышно, – птенцов моих пожалей... пропадут они...
Глаза его закатились.
    – Вот что, парень, – обратился Бартек к старшему мальчику. – Бери-ка братишек и ступайте все на улицу поиграть.
Мальчик повиновался, только, уходя, так умоляюще глянул на доктора, что у того душа перевернулась.
    – Ты правильно поступил, – заметила Смерть, когда дети ушли.
Она не двинулась с места, даже не шевельнулась, но больной стал задыхаться, и на его губах выступила кровавая пена. Бартек опустился на колени и хотел его приподнять.
    – Оставь, – послышался голос Смерти. – Сам видишь, пришёл его час.

1 | 2

Назад ->

МКСР ->