К 105-летию со дня рождения Льва Эммануиловича РАЗГОНА

Рада ПОЛИЩУК

МОЙ ДОМ ЗДЕСЬ, ОТ РОЖДЕНИЯ И НАВСЕГДА

 

ЭТО У НАС ПОЛУЧИЛОСЬ

В начале девяностых годов прошлого века судьба подарила мне дружбу с Львом Эммануиловичем Разгоном, несомненно самую значительную в моей жизни. Но странное дело – я не помню, как и когда она началась. Помню – была читателем и почитателем его «Непридуманного» и даже не мечтала о знакомстве. А потом как-то вдруг – теплые, нежные, доверительные отношения.

Наверное, эта несомненная для меня доверительность позволила мне сделать книгу наших бесед «С Разгоном о Разгоне»*. Мы мечтали об этом вместе – собрать все наши беседы в одно целое. Да все как-то руки не доходили. Лев Эммануилович однажды сказал: «Без меня, деточка, это у вас лучше получится, я не буду вам мешать. Да и какой из меня помощник…» Помню я тогда очень рассердилась на него.

А так и вышло.

То есть – нет, не так. Работая над книгой, я все время задавала ему вопросы и, казалось мне, слышала ответы. Поставив последнюю точку, сказала: «Мы это сделали. Это у нас получилось». И он улыбнулся довольной одобряющей улыбкой.

Мы это сделали. В книгу вошли наши с Львом Эммануиловичем беседы за последние восемь лет его жизни, обо всем на свете – о жизни общества, о судьбе человека, о прошлом и будущем, о еврействе и еврейской культуре, об Израиле, путешествиях, мысленных и наяву, о литературе, нравственности, о Москве, городе всей его жизни, о городе детства Горки на Могилевщине, о жестокости, милосердии и покаянии, о любви, о старости, о смерти.

Все, о чем осмелилась спросить, все, что он доверил мне.

ДОЛГИЙ ПУТЬ СЧАСТЛИВОГО ЧЕЛОВЕКА

 

1 апреля 2013 года Льву Эммануиловичу Разгону исполнилось бы сто пять лет. Его нет с нами уже почти пятнадцать лет. Да, заповедано – до ста двадцати. Но не все заповеданное исполняется, не все задуманное сбывается  – ни при жизни, ни после.

Лев Разгон прошагал этот век сокрушительных перемен, ломавший жизни и судьбы миллионов, почти от начала до конца, не дожив всего четыре месяца до рубежа эпох. Ему довелось пройти весь крестный путь, выпавший на долю гражданина Страны Советов, – семнадцать лет скитаний по островам ГУЛАГа, тюрьмы, пересылки, лагеря, короткая передышка и новый арест. Семнадцать долгих лет! С 1938 по 1955 год. С тридцати лет до сорока семи.

Но сломить его не удалось.

Он прожил девяносто один год пять месяцев и шесть дней. Долгий путь, долгая трудная жизнь счастливого человека, который умел любить – женщину, дочь свою единственную, родичей, родину, книги, друзей, путешествия. Он был закодирован природой на счастье и этот божественный дар ему удалось сохранить вопреки всему. Иначе, пережив все, что довелось, вряд ли сумел бы он сказать: «Все хорошее, что я испытал и прожил и прочувствовал, связано с этим временем и с этой страной. Здесь я был долго и по–настоящему счастлив – и в любви, и в дружбе, и в профессии. На эту любовь покушались, ее пытались отнять у меня, уничтожить. Не получилось».

Не получилось.

 

Лев Разгон родился 1 апреля 1908 года, но с приснопамятного 53–го празднует день своего рождения 5 марта. Причем первый раз – в Усольлаге, в компании очумевших от радости сотоварищей–зеков после того, как лагерный «консилиум» из врачей заключенных, ознакомившись с газетными бюллетенями о состоянии здоровья отца народов, категорично постановил  – сдохнет. Чуть более откровенное слово прозвучало, но суть была в главном – близок конец. Бутылку водки, по словам очевидца и участника тех событий Разгона, в режимном лагере можно было приобрести за двести рублей и десять банок тушенки. Сколько тогда было выпито, не знаю, но после он с гордостью говорил, что не пропустил ни одного 5 марта, до самого конца, пить начинал чуть ли не с самого утра и целый день принимал поздравления, как настоящий именинник.

ЕЩЕ МНЕ НЕ ПОРА

 

Лев Разгон пережил Сталина на сорок шесть лет! Справедливость все–таки существует – хочется воскликнуть даже сейчас, когда его нет. Существует. Ведь он не просто пережил своих врагов – он победил их. Силой духа и своей ненадуманной правдой. Не озлобился, не возненавидел все человечество за собственные страдания, за гибель близких ему людей. «Нет, не простил я никого из палачей, – говорил он. – И не прощу никогда. Но не хочу никому мстить. И родину свою люблю, мой дом здесь, от рождения и навсегда».

Воистину это слова праведника и победителя.

Не плакатного идола, не номенклатурного героя, увенчанного всевозможными лаврами, одаренного привилегиями. Ничего этого у Льва Эммануиловича не было. Он жил в маленькой двухкомнатной квартире, где перегруженные нефабричные книжные полки угрожающе накренились, того и гляди, рухнут, – да ведь когда-то и камеру или лагерный барак считал он домом, и может быть, это помогло выжить. Он писал все свое «непридуманное» на старенькой пишущей машинке, – что за беда, писал же когда-то повесть о жизни самодельными чернилами в конторской тетради по ночам в холодной лагерной каптерке.

И был счастлив.

«Плен в своем отечестве» – так назвал Лев Разгон одну из своих книг. Точнее не скажешь. Страшнее не может быть.

Казалось, естественным было бы желание похоронить гулаговское прошлое, не возвращаться туда, забыть. Начать жизнь с начала, с чистого листа. И воспевать эту жизнь, устремив взор в будущее.

В будущее через прошлое – гораздо труднее.

Но бывшему зеку Разгону достало мужества до последнего дня писать о том, что было. И ознакомиться в архивах КГБ с делами близких ему людей тоже хватило сил. Погибли шестеро близких мне людей, остался в живых я, и мне судьбой приуготовлена обязанность рассказать то, что я знаю».

«Еще мне не пора…» – говорил он в восемьдесят семь  и в восемьдесят девять, и в девяносто  лет и свято выполнял эту свою обязанность.

 

НОВАЯ ЭПОХА НАЧНЕТСЯ ЗАВТРА

Востряковское еврейское кладбище. Скупое сентябрьское солнце, пробиваясь сквозь тучи и совсем еще по–летнему зеленые кроны берез, скользит по гладкой черной поверхности надгробья, на котором написано его имя.

Кладу цветы, а рядом – белый камень, который привезла ему из Иерусалима. Наше – еврейское рядом с нашим – российским. Все перемешалось, и все имеет свой, сокровенный смысл. И я знаю, он меня не осудит – примет и то, и это: символ древней иудейской традиции и вневременной, бесконечный запах осенних цветов, прощальный земной привет. Как принял в последний свой день на земле протяжный плач скрипки, родное, еврейское, издревле свое, под тихий печальный шелест русских берез.

Я бываю на могиле Разгона довольно часто, он похоронен неподалеку от моих мамы и папы. Он это знал и говорил: «Мне повезло – вы будете ко мне приходить». Прихожу, шепчу какие-то слова, прислушиваюсь к чему–то, и иногда, мне кажется, сквозь кладбищенские лесные шорохи и отдаленный гул кольцевой дороги слышу его тихий голос:

– Новая эпоха начнется завтра… Все будет хорошо. Обязательно будет.

 

НАТАША

ИЗ БЕСЕД С ДОЧЕРЬЮ ЛЬВА РАЗГОНА*

 

До войны я себя не помню, была совсем маленькая. Помню, что у меня была маленькая беленькая собачка с желтым хвостиком, помню, что мне было очень хорошо, потому что меня все любили. Всех детей любили, а их в нашей огромной коммунальной квартире была масса, примерно мои погодки, какая-то очень человеческая была коммуналка.

А вот войну помню и, как это ни странно, воспоминания приятные. Сначала я жила с бабушкой и дедом на Ордынке, потом, как положено – эвакуация. Я не уверена, что дед с бабкой уехали бы из Москвы, наверное, нет, но у них была я. И мы поехали, сначала под Тулу, на станцию Узловая, где были серьезные бои и сильные бомбежки. Жили мы в доме при аптеке, а аптека была около станции. Станцию часто бомбили, потому что через нее непрерывно шли военные эшелоны. А меня на время бомбежек выкидывали в погреб, и мне это очень нравилось, потому что я была одна, в погребе было много морковки, самолеты летали на бреющем полете,  и из моего укрытия можно было даже разглядеть лицо летчика. Я до сих пор помню эти лица. Страшно не было, ведь дети боятся, когда рядом с ними боятся взрослые. А я была одна в погребе, погреб открыт, самолеты летают, и много морковки! Интересно, вкусно и нет взрослых, – что еще нужно ребенку.

В Москве мне тоже война нравилась, потому что было очень интересно. Во дворе у нас быстренько открыли щель для укрытия, мы там играли, взрослым было почему-то не до нас, и это было очень хорошее время. Единственное, что я не любила, – это ночные тревоги, потому что меня тащили в бомбоубежище, а у меня, как выяснилось, клаустрофобия. Я тогда этого не знала, конечно, но орала как бешеная, когда меня туда тащили, билась, орала и даже кусалась.

 Вообще во время войны испугалась я всего один раз. Это случилась, когда мы переезжали с места на место, и однажды я упала между перроном и нашей теплушкой. Бабка испугалась и заорала, тут же, дико испугавшись, заорала и я. Вот тогда мне было страшно, а больше страха не помню.

Потом мы переехали из-под Тулы в Татарстан, в Билярск, где дед в 1942 году умер от рака. Помню только, как он кричал от боли, потому что ничего болеутоляющего, разумеется, не было.

Конец эвакуации мы жили в Свердловске, куда нас забрал дядя Соля, старший брат отца. Он работал в Московском университете, который  выехал из Москвы вначале в Ашхабад, а потом его перевели в Свердловск, что, кстати, спасло университет от ашхабадского землетрясения. Мы там жили в большущем профессорском общежитии – мы с бабкой, жена дяди Соли тетя Варя и их сын, мой двоюродный брат Толя. Он старше меня на шесть лет, страшно любил меня пугать, и драл меня как щукину дочь. Но никому не давал пальцем ко мне прикоснуться, даже взрослым – шел за меня на наказание. Вообще имел из-за меня массу неприятностей, потому что если кто-нибудь на улице пытался меня обидеть, он кидался как коршун на защиту.

Потом, весной 1943 года, с первым же эшелоном  мы вернулись в Москву, потому что дядя Соля заведовал эшелоном. Так что я застала еще последние московские бомбежки. Я их очень любила, - ведь можно было удрать на крышу от бабки, которая до смерти боялась налетов. Я, стерва, только начиналось, уматывала от нее на крышу, а там был Толя. Он был при деле, потому что взрослый – ему уже было 12 лет, вполне рабочее существо, и он с ребятами бесстрашно тушил зажигалки. Как положено. А мне рядом с моим любимым Толей никогда не было страшно: я знала – никто меня не обидит. А что немецкие самолеты и бомбы – это до сознания не доходило. Единственная угроза, что бабка в угол поставит – так тоже ничего особенного: меня – в один, Толю – в другой.

Вот так и случилось, что у меня не получилось испугаться войны. 

Как-то война стала для нас войной всерьез, по-настоящему, когда мы подросли и начали что-то понимать. Наверное, это совпало с тем временем, когда стали возвращаться с войны уцелевшие, неся с собой свои, недоступные нам, воспоминания.

 

Первый мой дом – в Гранатном переулке, но, разумеется, я ничего не помню, мне было чуть больше года, когда родителей арестовали. Насколько я знаю, мать при аресте сказала: пока за Наташей не приедут родственники и не увезут ее отсюда, я не уйду из дома, а если попробуете увести силой, раскрою окна и буду кричать. Приехала тетя Варя, жена дяди Соли и взяла меня. Думаю, что ей после досталось за это, аукнулось,  потому что работала она в то время в райкоме партии.

В детстве, когда жили на Ордынке, я никогда не слышала, что мои родители репрессированы, сидят. Может быть, это и звучало в разговорах взрослых, но я этого не помню. Разговоров о маме я не помню вообще, а об отце впервые услышала в Свердловске:  что он работает где-то далеко, и я должна написать ему письмо и вышить в подарок коня. Я, конечно, ничего не сообразила, и сообразить не могла, потому что мне было всего шесть лет, да и мало ли в 42-м году у кого где были отцы. Зато я тогда уже научилась писать и вышивать, не скажу, чтоб мне очень хотелось это делать, но коня я вышила на картонке огромными стежками исключительно коричневыми нитками, потому что других не было. Представляю себе, что с ним было, когда он это мое художество увидел. Как ни странно, письма и посылки туда доходили, даже во время войны.  

Становилась я постарше, и все стало меняться.

 Ну, мама умерла – ну, эка. Ну, папа где-то там, далеко. У меня почти не было ровесников, у которых были бы живы и мама, и папа, то есть почти все семьи были неполные. Но мы, дети, родившиеся перед войной, арестов не помнили, взрослые, очевидно от страха (причем не только за нас, а вообще – от страха), нам ничего об этом не говорили, и мы все эти потери – нет мамы, нет папы – связывали исключительно с войной. Это было понятно, объяснимо.

Приходить в себя, что-то понимать начали позже, где-нибудь годам к тринадцати-четырнадцати, то есть году, примерно, к 50-му. Реакция у каждого была своя. У меня была плохая реакция – ненависть. Не к родителям, они как бы были в стороне, а ко всему, из-за чего это произошло. Я еще, конечно, ничего не понимала, но испытывала жуткую ненависть, причем открыто, вслух, безоглядно. Чудо, что на меня никто не донес, – такие я себе позволяла выпады. Как оно обошлось тогда, – до сих пор не понимаю, время-то было –  самое оно.

В восьмом классе, моя классная руководительница, учительница математики,  несчастная женщина, больная, судя по всему, истеричка, которую близко нельзя было подпускать к детям, однажды вдруг закричала: вы должны стоять прямо и никогда не забывать, чем  вы обязаны вашему народу, который вам простил все. Я тут же отреагировала: «Плевать я хотела на ваш народ, и на ваше все» – встала и вышла из класса. И никто, в том числе и она, никто не донес! Я, правда, не была комсомолкой в то время, но все же это был восьмой класс, мне было пятнадцать лет, вполне осмысленный возраст. Нет, в результате я, конечно, нарвалась, притащив в школу запрещенную тогда книгу «Москва. 1937» Фейхтвангера, и отправилась-таки на два года на высылку в Ишимбай, в Башкирию, к тетке Елене, старшей сестре моей матери.

 

Отца я впервые увидела в конце 45-го, когда он, работавший в то время в лагере, после первого срока, явился вдруг в Москву, как снег на голову. И страшно мне не понравился! Во-первых, он испортил мне игру: мы сидели втроем – бабка, Толя и я и играли в карты, в «66», в любимую нашу игру. Играли мы на деньги, у бабки был специальный мешочек, откуда деньги для игры вынимали, и туда же их после игры складывали. Я вот-вот должна была выиграть, и тут явился он. Во-вторых, бабка так закричала, увидев его, что я перепугалась до смерти, не могла понять, что случилось.

Вообще отношения с отцом складывались тяжело. Он был еще молод, любил жизнь, очень хотел жить и умел это делать. Я не всегда вписывалась в эту ситуацию. Это было, и после нашего первого неожиданного знакомства, когда он еще только наскоками приезжал в Москву, и когда мы вместе с ним и с Рикой какое-то время жили в Ставрополе, и потом, когда он уже вернулся в Москву, и мы пытались жить вместе, пока им с Рикой не дали комнату.

Я прожила свою жизнь без него – и детство, и взрослую. У нас не было общей семьи, с 18 лет я жила одна. Я без него выросла и повзрослела, он без меня пережил свои долгие и трудные годы. Ему хотелось восполнить все упущенное – общаться с друзьями, все видеть, во всем принимать участие, вывести Рику в свет. А тут я со своим жутким, несносным характером, великовозрастная дочь, которая не давала ему спуску ни в чем.