Израиль МАЗУС

ТРИЕДИНОЕ  ЛИЦО  ЖИЗНИ

Опыт автобиографического эссе

Ни жить, ни петь почти не стоит:

В непрочной грубости живем,

Портной тачает, плотник строит:

Швы расползутся, рухнет дом.

И лишь порой сквозь это тленье

Вдруг умиленно слышу я

В нем заключенное биенье

Совсем иного бытия.

 Владислав ХОДАСЕВИЧ

Наша жизнь приходит из бесконечности и уходит в бесконечность. Число "3" это иероглиф, который содержит в себе прошлое, настоящее и будущее. Каждое новое поколение людей ищет ответы на одни и те же вопросы и не находит их. Что есть человек? В чем смысл жизни? Что есть истина?

Прошлое  залито кровью и пронизано духом вражды точно так же, как и неистребимым желанием жить друг с другом в любви и согласии. Однако, увы, души наши - вместилища сонма предубеждений, этих, никогда не гаснущих костров вражды, которые мы или получили в наследство от предков, или зажгли сами.

Мы не знаем, как избавить  человечество от этой страшной болезни, но показать на примере собственной жизни, как рождаются и умирают фобии, мы можем. Когда то в моей душе тоже полыхал огонь вражды..

Мне было двенадцать лет, когда началась война с Германией. Я жил в пригороде Москвы  рядом с железной дорогой, по которой до войны проносились скорые поезда Москва-Берлин. В ту счастливую для меня пору душа моя была чиста и открыта всем четырем сторонам света. Вместе с войной пришло ощущение хрупкости жизни, её  случайности, и череда тревожных ожиданий вошла в каждый дом. Окутанные едким дымом, уходили на запад воинские поезда, чтобы  затем тихо откатиться назад пропахшими йодом вагонами, в которых везли раненых.

Месяц за месяцем тарелки репродукторов все громче и громче рассказывали о зверствах немцев. Железной стеной, неумолимо, шли они на восток, сметая все, что встречалось им на пути. Нам, мальчишкам, немцы представлялись стаей бронированных опасных зверей, которые слишком долгое время были лишены необходимого им жизненного пространства, и когда они вырвались на волю, уже никто не знал,  какое именно пространство способно их удовлетворить.

Иногда я  становился невольным свидетелем того, как из санитарных вагонов в кузова машин переносили трупы тех раненых, которые умерли по дороге с фронта. Когда машины уходили, из-под небрежно брошенного брезента,  всегда торчали  воскового цвета ноги.

И я всей душой возненавидел немцев! Однажды я слышал, как один пожилой человек, похожий на школьного учителя, мягким голосом произнес с трибуны: "Убей немца!" Яростный поток тут же подхватил меня, и  я неистово закричал со всем залом: "Убей! Убей!"

Свое первое государственное преступление я совершил, когда из под стекла агитационного стенда украл плакат, чтобы на него можно было сколько угодно любоваться дома. На плакате был изображен один и тот же немец в дневное и ночное время. Под рисунком стихи:

Немец днем сказал крестьянам: шапку с головы долой!

                      Ночью отдал партизанам шапку вместе с головой.

Энергия общей ненависти набрала такую силу, что немцы дрогнули, и на войне наступил перелом. После того как в Белоруссии капитулировала целая армия, я  впервые увидел лица немцев  вблизи. Теплушки с пленными стояли на всех запасных путях перед Москвой. Их готовили к шествию под охраной по московским улицам. Пленные немцы дружески нам улыбались и, протягивая руки, предлагали менять хлеб на свои личные вещи. В основном это были губные гармошки, пряжки, портсигары и перстни. Я в обмене не участвовал, а только смотрел на пленных немцев, ощущая при этом непривычную твердость и холод в груди.

 На четвертый год после окончания войны судьба свела меня в одной из камер Лубянки с людьми, жизнь которых в той или иной степени была связана с немцами.

У испанца Кобо Хуана Бласко первая встреча с немцами произошла в небе над Барселоной. Он был сбит немецким летчиком, но парашют не подвел. Потом  он сам сбивал немцев в небе под Сталинградом и Харьковом. После войны он полюбил испанку, родители которой жили в Аргентине. Они хотели уехать вдвоем, но испанская компартия была против того, чтобы Бласко уезжал из России. Тогда он решил уехать нелегально в чемодане аргентинского посла. Известно, что дипломатическую почту вскрывать запрещено, но этот чемодан вскрыли. Бласко привезли на Лубянку, где ему предстояло ответить на два очень трудных вопроса: кто и когда его завербовал? Он говорил, что участие немцев в испанских событиях было зловещим. Без немцев Франко никогда бы не смог победить, но однажды Бласко тихо признался, что когда он прослушал радиопередачу об открытии в Мадриде народного университета, где Франко произнес очень неожиданную и трогательную речь, он проплакал всю ночь..

Медлительный и основательный сибиряк  Николай  Симаков  был взят немцами в плен в самые первые дни войны. Пограничник. В концлагере Бухенвальд  стал одним из руководителей подполья. Кто то выдал его, и Симаков должен был умереть в газовой камере, но организация спасла его от смерти. Он получил фамилию и нагрудный знак другого человека, который умер естественной смертью и затем был отправлен в крематорий под фамилией Симаков.

К концу войны у заключенных в зоне накопилось много оружия, которое они приносили в разобранном виде из мастерских, где работали. Странно, но у немцев при входе в лагерь отсутствовала процедура, которая у нас называется "шмон". При подходе американцев заключенные, боясь тотального уничтожения, восстали. О том, как тщательно немцы умеют следовать своим инструкциям, в том числе и для отнятия самой жизни, заключённые знали хорошо. В те дни Симаков находился в самой гуще ликующих победителей. К нему и его товарищам неслись со всех сторон слова благодарности и восхищения. Однако, на Лубянке  недоверчиво отнеслись как к самому Симакову, так и ко всем его товарищам. Возникло подозрение, что все они представляют собой хорошо законспирированную  группу то ли немецких, то ли американских агентов. И все же Симаков, как и в Бухенвальде, считал себя везучим человеком. В самый разгар следствия вышел закон об отмене смертной казни, а это означало, что ему суждено было снова остаться живым..

Другим немецким пленником был Анатолий Ковельман. У него была хорошо узнаваемая семитская внешность и обрезана крайняя плоть. И все же за два года плена ни один из немцев его не опознал, и ни один из наших его не выдал. Случай был столь редким, что в факте предательства на Лубянке не сомневались. Поэтому с Ковельманом возились больше, чем со всеми остальными. Он очень устал и часто с еврейской горечью ронял слова о том, что кто то упорно желает заработать на нем орден. Следователи были уверены, что Ковельман окончил одну из немецких школ разведчиков. Но какую именно? По его делу вызывалось множество свидетелей из числа тех, кто сидел с Ковельманом в одном лагере, но никто не рассказывал о нем ничего предосудительного. Ковельман говорил, что нет на земле нации более клейкой, чем немцы. Уж кажется разбиты и побеждены, а все от него, Ковельмана, никак не отклеятся..

Единственный, кто в камере никогда не говорил плохо о немцах, был Уда Меснер, эстонец. Воинскую службу Уда Меснер проходил в эстонском легионе СС. Но не в боевых частях, а в музыкальной  якобы команде. Словцо "якобы" любили вписывать в протоколы допросов лубянские следователи. Оно содержало в себе заведомое недоверие ко всему, о чем говорят подследственные. Однако, не только следователи, но и мы тоже не верили Меснеру. Мы были уверены, что музыкальный инструмент, на котором играл Меснер на войне, вероятнее всего назывался пулеметом. Его кряжистой, медвежьей фигуре этот инструмент подходил больше, чем пианино.

Впрочем, очень скоро я осознал, что в камере вообще никто никому не верит. Я был единственным, кто принимал на веру каждое слово, которое было произнесено Бласко, Симаковым или Ковельманом. Как то Уда Меснер сказал о Бласко, в камере мы звали его Жаном, что  обыкновенных  людей  в дипломатических чемоданах не перевозят. Я хотел грубо одернуть Меснера, но не успел. К моему удивлению, Симаков и Ковельман легко с ним согласились. Бласко в это время был на допросе.

В следующий раз, когда на очередной допрос вызвали Ковельмана, мне довелось услышать пространные рассуждения Симакова о том, что вряд ли немцы,  такие доки во всем , что касается евреев, в течении целых двух лет не заметили особенностей ковельмановского носа и глаз. Симаков сказал, что это  очень загадочная история. Сам же Ковельман, словно бы отвечая Симакову, однажды заметил, что Симаков скорее всего не тот человек за которого себя выдает, хотя тут же и добавил, спохватившись: "Однако, буду очень рад если ошибаюсь.."

Постепенно и во мне тоже угнездился этот веселый и отвратительный дух общего недоверия  друг к другу. И тогда я понял, что  за моей спиной тоже  клубится шлейф самых невероятных догадок. Но у кого спросить? У Меснера? Нет, не хотелось: был близок к немцам, да к тому же еще и эсесовец. У Ковельмана? Будет ловчить и отводить глаза, но главного не скажет. Постесняется. Симаков? Этот - да, этот скажет все, как есть, совершенно веря, что говорит чистую правду.

Оставался Жан. Испанцев я полюбил еще со времен их войны с Франко, немцами, итальянцами, маврами. Я тогда, как и многие другие дети, тоже носил испанку. Мы с Жаном  пели: "Кому керес кета кера си, сиджа нунка долвидар, поре ля морде ми калинья.." (Слова все еще помню, а вот что они обозначают, увы, позабыл). "Кто я?" - спросил я как то Жана, вернувшись с допроса. Он посмотрел в мои смеющиеся глаза и зашептал, чтобы никто не услышал: "Ты - один из участников покушения на Сталина." Это было неправдой, но я был польщен. Однако оказалось, что, Жан сказал не все. Он продолжил: "Во главе вашей группы стоял опытный  немецкий шпион, который не выполнил свою задачу во время войны, но решил довести дело до конца, несмотря ни на что." Потом Жан сочувственно посмотрел на меня и тихо посмеиваясь добавил: "Но сам ты, конечно, ничего об этом не знал." По моим щекам пополз жар. Опять немец!

Вскоре на этапах и пересылках мне предстояло увидеть много людей, одетых в форму германской армии со споротыми погонами. Нас кормили одной и той же баландой, водил один и тот же конвой. Конвой и баланда. Вот то единственное, что нас объединяло..

Следующая общность людей, к которым я испытывал чувство  враждебности,   сопровождала меня весь долгий лагерный срок: конвой и надзиратели. Презрительное лагерное отношение к ним захватывало  постепенно. Все таки мы говорили на одном языке. Впрочем, я редко вступал в разговоры с ними, лишь когда это было крайне необходимо.

Вот колонну, в которой ты шел, конвой уложил в грязь, якобы, за слишком громкие разговоры. Вот  просто так  тебя  укусила конвойная собака. Вот надзиратели вдруг взялись пересчитывать свой  контингент, для чего с утра до вечера продержали весь лагерь на холоде в единственный день отдыха. Вот конвоир забавы ради убил зэка, который случайно перешагнул за запретку. И тогда душа твоя без всякого сопротивления начинает воспринимать все слова, которыми лагерники обозначают этот род людей: пес, волчара, вертухай, попка, мусор. Или  те же самые слова, но со значительным усилением, например, мусора кусок. То есть, сам по себе ты даже не мусор, а так - мусорок, но как часть огромного, чужого и враждебного мира, ты именно, что мусора кусок.

Известно, что когда в тридцатых годах в лагерях вдруг стали расстреливать без суда и следствия, то никаких специальных команд для этого не создавали. Те же самые надзиратели и охранники в свободное от основной работы время брали в руки оружие и стреляли. К примеру, когда начальник колымских лагерей Гаранин стал расстреливать заключенных без всякого согласования с Москвой, недостатка в исполнителях у него  не было.

Если мои глаза иногда пересекались с глазами кого-нибудь из охранников, то я непроизвольно начинал испытывать вдруг точно такие же чувства, как когда то при взгляде на пленных немцев. В душе появлялись холод и твердость одновременно.

Вот с такими двумя врагами, прочно захватившими мою душу, я прожил весь свой лагерный срок,  встретив там один из самых роковых дней моей жизни.

1954 год. Август. Уж больше года, как умер Сталин и недавно расстрелян Берия. Бараки замерли в тревожном ожидании перемен. Отчаяние и радость сменяли друг друга. В наших душах уже появлялась робкая надежда на скорое освобождение, но страх, что в Москве может появиться еще один сильный человек, был крепок. И только в августе наши тревоги пошли на убыль. Нас расконвоировали. Диаметр окружности,  внутри которой мы становились полностью свободными от конвоя, был равен пяти километрам. Поначалу это пространство показалось  таким огромным, что возникло чувство, будто бы я и на самом деле свободен, совершенно свободен. Каждый раз, когда мне удавалось бывать одному на песчаном берегу небольшой таежной речки, укрытой лесом как от лагеря, так и от прилепившегося к нему поселка, это ощущение бывало особенно сильным. Однако, мои лагерные товарищи сбивались в шумные ватаги и тянули меня за собой. Понимая, что перед соблазнами вольной жизни  все равно не устоять, мне  захотелось по своему проститься со своим первым за многие годы одиночеством. А заодно отблагодарить лес, небо и речку за тот сказочный первый приют за воротами лагеря, который они мне подарили. И я принес с собою баян. 

Баян и самоучитель с нотами мне прислали из дома родители по моей просьбе, когда условия моей лагерной жизни стали вполне сносными - я стал работать машинистом на электростанции.

Мой репертуар был весьма скромен. С десяток песенных мелодий, полонез Агинского и музыкальная пьеса под названием  "Лесная сказка" композитора Беккера, состоящая из четырех частей, над которой я особенно упорно бился долгими вечерами. Пьеса запоминалась с трудом, и мне еще ни разу не удалось сыграть ее наизусть без сбоев. Поэтому все, что произошло со мной у реки я воспринял как  чудо.

"Лесная сказка". Едва прозвучали первые голоса и полилось это переливчатое те-те-те-те-те-те, те-те-те-те-те-те, те-те-те.., я почувствовал, как совершенно растворяюсь в этих звуках, они становились частью меня самого. Исчезло опасение, что перепутаю пальцы. Мне казалось, что раньше всей этой музыки, никогда не было, что  она только теперь и родилась. И еще казалось, что конца этому божественному звучанию не будет. Завершалась четвертая часть, и я снова играл первую. "Что это было? Что?" - с восторгом спрашивал я себя, когда возвращался  в барак.

(Много лет спустя, листая один из томов энциклопедии Брокгауза и Эфрона, я вдруг почтительно замер, когда глаза мои уткнулись в запись:

   Беккеръ Альберт-Эрнст-Антон, выдающийся немецкий композитор,  родился 13.VI. 1834 г. в г. Кведлинбурге, ум. 10.I. 1899 г.)

Вскоре, всё в том же августе, в моей жизни появилась женщина, и то непередаваемое ощущение свободы, которое я испытывал в первые дни после бесконвойного  выхода за зону, перешло в  грусть при расставании, и радостное ожидание  каждой новой встречи. Её звали Валентина. Местом её прошлой жизни был город Саранск, где её, как будто бы, ждал жених. Однако, мы  не строили общие планы на будущее. Нам было просто хорошо вместе. Отправляясь на встречу с Валентиной, которая тоже была бесконвойной, я легко преодолевал запретный пятикилометровый барьер.

В тот день солнце уже клонилось к закату, когда мы встретились у огромного стога сена, недалеко от полотна железной дороги. Еще не успев расположиться, мы вдруг увидели двух бегущих в нашу сторону солдат. В руках одного из них был автомат. Они бежали той же тропинкой, по которой незадолго до этого шла Валентина.

Далее >>

<< Назад к содержанию