Иосиф УТКИН

О   ГОРЬКОМ

В детстве о писателях узнаешь через школу. Через домашние разговоры взрослых. Имя Горького пришло в паше детство, ми­нуя обычные пути писательской славы: имя Горького пришло в народной молве. Как легенда.   

По железнодорожным захолустьям царской России медлен­но ползет желто-зеленый поезд. Едут разоренные неурожаем самарские крестьяне. Едут, с пилами и топорами в деревянных ящиках, рыжебородые   плотники-сезонники. Едут Микиты Ко­жемяки в другие концы России искать работы и счастья. Едет поющая  и плачущая рекрутчина. Поезд гремит железом, позвя­кивает жестяными   чайниками, звучит плачущими  песнями. Поезд этот называется «Максимом Горьким».   

Так первый раз узнал я это имя.   

Еще  задолго до Великой Октябрьской революции  Горький становится  символом  народной  жизни, его  страданьем  и чаяньем, народной легендой. Горький был для народа не только талантливым писателем, но, может быть, а большей степени, на­родным героем. Ибо в малограмотной России для этого мало было быть талантливым  писателем, для этого надо было в са­мой своей судьбе нести нечто героическое. В самой судьбе этого человека из народа, пролетария, для страдающих людей, трудя­щихся дореволюционной  России, было что-то обнадеживающее и героическое. Горький и в литературе возник как начало народ­ное, которому суждено было восторжествовать в 1917 году.   

Мне, как  поэту, хотелось бы особенно отметить одно об­стоятельство в судьбе Горького, о котором, пожалуй, не все советские читатели, да и, между нами говоря, не все советские писатели знают и помнят: о том, что одновременно с началом литературной деятельности Горького совпадает возникновение и появление целого литературного движения - символизма, поэ­зии упадка, - русского декаданса.    

Сама «природа этого искусства была - неверие с окружаю­щий  мир, в будущее народа. Равнодушие ко всему окружающе­му и гипертрофированное внимание к себе. Эти люди не видели ничего замечательного вокруг себя. И хотя они и создавали талантливые стихи, все же это было искусство горстки, а не ис­кусство народа.   

Горький искал, увидел и нашел замечательных людей в той среде, из которой он сам вышел. Этот диогеновский труд - «по­иски человека» - оставался характерной чертой  Горького и во всю его последующую  жизнь. Только Максим Горький не зале­зал в бочку, как Диоген, а прошел пешком чуть не всю Россию.   

Это же было и типично для Горького как вождя литературы: все живое, талантливое он замечал и поддерживал. Молодой Маяковский  находит в лице Горького первого смелого редакто­ра, рискнувшего напечатать первое крупное произведение вели­кого поэта. И это тогда, когда не только литературные мрако­бесы, но и даже горьковское окружение смотрит на Владимира Маяковского чуть ли не как на литературного хулигана.  

Гораздо позже, несмотря на нездоровую славу, окружавшую Сергея Есенина, Алексей Максимович угадывает в нем большо­го русского лирика и в пику разным политическим левакам и авантюристам громко называет Есенина тонким лириком, рож­денным поэтом.                                    

Своим орлиным  оком гения Алексей Максимович замечал не только равных или близких себе по полету. Сколько просто та­лантливых людей было поддержано и  своевременно оценено им! Прочтите переписку Горького с советскими писателями! Сколь­ко имен, внимания, тепла, суровой критики, заботы о советской литературе.

Среди многих других и я не прошел не замеченным. Об этом, пожалуй, не стоило бы рассказывать, если бы речь не шла ско­рее о Горьком, чем обо мне.   

В 1926 году, после выхода моей поэмы «Повесть о рыжем Мотэле», я заболел и попал в южный санаторий, в Крым... Надо полагать, что молодой парень, после первой литературной удачи, в Крыму, на юге - я  не занимался проблемами космоса и даже литературными  проблемами. Поэтому, когда однажды под ве­чер, на волейбольной площадке, мне сказали, что на мое имя пришло письмо из-за границы, я отнесся к этому известию как к обычному курортному  юмору.  Письмо из-за  границы?! В Крым?! В санаторий?! Мне?!

Каково же было  мое удивление, когда перед ужином я, все-таки заглянув в письменный ящик, действительно на букву «у» обнаружил  письмо.   

Голубой конверт. Много  иностранных марок. От кого же?!   

Торопливо открываю  конверт и, во-первых, смотрю на под­пись: «Ваш А.Пешков». Теперь я не постыжусь признаться: я не сразу понял, о ком идет речь. Культурный уровень мой был таков, «то потребовалось прочесть письмо, чтобы убедиться в том, что «А.Пешков» и М.Горький почти одно и то же. Радость помножалась на удивление...   

...Письмо было очень теплым. Горький прочел мою поэму. Поэма, видимо, понравилась. Хвалит. Предупреждает, что пер­вый успех затрудняет будущую  работу и в конце неожиданно пишет, что хотел бы посмотреть, «какой Вы есть», если будете за границей, приезжайте в Сорренто...   

Мне! В Крым! В санаторий! Из Сорренто!   

Таков был Горький.   

Надо  оказать, однако, что Горький ценил в писателях на­правленность их творчества, их честность, искренность, то есть опять то же, что делает поэзию действенной и нужной обществу. Отсюда  постоянное требование  к писателю - интересоваться жизнью  народа, знать ее.   

Гуляя как-то вдвоем с Горьким, в Сорренто, я пришел в юно­шески телячий восторг от вида лимонного дерева, густо увешан­ного зрелыми бронзовыми плодами.    

- Не правда ли, Алексей Максимович, - сказал  я, обраща­ясь к Горькому, - дерево - как  бронзовая люстра?   

Горький как-то по-особенному ласково, иронически прищурил глаз, посмотрел на меня и неожиданно на вопрос ответил вопросом:    

-  А Вы, Уткин, знаете, сколько раз в году итальянские кре­стьяне снимают урожай?   

А вот этого-то я как раз и не знал. И поэтому - очень сму­тился. Но Горький, как бы не заметив моего смущенья, вывел меня  из него подробным рассказом об  итальянском сельском хозяйстве.   

В другой раз, вернувшись из очень интересной автомобиль­ной поездки с  Максом, сыном  Алексея Максимовича, я, воз­бужденно  делясь своими впечатлениями с Горьким, сказал, меж­ду прочим, что южная часть соррентийского полуострова ужас­но похожа на наш  южный Крым.  Горький, улыбаясь, посмотрел на меня и сказал:    

-  В особенности тем, что и здесь, в Италии, как и у нас в дореволюционном  Крыму, процветает дикая эксплуатация жен­щины  и паразитизм мужчины. Вы, наверное, об этом говорите?   

Внимание к  народной жизни, любовь к народу, вера в него - эти черты горьковского характера сквозили во всем у Алексея Максимовича.   

Вы, наверное, знаете, что Максим Горький был изумительный рассказчик. Все это были интересные, очень остроумные расска­зы. По существу, это была галерея прекрасных чудаков, в оди­ночку или в компании с кем-нибудь, так или иначе, а делавших что-то замечательное. За улыбкой - опять та же горьковская мысль: в России, мол, много интересных, талантливых людей, а чудаками я, мол, их сделал для того, чтобы вот слушать о них  веселее было.    

Даже в горьковских анекдотах было что-то народное. Вспо­минаю один такой анекдот.     Приехали  в Нижний на  ярмарку  английские инженеры.  И очень стали хвалиться своим искусством пить зелья всякие.  Кто с ними ни пил, всех валили. Купцы садились, - валят. Попы  садились, - валят. Чиновники, - валят.   Заело  нижегородцев.  Забрали они инженеров, посадили их на пароход, нагрузили их  всяческими сортами напитков н подсадили к ним группу приказ­чиков - прославленных мастеров дегустирования. И наказали: с каждой пристани телеграммы давать, как англичане держатся.  Поплыл  пароход по Волге. День плывут, - ничего. Два плывут, - ничего. Наконец, на третий день приходит лаконичная телеграм­ма: «Уложили на зеленом Шартрезе».     

- Вот  тебе и англичане, - весело смеется Алексей Макси­мович.    

Галерея горьковских типов разнообразна. Смелый художник,  он находил их повсюду. В среде рабочих, крестьян, купцов, интеллигентов, а, если надо, его героем может быть и поп...    

Для хорошего человека, если этот человек народен, Горький  не жалел места в своем творчестве.    

Очень интересную вещь  рассказал мне покойный народный  артист Щукин.    

После  премьеры «Егора Булычева»  на квартире Горького  собрались обсудить постановку спектакля. И вот группа лите­ратурных архаровцев вздумала обвинить Щукина в том, что  уж, мол, больно симпатичным выглядит в его исполнении купец Булычев. Щукин говорил, что он очень взволновался. Надо ска­зать, что в это время еще были очень сильны в искусстве всякие  авербахи. Горький очень рассердился.     

- Вы что  же думаете, у русских сословий были только уро­ды? В России нет прошлого?     И он тут же обратился к неисчерпаемому источнику своей памяти, приведя  ряд  примеров из  среды  купеческой, цер­ковной, дворянской. Причем, с удивлением рассказывал Щукин,  по имени, по отчеству и по месту жительства.    

Горький ненавидел схематизм и любил людей.        

Уважал их качества и страдания. Но он не был  сентимен­тален. Он знал, что страдание страданию рознь. Это Горький  сказал замечательную фразу о том, что «есть такого рода стра­дания, один вид которых вызывает отвращение».        

Вот этот-то мудрый оптимизм, вот подобного рода вера в людей и в свой народ, уважение к его радостям и страданиям и должна унаследовать от Горького наша, зачастую не в меру бодрая, поэзия.

Далее>> 

<< Назад к содержанию