Людмила ДЫМЕРСКАЯ-ЦИГЕЛЬМАН

СВОБОДА ЖИТЬ ВНЕ ГОРЕЧИ И МЕСТИ

Философские статьи Юлия Борисовича Марголина (1) («О Боге великом», «К диалектике мифологического мышления») так же эссеистичны (2), как его публицистика («Пятьдесят лет спустя»), как его литературоведение («Памяти Мандельштама»). Все они о себе, все они свидетельствуют об особом типе русско¬го еврея - того, кто к своей национально-государственной идее шел дорогами и тропами русской культуры, с готовно¬стью принимая ее «всечеловечность». Мироощущение Марголина, воплотившееся во всей фабуле его богатой мыслью и действием жизни, было первой производной от положительных ценностей русской духовности, тех поисков «человеческо¬го в человеке» (Томас Манн), которые делали в его глазах русскую культуру частью культуры мировой, и, прежде всего - частью преемственно связанной с иудаизмом культуры хри¬стианско-европейской.
В отличие от многих ассимилированных или стремящихся к ассимиляции евреев, национальная переориентация которых часто была ответом на ксенофобию, Юлий Марголин никогда не чувствовал себя человеком отверженным или отвергаемым. Его национальное сознание не было функцией отношения ок¬ружающих - стремление к национальному суверенитету, кон¬цепция сионизма (он стал его идеологом) формировались на собственной, конструктивной основе - изучении уроков еврейской и европейской истории, постижении еврейской и мировой культуры, чувстве глубокой сопричастности к их гумани¬стическим ценностям. С юности органичной для Юлия была позиция национального достоинства и отсюда - полная готов¬ность к паритетному сотрудничеству, к равноправному ува¬жительному партнерству со всеми единомышленниками, пол¬ная открытость всем культурам, из которых предпочтение - по понятным причинам - отдавалось русской.

Сходящиеся параллели: Осип Мандельштам и Юлий Марголин
Соприкосновение и проникновение культур - пространство чудотворения. Это стержневая идея статьи Марголина, сопро¬вождающей в альманахе «Воздушные пути» публика¬цию пятидесяти семи последних, до того миру неизвестных, стихов Мандельштама.
«Случилось чудо, и сын потомка очень древней культуры, которая, казалось, вся иссохла и обратилась в камень, принес в русскую литературу волшебную скрипку Амати или Гварне¬ри, - писал Марголин о Мандельштаме. - Может, и надо бы¬ло для этого прийти издалека, со стороны, чтобы полюбить стихию русской речи всей свежестью новообращенной души и выколдовать из нее свою особенную мелодию» (3).
Для Марголина особенно важно то, что Мандельштам, «поэт чувственного восприятия», сохранил «дореволюционную насыщенность гуманизмом Запада». Проделав путь от Эллады до Армении, он следовал, считает Марголин, традиции русской поэзии, установившейся еще с пушкинских времен. Странствия его музы, где и «американка в двадцать лет», и «Шотландии кровавая луна», и католический аббат («он Цицерона на перине читает, отходя ко сну»), и Федра, и «собо¬ры вечные Софии и Петра».
Вынесенная из XIX века вера в несовместимость гения со злом не позволяет Марголину принять всерьез блоковскую апологию сокрушающего Европу скифства. Такая любовь комментирует он стихи Блока, характерна не для варварских скифов, а для культуры молодой и жадной в познании мира.
В лоне такой русской культуры вызревала «райская музыка Мандельштама», такой русской культуре (иную он, пожалуй, культурой не считал вообще) пожизненно хранил вер¬ность и сам Марголин. «Брат мой Осип близок мне кровно, как старший брат, по следам которого я шел заворожено... Нарекли мне имя «Юлий» по деду с материнской стороны, ко¬торого звали Юдель, а мать всю жизнь звали Ольгой Авдеевной, ибо иначе звучало бы слишком черно-желто... Первой книгой моего детства были сказки Андерсена... И когда много лет позже, юношей, я открыл Пушкина и над последними строками «Бахчисарайского фонтана» сжималось горло... - я уже был готов к восприятию райской музыки Мандельштама» (4).
Юлия, как и «брата его Осипа», не миновал ГУЛАГ, и по большому счету, не случайно - оба они, и духовно и культур¬но, полностью инородны «зияющим высотам Ибанска» (5) и его каннибальской цивилизации. От смертной участи Юлия спас¬ло его иностранное подданство. Казалось бы, по тому же большому счету обстоятельство внешнее и случайное. Но как раз оно служит демаркационным знаком, разделяющим цель¬ного и последовательного в своем национально-политическом самоопределении Юлия Марголина и «беззащитного в своем одиночестве» Осипа Мандельштама, имя которого, по словам Юлия, «равно для русских, как и для евреев... звучит тра¬гическим раздвоением: в нем сухой короткий звук треснувше¬го стекла».
и следует марголинский комментарий: «На грани дня и ночи, и еще иначе, - на стыке звезд, как в «Грифельной оде»: таков Мандельштам, не Иосиф, а Осип, потерянное ди¬тя в дремучем лесу жизни... последний трагический поэт се¬ребряного века, переступивший черту железного, затравлен¬ный и растерзанный Орфей в советской преисподней» (6).
Марголин видит «брата своего» в семье поэтов, ушедших от еврейства, таких как Генрих Гейне и Юлиан Тувим, а его прозу - как ценнейший вклад в литературу о русско-еврей¬ской ассимиляции. «Хаос иудейский, - пишет он, - стоял за плечами Мандельштама как угроза... Все еврейское облек¬лось для него навеки в цвет ночной - черно-желтый... И мальчик бежал - сперва к «страстной распре эсеров и эсдеков», а потом к Овидию, Пушкину, Катуллу». «Знакомый путь!» - комментирует Марголин, хотя собственная его дорога, пересе¬кавшая те же культурные пространства, была совсем иной. «Распря между эсерами и эсдеками» для него не существовала изначально. Семнадцатилетним юношей он, по его словам, «сразу и без малейшего колебания отшатнулся от Октябрь¬ской революции, когда увидел ее лицо - облик слепой ярости и злобной палаческой ненависти... Я научился презирать трескучий пафос и высокие слова. В это время, едва сойдя со школьной скамьи, я упорно читал - Канта, Лейбница, Спинозу, все введения в философию, какие мог достать, Гёте и Пушкина. В них открывался мне другой мир. То, что глаза мои видели, я отвергал, и по сей день в этом не раскаива¬юсь...» (7).
Остается удивляться независимости мышления выросшего в русско-украинской провинции мальчика. Его не вовлек в общий поток захватывающий ритм марша - «музыки револю¬ции», которой поначалу внимал «полуиспуганный, полуочаро¬ванный поэт».
В ГУЛАГе Марголина поддерживало и охраняло чувство дома - дом его и в помыслах и в жизни был в «Тель-Авиве бело-золотом». И он всей душой сострадает «брату Осипу», ибо его вселенские блуждания «не что иное, как поиски дома бездомным поэтом... Потерявшему дом весь мир служит до¬мом» (8). И попытка найти пристанище - пусть в эллинизме (в 1928 году Мандельштам пишет: «...Тепло очага, ощущае¬мое как священное...») - становится криминалом в пору ста¬линского разгрома всех и всяческих очагов, разорения любой приобщающей к миру человеческому собственности.
Марголин видит, чувствует, понимает: «Чем дальше, чем страшнее сгущался вокруг поэта мрак, и каждым словом он вызывал против себя чудовищ «в черном бархате советской ночи, в бархате всемирной пустоты». В стихах его нарастало отчаяние, горечь, наконец, уже только усталость» (9). Крушение было неизбежным, заключает Марголин, глубоко сопережи¬вая изгоняемому из жизни поэту.
И действительно, кому, как не ему, зэка Марголину, было понять, как убивает, как истощает жизненные силы гибельная в своей беспросветности советская ночь. В 1940-1941 го¬дах, в начальный период заключения («только случайно не встретились мы в одной советской тюрьме, в одном лагере»), он пишет о том, что наверняка переживал и брат его Осип, ведя, может быть, как и он, беззвучный «Ночной разговор».
Ночь. Барак. Слепая мгла
Камнем на сердце легла.

Я простерт и недвижим.
Что ж -давай поговорим.

........................
Можно все преодолеть,
Даже лагерную клеть,

Даже каторжную ночь
Силой сердца превозмочь.

Знаю, друг... Но иногда
Память гаснет... Без следа.

Враг подходит. Не уйти.
Дух нельзя перевести.

Крикнуть в помощь - силы нет.
Вспомнить слово - мысли нет.
Шевельнуться - власти нет.

Хочешь встать - и встать нельзя.
Хочешь петь - и петь нельзя.
Хочешь жить - (10).

Жизненные траектории Юлия Марголина и брата его Осипа, общие в своей исходной точке, разошлись, чтобы пе¬ресечься потом и пространстве обесчеловечивания, окутавшем саваном безмолвия одного и сгустившегося до критической точки перенапряжения всех жизненных сил для другого. Но не только пути их жизни событийной - траектории их духов¬ной жизни тоже можно уподобить параллельным Лобачевского - они расходятся, чтобы встретиться в точках сущностного человеческого самоопределения поэтов, восставших против «века-волкодава». «Я, Юлий, многим обязан брату Осипу... »

Свобода жить вне горечи и мести
В статье-некрологе о Юлии Марголине Роман Гуль вспо¬минает самогубительное мужество Мандельштама - его стихи о Сталине - и пишет, что у Юлия «было в характере нечто мандельштамовское» (11). «Нечто мандельштамовское» - это «себя губя, себе противореча», не отступаться от своих ценностей нигде и ни при каких обстоятельствах. «Нечто мандельштамовское» - это способность стихами противостоять обесчеловечиванию. Стихами, вспоминает Марголин, «я оборонялся, упорствовал, носил их в себе и жил в их ограде, как за неви¬димой стеной. Для печати они не предназначались... Теперь, когда один-единственный день Ивана Денисовича дошел, на¬конец, до сознания миллионов, я перечитал эту старую тет¬радь, и мне кажется, что она имеет ценность документа: «чужестранец-еврей в лагере» (12).
Из документа узнаем, как строил линию сопротивления «расчеловечиванию» (13) чужестранец-еврей Марголин. В беспросветном 1942-м он пишет стихи, названные «Аф-аль-пи». На иврите это «несмотря ни на что». По главной мысли и по тональности стихи эти близки симоновскому «Жди меня». Но у Симонова - обращение мужчины, возвеличенного самой своей миссией солдата. А тут одаривает женщину своей верой в силу молитвы и любви лишенный места в мире человечес¬ком зэка.
Аф-аль-пи
(Банщик)
В грозный день Суда и Воздаянья,
Милый друг, ты плачешь обо мне.
А у нас в тот день - парная баня.
Банщики работают вдвойне.
...
Я багор глубоко опускаю,
Тяжело колышется ведро, -
И тебя с улыбкой вспоминаю,
Нашу веру в счастье и добро.

В Судный день в далеком Тель-Авиве,
В Тель-Авиве бело-золотом,
Помолись о бедном водоливе,
Заступись за плоть его постом.

Вымоли прощенье - Бога ради -
Всем, кому грозящий близок меч.
А под вечер -разверни тетради,
Где вписал я память наших встреч.

Над последней прерванной строкою
Слез не лей, а сердце укрепи, -
И впиши спокойною рукою
Три коротких слова: Аф-аль-пи. (14)

Далее>>

<<Назад к содержанию