Главная > Авторы ДИАЛОГА > Россия > Григорий ПОМЕРАНЦ
Я родился 13 марта 1918 года в Вильне в еврейской семье, где говорили на трех языках: идиш, польском и русском. К пяти годам я на всех этих языках читал и писал. Первой моей русской книгой был «Крокодил» Чуковского. Из еврейского я больше любил рассказы Ицхока-Лейбуша Переца. Пожилым человеком, позабыв еврейскую грамоту, я перечитал Переца в русском переводе и поразился — почему в семь лет я предпочел его веселому и доброму Шолом-Алейхему. Половина рассказов Переца — о поисках духовной радости в посте и молитве. Семья ничего подобного не подсказывала. Одна бабушка была верующая, дядя Александр демонстративно ел ветчину.
В 1925 г. мы с мамой и тетей переехали в советскую Москву. Папа жил в Москве с 1922 года (у него были неприятности с польской дефензивой, и он перешел границу). Родители сочувствовали революции, но как-то неуверенно и растерянно. При разговорах о репрессиях отец вздыхал и умолкал. Моим образцом поведения стали уверенные в себе товарищи. Они говорили только по-русски, и я стал отвечать по-русски на вопросы, заданные мне по-еврейски (и до сих пор я понимаю идиш, но не говорю). Товарищи читали «Макар-следопыт», «С мешком за смертью» и т.п., и я стал читать такие книжки, оставлявшие в душе пустоту. Чтение вызвало во мне глубокий комплекс неполноценности. Я был не такой, как надо, совершенно не в духе советской и досоветской юношеской литературы о победителях природы, зверей и белогвардейцев.
В 14 лет такое чтиво мне вдруг надоело; захватила изящная проза Проспера Мериме (стал ценить форму), а потом и Шекспира, и не помню уже, что взял в руки. Пробовал и Толстого, но Пьер Безухов казался мне тюфяком, и я был (в 15 лет) возмущен, что автор отдал ему Наташу Ростову. С Достоевским вышел конфуз. В школе изучалось «Преступление и наказание». Я прочел пару статей Луначарского и пересказал его понимание текста — своими словами, живо и бойко. Учитель был восхищен и прочитал мой шедевр вслух. Но попытавшись читать Достоевского дальше, я уперся в «Легенду о великом инквизиторе» и честно признался себе, что ничего не понимаю. К Достоевскому вернулся лет через пять и не расстаюсь с ним до сих пор.
Немного позже возникла новая проблема, которую пришлось отложить: о месте человека в бесконечности. Меня ужаснула бездна пространства, времени и материи, в которой тонет без следа не только отдельный человек, а вся наша Земля. Ужас был настолько велик, что я запретил себе думать о нем.
Вскоре — в те же 16 лет — мне попалась на глаза книга, в которую я влюбился: «Красное и белое» Стендаля. Я увидел возможность быть самим собой, не будучи героем, не совершая подвигов, размышляя, созерцая и тоскуя, как Левен и сам Стендаль. Стендаль года на четыре стал моим кумиром. На всю жизнь запомнились его афоризмы: «Политика в романе — пистолетный выстрел во время концерта»; «Позиция автора обладает только одним недостатком: каждая партия может считать его членом партии своих врагов»; «Стиль, как прозрачный лак, не должен скрывать окраску, то есть мыслей и чувств, им выражаемых». То, что Стендаль назвал эгоизмом, я понял как поиски самого себя. Это, наверное, многим нужно в 16 лет, но особенно тогда, в противовес Павкам Корчагиным. В следующем году я огорчил учителя, закончив сочинение на тему «Кем я хочу быть» кощунственными словами: «Я хочу быть самим собой».
Закончив школу (1935), я выбрал ИФЛИ (Институт истории, философии и литературы) не ради профессии, а ради тех же поисков самого себя. Тогдашняя современная писанина не давала мне почти ничего, и я искал в прошлом материалы для постройки своего дома. Сперва попробовал философский факультет, но он оказался серпентарием, где одни змеи пожирали других (1935-1936; начиналось истребление кадров). Я воспользовался случаем перейти на литературный. И вот здесь нашлось то, что нужно. Пушкин и Шекспир поочередно втягивали меня в свое равновесие, в свою гармонию, в свою человечность. Мне тогда очень нравился афоризм Протагора: «человек — это мера всех вещей...»
Но потом все зашаталось. Я снова стал читать Толстого и вспомнил свой ужас перед бесконечностью (у Толстого это в «Анне Карениной» и в «Записках сумасшедшего»). Читал Достоевского — и находил в «Идиоте» образ бездушной машины, перемалывающей всю человеческую красоту, мудрость, святость. Читал Тютчева — «По дороге во Вщиж»:
Природа знать не знает о былом,
Ей чужды наши призрачные годы
И перед ней мы смутно сознаем
Себя самих лишь грезою природы.
Поочередно всех своих детей,
Свершающих свой подвиг бесполезный,
Она равно приветствует — своей
Всепоглощающей и миротворной бездной...
Бездна меня зачаровала. Я увидел страшный вопрос, на который никто не находил ответа (мыслителей, думавших об этом до меня, я не знал). Маркс, Энгельс и Ленин ничего про мой страх не писали, не думали. Значит, надо решить задачу самому. «Если бесконечность есть, то меня нет. А если я есмь, то бесконечности нет» — вот афоризм, который я придумал и на котором сосредоточился. Требовалось доказать, что «Я» превосходит пространство и время. Через 3 месяца непрерывной медитации, в которую я вкладывал все свои силы, пришли сразу два решения. Когда я изложил их своей приятельнице, она сказала: «первое — это объективный идеализм, второе — субъективный». Я очень обиделся.
Задним числом думаю, что она была недалека от истины. Ничего принципиально нового в таких вопросах нельзя открыть, можно только пережить и увидеть заново хорошо забытое.
К сожалению, я очень переоценил важность своих мнимо новых концепций и недооценил силу метода, тоже не нового, но впервые открывшегося мне: созерцания открытого вопроса, медитации над жизнью как открытым вопросом. Однако помог Достоевский. «Записки из подполья» втолкнули меня обратно в море неразрешимого, и я «со страстью и почти со слезами» написал свою курсовую работу (осужденную Кафедрой русской литературы как антимарксистскую). Путь в аспирантуру был закрыт, но Достоевский остался со мной на всю жизнь. Я нашел в нем родник духовности, потерянный вместе с рассказами Переца, и понял, что национальное — только оболочка, за которой просвечивает одна и та же вечность.
Вскоре начались годы странствий: война, лагерь. В 1943-м на фронте я вступил в партию; казалось, что основные разногласия с ней сняты войной. Это было иллюзией, и в 1946-м меня исключили за «антипартийные заявления». Апеллировал только из страха перед лагерем, унижался и ничего не достиг. В 1949 году меня как антипартийный элемент арестовали и дали небольшой, по тем временам, срок — 5 лет. Вышел по амнистии в 53-м, работал до 56-го учителем в станице Шкуринской, осваивал простые формы языка, годные для общения с ребятами. После реабилитации вернулся в Москву, но в партии не восстанавливался, отказался от официальной карьеры. Работал библиографом в отделе стран Азии и Африки ФБОН — ИНИОН, опубликовал несколько десятков рефератов и обзоров по философии и социологии Востока. С середины 60-х годов сложилось несколько самостоятельных концепций, которым посвящен ряд статей (они собраны в моей книге «Выход из транса», М., 1995) и «Некоторые вопросы восточного религиозного нигилизма», М., 1968 (автореф. дисс; защита диссертации была сорвана за протест по делу Гинзбурга — Голанскова; незаконченная диссертация о Достоевском была в 1950-м сожжена как «документ, не относящийся к делу». Больше я диссертаций не писал).
С 1962 года, параллельно с научными статьями, у меня стали складываться эссе: «Две модели познания», «Три уровня бытия», «Квадрильон» и др. Форма эссе стала для меня основной. Большие мои книги — циклы эссе. Я понял свойство своего ума: создав концепцию, тут же искать альтернативу, вести диалог с самим собой. Подойдя к теме России, пытаясь разгадать ее загадки, я с конца 60-х годов одновременно разрабатывал три серии опытов, две историософские (и культурософские) и одну историко-социологическую: 1) «Сны земли», где в центре — образ волошинского «Северовосто-ка»: хоровод бесов (хотя «Сны земли» к этому не сводятся); 2) «Открытость бездне: встречи с Достоевским»; в центре здесь князь Мышкин; и 3) «Некоторые общие черты модернизации незападных стран», «Роль масштабов времени и пространства в моделировании исторического процесса» и т.п. (вариант вошел в сб. «Выход из транса»).
Я пришел к убеждению, что дела человеческие не поддаются однозначной логике и для каждой проблемы можно построить по меньшей мере две непротиворечивые модели, альтернативные по отношению друг к другу. Божественный разум мыслит поверх нашей логики, человек же может только искать подобия Богу, сохраняя чувство целого и с птичьего полета выбирая, какой моделью можно пользоваться сегодня, — держа наготове другую. Опора интуиции — чувство сверхценности, не имеющей имени. Некоторым подступом к моей позиции можно считать символ веры Достоевского (из письма Н. Фонвизиной, 1854): «Если бы мне доказали, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться с Христом, нежели с истиной». В этом тексте Христос — сверхценность, а истины — это принципы (скорее истины, чем Истина; Достоевский здесь не совсем точен). Но возможен другой контекст, где знаком сверхценности будет слово «Истина», а Христос, Будда и, возможно, другие займут место воплощения истины. Я усвоил у Кришнамурти, что никакого окончательного имени у сверхценности нет и в каждом контексте надо находить верное имя.
Помимо Кришнамурти, на меня влияли в этом направлении другие восточные мыслители, буддизм дзэн, Сент-Экзюпери с его концепцией целого, Мейстер Экхарт («И Бог преходит»), св. Силуан («то, что написано Святым Духом, может быть прочитано только Святым Духом») и др. В русской философии захватили поиски целостного знания, пограничного с интуицией поэта (Соловьев, Бердяев); Федотов привлекает соблюдением правила Витгенштейна: «То, что вообще может быть высказано, должно быть сказано ясно; об остальном следует молчать». С Бердяевым и Федотовым (реже с Булгаковым) у меня много нечаянных совпадений.
Мои опыты 60-х годов собраны в книге «Неопубликованное», Мюнхен, 1972; «Сны земли» изданы в Париже, фактически в 1985-м. Опыты о Достоевском издавались дважды: в Нью-Йорке, 1989 (Открытость бездне: этюды о Достоевском), и в Москве, 1990 (Открытость бездне: встречи с Достоевским).
Между 1976-м и 1988-м мое имя в СССР было под запретом, я печатался только на Западе, чаще всего в журналах «Синтаксис», «Страна и мир». После публикации в «Синтаксисе» (1974) «Акафиста пошлости» меня вызывали на Лубянку и предупреждали о применении ст. 190 ч.1.
Важнейшие перестроечные статьи опубликованы в журналах «Век XX и мир», «Вопросы философии», «Знамя» и др., а также в «Литгазете». С 1992 г. к этому списку прибавились «Апрель», «Век», «Вестник Академии наук», «Дружба народов» и многие другие. В 1993 году вышли книги моих лекций «Собирание себя» (М., 1993) и «Лекции по философии истории» — в совместном с З. Миркиной однотомнике, в 1994 году — номер журнала «Русское богатство» (№ 6), целиком посвященный нашим текстам. «Записки гадкого утенка», рассыпанные по разным журналам, вышли в издательстве «Московский рабочий». Находится в печати книга (совместно с Зинаидой Миркиной) о великих религиях мира. «Выход из транса» (М., 1995) уже упоминался. Это сборник эссе с 1959 по 1994 г.
Писатели России. Автобиографии современников. М.: Журнальное агентство «Гласность», 1998.
Назад >
