Главная > Выпуск 11 (2011/12 - 5771/72) > ТЕАТР > Виктория ОРТИ

ДЕТИ ГОЛЕМА
Одноактная  пьеса
Сцена представляет собой вращающийся круг, в середине которого находится белый экран, на нём в ходе действия появляются фотографии и кадры хроники. Декорации минимальны: детский стульчик, кресло и радиола, журнальный столик, на нём два бокала с вином, пепельница, груда газет. Рядом со  столиком кресло-качалка, в конце действия оно превращается в кладбищенскую каталку.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ  ЛИЦА:
                  
Ж е н щ и н а  разных возрастов, она меняет белую и чёрную маски, а также   чёрно- белую маску в виде двух перетекающих капель.
М у ж ч и н а   то в белой, то в чёрной маске, то в чёрно-белой – в виде двух     перетекающих капель.
С т а т и с т ы   любого пола – десять человек в серых масках.
 

Сцена первая
Ж е н щ и н а   в  белой маске стоит в центре сцены лицом к публике на фоне белого пустого экрана.

Ж е н щ и н а.  Давайте поговорим о пустяках. Нет ничего серьёзнее пустяков, ведь мир состоит из них. Б-г неглуп, о, Он явно неглуп. Только оч-чень неглупый Б-г мог придумать столько деталей к этому миру. И, заметим, все они необходимы друг-дружке, без них мир расползётся, словно платье, сшитое портнихой-неумехой.

Делает два-три шага к публике, наклоняется.

Ж е н щ и н а  (звучным шёпотом). Вот и я – всего лишь деталька этого мира, но без меня… ха, но, не будь меня, он стал бы другим.

Бежит в просцениум и приносит детский стульчик, раскачивает его в руках.

Ж е н щ и н а (певуче).  "Пела ночью мышка в норке, спи, мышонок, замолчи, дам тебе я хлебной корки и огарочек свечи…" (Пауза.) "…хлебной корки и огарочек свечи". Всем нужны пища и свет. Вот и вам, и вам, и вам (показывает на зал) нужна эта корка хлеба и – хотя бы – огарочек свечи. Не всем достаются ванильные торты с зефиром и толстые ароматные подарочные свечи. Ну и что?!

Садится на пол спиной к зрителям. На экране появляется изображение типичного еврейского младенца,
он кучерявый и бойкий. Младенец пьёт кашу из бутылки, потом ползёт на четвереньках,
 его путь освещён ярким светом.
Ж е н щ и  н а  машет ему вослед. Кадры сопровождаются агуканьем малыша и материнским напевным голосом.

Г о л о с.  Якáр шелú, хамýд шелú, матóк шелú.*

Сцена поворачивается. Всё тот же белый экран. Сцена перед ним пуста.
Ж е н щ и н а  в чёрной маске стоит около края сцены.

Ж е н щ и н а.   И я была деталькой этого мира. Кому-то нужно было, чтобы я родилась. Может быть, без меня не упал бы Тунгусский метеорит или не началась бы Первая мировая война. И не произошли бы прочие глупости, мало ли цорес на этом свете, и все можно увязать с моим появлением на свет. Если очень захотеть, если очень-очень захотеть… а  он  захотел, этот маленький дёрганый человечек. Наверно его косая чёлочка упала ему на глаза, и он не разглядел деталей, мелких деталей – наших глаз, наших губ, наших родинок… Ведь так просто: отрастить косую чёлочку и не отбрасывать её со лба…

Бежит за кулисы, приносит детский ботиночек, он висит на шнурке, а она медленно идёт и несёт ботиночек. Становится лицом к залу, ботиночек болтается на шнурке, зажатом в её руке.
 Звучит колыбельная на идише.
Ж е н щ и н а  садится спиной к зрителям, на экране появляется всё тот же еврейский малыш перед освещённой дорогой, его изображение сменяется хроникой: еврейские дети в концлагере.
 

Сцена вторая

Кресло ярко-оранжевой или ядовито-лимонной расцветки.  Форма кресла грубовата, размер больше обычного. У радиолы поднята крышка. Ж е н щ и н а   в белой маске подходит к радиоле, ставит пластинку Джо Дассена.  Одета  Ж е н щ и н а   в странный великоватый пеньюар, на ней бусы и аляповатый макияж,  на ногах босоножки на платформе. Причёска "конский хвост" с чёлкой. Изображает подростка.  Стоит на фоне белого квадрата, как возле стены, достаёт конфету «петушок» на палочке и сосёт её,  поэтому речь слегка невнятна.

Ж е н щ и н а. Ну, на фига мы придумываем себе красивости типа первой любви, всё ведь просто – гормон такой-то плюс гормон такой-то равняется:  милый, ой, единственный, ой, не могу без тебя, ой, умру от любви, ой-ой-ой. Ах, он посмотрел на меня на большой перемене, ах, он подошёл ко мне после уроков, ах, он пригласил меня в кино, ах, он целоваться-то не умеет, ну, какой же он всё же милый, я ведь тоже не умею, ах, ах, ах, значит, я – первая, кого он целует, значит, он у меня тоже первый. О, наши ночные слёзы, девочки, грош им цена, медный грошик весом в тополиный пух. Но кому-то они нужны, без наших никчемных ночных слёз не было бы весенних ливней… Дета-а-ли (Она кричит в потолок.) Ты ведь любишь дета-али!

Бросается в кресло, поднимает ноги, сжатые вместе, разводит, сводит, разводит – несколько раз подряд,  спрыгивает и кружится по комнате с воображаемым партнёром – под "Елисейские поля" Джо Дассена. Снова садится в кресло, принимает позу примерной девочки: прямая спина, руки на коленях, взгляд прямо перед собой – в зрительный зал, говорит высоким голосом девочки-школьницы.

Ж е н щ и н а.  Я обещаю вам учиться, мама-папа, я обещаю не курить, мама-папа, я обещаю поступить в институт, мама-папа, я обещаю не встречаться с ЭТИМ, обещаю встречаться с ТЕМ, мама-папа, я обещаю, обещаю, обещаю.

Сцена поворачивается. Всё тот же белый квадрат.  Полукружье за ним почти пусто, только вверху видны душевые лейки – такие, из таких в концлагере подавался газ. Ж е н щ и н а   в  чёрной маске стоит около края сцены.  Она заплетает длинную рыжую косу. Простое платье ниже колен, туфли по моде сороковых.

Ж е н щ и н а. Нет, меня никто не насиловал, ничего такого, не подумайте… Они очень деловые люди, да и очередь, сами понимаете. Неловко было раздеваться при всех, вот и всё. У меня никогда не было красивого белья… – откуда бы я взяла красивое бельё? Смешно, конечно, вспоминать, но мне было нестрашно, а стыдно – оттого, что бельё у меня не новое… И ещё – оттого, что я такая пампушка. Так захотелось – напоследок – побыть красивой, стройной, с крепкими спортивными ногами… но пришлось идти, сутулясь, стыдясь складок, ужас какой-то… грудь у меня большая… хотя не думаю, что это их интересовало, слишком были заняты: много работы.

Ложится на спину, раскидывает руки, говорит громко и звонко.

Ж е н щ и н а.  В следующей жизни у меня будет стройное тело, крепкие ноги, маленькая грудь, гордая походка, и если меня снова заставят раздеться и погонят в газовую камеру, то пусть они сначала остолбенеют от того, что лишают мир такой красоты, я обещаю, что они остолбенеют, я обещаю, обещаю, обещаю.

На экране кадры: горы женских волос…

Сцена третья

На сцене кресло, журнальный столик с двумя бокалами вина, пепельница, груда газет. На расстоянии друг от друга сидят   М у ж ч и н а   и    Ж е н щ и н а,  оба в "смешанных" масках. Разговаривают они, глядя в зрительный зал, но соблюдая при этом доверительную интонацию.

М у ж ч и н а.   Я и сам не пойму, почему не люблю их. Да и какая разница! – не люблю, и всё.
Ж е н щ и н а.   Я и сама не пойму, почему не люблю их. Да и какая разница! – не люблю, и всё.
М у ж ч и н а.   …опять же революция…
Ж е н щ и н а.   …и масоны…
М у ж ч и н а.   …а Палестина – ты посмотри, что они с Палестиной делают!
Ж е н щ и н а.   Да-а-а, Палестина…
М у ж ч и н а.   Наш президент, говорят, тоже…
Ж е н щ и н а.   Ага, говорят.
М у ж ч и н а.    Ну, иди ко мне, киска.

Ж е н щ и н а  подходит к  М у ж ч и н е,  садится рядом с ним, они обнимаются и ложатся.  С т а т и с т ы  в одинаковых серых масках выбегают из-за кулис и играют, хором приговаривая вслед за  Ж е н щ и н о й.

Ж е н щ и н а.   Море качается – раз, море качается – два, море качается – три, морская фигура, на месте замри!

С т а т и с т ы  замирают, положив руки на сердце.

Ж е н щ и н а.   Море качается – раз, море качается – два, море качается – три, морская фигура, на месте замри!

Застывают, выкинув в нацистском приветствии руки вперёд.

Х о р.   Море качается – раз, море качается – два, море качается – три, морская фигура, на месте замри!

Застывают в позах стреляющих из автоматов. На экране кадры: скинхеды, современные фашисты (типа РНЕ). Звучит фрагмент "Ленинградской симфонии" Дмитрия Шостаковича. На несколько секунд гаснет свет, затем загорается вновь. На полукружье всё то же: кресло, журнальный столик с двумя бокалами вина, пепельница, груда газет. М у ж ч и н а   и   Ж е н щ и н а   в смешанных масках. Она заняла место в кресле, он примостился у её ног.

Ж е н щ и н а.   Почему они нас ненавидят? Что мы им сделали? За что?
М у ж ч и н а.   Незачем объяснять… Да и кому это интересно!
Ж е н щ и н а.   Не хочу жить, зная, что так много людей меня ненавидят.
М у ж ч и н а.   Так не знай. Иди ко мне, киска.

Ж е н щ и н а  опускается рядом, они обнимаются и ложатся, обнявшись. С т а т и с т ы   в  одинаковых серых масках выбегает из-за кулис, танцуют, поют хором.

Х о р.   "Эвейну шалом элейхем, эвейну шалом элейхем, эвейну ша-алом элейхем".**

Застывают, подняв руки – то ли это поза "руки вверх", то ли элемент хасидского танца. Сцена поворачивается. Полукружье пусто. На экране фото истощённого  М у ж ч и н ы,  глядящего с нар в объектив фотоаппарата. Ж е н щ и н а  стоит лицом к экрану и разговаривает, обращаясь к изображению.

Ж е н щ и н а.   Той майской ночью ты прикоснулся к моей груди. Осторожно, будто не веря самому себе. И мириады мурашек побежали по моей коже. Я и не знала, что счастье так незамысловато, что счастье – это  всего лишь твоё дыхание рядом…  Я принадлежу возлюбленному моему, а возлюбленный мой – мне; он пасёт между лилиями…

За кадром звучит мужской голос, подхватывая её речь.

М у ж ч и н а.    Прекрасна ты, возлюбленная моя, как Фирца, любезна, как Иерусалим, грозна, как полкú со знаменами. Уклони очи твои от меня, потому что они волнуют меня. Волосы твои, как стадо коз, сходящих с Галаада; зубы твои, как стадо овец, выходящих из купальни, из которых у каждой пара ягнят, и бесплодной нет между ними; как половинки гранатового яблока ланиты твои под кудрями твоими…***

Сцена четвёртая

М у ж ч и н а   и   Ж е н щ и н а,  оба в трико телесного цвета.  Он в белой маске, она в чёрной.  Он, стоя за её спиной, держит её в объятиях и водит её руками, будто кукловод с большой куклой. Она и производит впечатление куклы.

М у ж ч и н а.   И тогда Он создал Адама. И столько Света поселил Он в душе Адама, что не выдержала душа и разбилась. И разлетелись осколки души, напоённые Светом, по миру, и родились люди, в глазах которых плещется Свет. Помнишь про Кая и про Герду? Вот так же примерно, только не льдинка, а светúнка застревала в глазах у людей.

Кладёт руки на глаза  Ж е н щ и н ы,  потом отнимает их  и бережно поворачивает   Ж е н щ и н у   к себе.

Ж е н щ и н а.   Рассказывай, я люблю сказки. Я и сама бы рассказала, только у меня все сказки – грустные… хорошо, что не страшные.

С т а т и с т ы  в серых масках и в костюмах телесного цвета выходят на сцену,  сначала пятеро из левой кулисы, потом пятеро из правой,  становятся в один ряд перед  М у ж ч и н о й   и    Ж е н щ и н о й,  заслоняя их.

Х о р (полушёпотом).   Голем, Голем, Голем, Голем, где-то ходит страшный Голем, прячьте детей, дверь на засов, тише, тише, ша-ша-ша…

С т а т и с т ы  уходят – одновременно, на цыпочках, пятеро в левую кулису, пятеро в правую.
На сцене  Ж е н щ и н а   и  М у ж ч и н а,  только теперь   Ж е н щ и н а   в позе кукловода, и на ней белая маска,  на  М у ж ч и н е   маска чёрная.

Ж е н щ и н а.   И тогда он придумал Голема. Много-много глины взял он и слепил истукана. Огромного и неповоротливого. Но стоял истукан, и не дышал истукан. Не было в нём души, ведь он – не Он. И взял он палочку и начертал на лбу истукана то самое слово, от которого всё зависело, – слово "Душа", и вселилась душа в истукана. Но было ей так неуютно и жёстко в этом глиняном теле, что почернела душа, возмутилась душа, и забурлила душа. Не выдержал истукан и разбился, а осколки души разлетелись по миру, и родились люди, в глазах которых стынет чёрная обиженная душа.

М у ж ч и н а.   Всегда ты так. Что ни говори – женщина…

Сцена поворачивается.  Пространство перед экраном пусто, на экране абстрактное изображение Гитлера, черты лица угадываются,  усики и чёлка не оставляют сомнения в том, что это – он. Появляются  с т а т и с т ы.  Они в серых масках и чёрных трико, их волосы прилизаны.  Располагаются на просцениуме в шахматном порядке. Их речь резка, отрывиста.

П е р в ы й.   Все войны мира –
В т о р о й.    –  от них!
Т р е т и й.   Вся нищета мира –
Ч е т в ё р т ы й.    – от них!
П я т ы й.   Все преступления мира –
Ш е с т о й.    – от них!
С е д ь м о й.   Все болезни мира –
В о с ь м о й.    – от них!
Д е в я т ы й.   Все грехи мира –
Д е с я т ы й.    – от них!
Х о р. Если не от них, то от кого же?

Достают зеркальца, в руках у каждого по маленькому зеркальцу, смотрятся, явно любуясь собою. Прячут зеркальца и маршевым шагом покидают сцену.

Х о р (маршируя, в такт).   Всё от них. Всё от них. Всё от них.

Сцена пятая

На сцене кресло-качалка, на экране изображение миловидной  Ж е н щ и н ы   (стиль пятидесятых: губы бантиком, завивка, шляпка). В центре сцены лицом к зрителям стоит  Ж е н щ и н а   в седом парике и в белой маске.  Она сгорблена, одета старомодно. Она производит впечатление очень пожилого человека.  На экране фото солдата Армии Обороны Израиля.

Ж е н щ и н а.   Лиорчик снова там. Сколько можно воевать? Одна проклятая бесконечная война, удивительно, что мой народ не разучился рожать детей… Лиорчик говорит, что там ни один ребёнок не застрахован от гибели. Лиорчик и сам не знает, есть на его душе убитый там ребёнок или нет. Бедный, бедный мой мальчик, для этого ли я лелеяла моего внука, для этого ли я денно и нощно молилась о нём, бедный мой мальчик. Господи, если у Тебя хватило сил вернуть нам эту землю, сделай так, чтобы наши дети не убивали детей там, храни детей, Господи!..

Ж е н щ и н а   резко поворачивается спиной к зрителям.  На экране взорванный автобус, высвеченный на несколько секунд вспышкой взрыва.
Экран гаснет.  Ж е н щ и н а  медленно поворачивается лицом к залу.

Ж е н щ и н а (отстранённо, словно обращаясь к самой себе).   Я так люблю свадьбы! Что может быть лучше свадьбы? Даже Хава, уж на что дура, понимает толк в свадьбах, да и приодеться умеет. А уж если мы с дурой Хавой и с красоткой Рейзеле пускаемся в пляс, то никто не остаётся дожёвывать холодные бурекасы с грибами, никто. Даже любители мусаки вскакивают из-за стола.

Делает несколько танцевальных движений под популярную израильскую песню.  Внезапно останавливается, переводит дыхание, подходит к авансцене.

Ж е н щ и н а (с идишской интонацией).   Вчера выдали замуж Лею. Какую невесту мы подарили миру! Ах, какую невесту! Как хороша была Лея в кружевном платье, и как вились Леины волосы, рыжие Леины волосы, в нашем роду такие волосы были только у…

Замолкает, тяжело садится в кресло-качалку, раскачивается.  Кресло поскрипывает. Сцена поворачивается. Всё те же душевые лейки под потолком.  На экране фотография телеги, наполненной трупами, через высокие борта переваливаются и свисают головы, руки, ноги.  На сцене   Ж е н щ и н а   в том же виде, но в чёрной маске.

Ж е н щ и н а.   У меня были сильные спортивные ноги, папина порода. Они сразу поняли, что из меня получится хорошая ломовая кобыла… да я и была хорошей ломовой кобылой, впрягалась наравне с мужчинами в телегу и тащила до печей – и не падала. А Лея была неповоротливой пампушечкой – в маму, её они не отобрали… Я, ломовая кобыла, везла телегу, в которой лежала моя Лейеле, я везла телегу и ржала. (Надрывно ржёт – как-будто воет.) А волосы моей Леи пошли на парик, её мягкие рыжие волосы… сколько раз я вплетала в них ленты… Го-о-осподи, доколе, Го-о-осподи! Вот стою я перед Тобой, пред всевидящем Оком Твоим, и умоляю Тебя, Го-о-споди, дай покой моей душе, верни её в сосуд…
 

Сцена шестая 

Сцена пуста. На авансцене стоят два глиняных кувшина – белый и чёрный. По экрану разлит яркий фиолетовый свет. Появляются   с т а т и с т ы. Они без масок, в трико телесного цвета,  на головах ермолки. С т а т и с т ы  выстраиваются в две группы: пятеро полудугой слева, пятеро полудугой справа. Они молятся, раскачиваются. Появляется похоронная каталка, на ней укутанный в саван плоский труп.  Каталку толкают  М у ж ч и н а   и   Ж е н щ и н а,  оба без масок.  Ставят каталку на середину сцены торцом к экрану, сами застывают рядом, замыкая дуги массовки,  образуя таким образом полукруг.

Ж е н щ и н а.  Не выдержал истукан и разбился, а осколки души разлетелись по миру, и родились люди, и в их глазах стынет чёрная обиженная душа.

Из-за кулис доносится звук разбитого сосуда.

М у ж ч и н а.   И разлетелись напоённые Светом осколки души по миру, и родились люди, и в их глазах плещется Свет.

Опять из-за кулис доносится звук разбиваемого сосуда.

Мужской голос (баритон) выводит молитву "Эль малэ рахамим"****.

Сцена поворачивается. На экране кадры с малышом перед ярко освещённой дорогой.  Слышен материнский напевный голос.

Г о л о с.   Якáр шелú, хамýд шелú, матóк шелú.*

*         Якар шели, хамуд шели, маток шели (иврит) – мой дорогой, мой милый, сладкий мой.
**         "Эвейну шалом элейхем, эвейну шалом элейхем, эвейну ша-алом элейхем" –"Мы принесли вам мир, мы принесли вам мир, мы принесли вам мир" (слова израильской песни на иврите).
***         "Прекрасна ты, возлюбленная моя…" – фрагмент библейской «Песни песней»
****     "Эль малэ рахамим" (иврит) – "Б-г, исполненный милосердия" (еврейская заупокойная молитва).

ВИКТОРИЯ ОРТИ В «ДИАЛОГЕ»:

Небывалая бродит тоска. Стихи. // Выпуск 3-4, Том 1.
Овца с бантиком на библейской шкуре. Рассказ. Выпуск 7-8, Том 1.

Назад >>