Владимир ПРИХОДЬКО

СИНДБАД-ГОРЕХОД

Человек, которого я назвал Синдбадом-гореходом, имеет прямое отношение к сказкам «Тысячи и одной ночи». Много раз они издавались под его пристальным ученым оком, с его комментарием, сопроводительными статьями. Он вносил нуж­ные поправки в единственный русский перевод обворожительных «ночей».

Исаак Моисеевич Фильштинский. Арабист. Доктор наук, профессор. Место работы — Институт Азии и Африки при Московском университете. В клане восто­коведов (знаем о нем мало и пишем редко) безусловный авторитет. Для рассказа Шехерезады канва его жизни вполне-вполне. Лишь отчасти прошла в кабинете, окруженная фолиантами. Полна перемен, злоключений. И характер возмужал сре­ди печальных бурь.

Свидетельство тому — книга «Мы шагаем под конвоем. Рассказы из лагерной жизни». Бериевский Каргопольлаг в Архангельской области.

Тираж книги невелик: 1200 экз. Читателей не может быть слишком много. Те, кто читал, по достоинству оценили эти беллетризованные воспоминания. И называют имя автора в ряду, что открыт всемирно знаменитыми Солженицыным, Шаламовым.

Расскажу — в ожидании новой Шехерезады — о Фильштинском. Опыт, который стал частью нашей истории.

1.      ЧЕРНОЛАКОВЫЙ ФЛАКОН ДЛЯ ДУХОВ

Родился 7 октября 1918 года в Харькове в семье инженера. Фамилия происходит от названия австро-венгерского городка Фильштин; на карте в старом словаре я, честно говоря, его не сыскал. С 1920 года в Москве; считает себя стародавним моск­вичом. Жил по адресу: Покровка, 17, кв. 12, — в доме между двумя трамвайными путями: фасадом выходит на Покровку, тылом на Чистопрудный бульвар. Этот дом построил архитектор Василий Стасов в первой четверти XIX века как гостиницу у Покровских ворот. Купцы, привозившие в город товар, распрягали лошадей, вели на пруд поить. Располагались на первом этаже, выпивали, закусывали. Затем отправ­лялись на второй, в номера. После революции внизу возник гастроном «Рабочая Москва», а номера превратились в коммуналки. В квартире было 18 комнат, в каж­дой жила семья. Существовала легенда, что где-то в стене купцы замуровали сокро­вище. Среди жильцов возникало волнение, когда шел ремонт. Глазели, не проступит ли где-нибудь щель, откуда вывалятся драгоценности. Но этого не случилось.

Мальчиком он надевал коньки и шел на Чистый пруд кататься. Любимое развле­чение!

Недавно, будучи неподалеку, захотел посмотреть на комнату, где когда-то в ап­пендиксе темного угла стоял столик, за которым он учил уроки. Оказалось, теперь в квартире разместилось какое-то латышское предприятие. Сотрудницы, как все сотрудницы на свете, были довольны, что есть повод прервать работу. Бурно обрадовались Фильштинскому. Напоили чаем.

С 26-го по 36-й учился в Большом Вузовском (начинается против Покровских казарм), в школе № 24 (потом номера менялись). Прежде то была немецкая реформатская гимназия, еще работали старые преподаватели, немецкому учили с первого класса.…

Людей делает время. Сверстники были нацелены на инженерию. Часть пошла в технические вузы: МАИ, МЭИ. Часть — на мехмат и физфак, несколько человек -в медицинский. И только двое выразили намерение пойти по гуманитарному пути Одним из решивших переломить судьбу был Филыитинский: физика, математик думал он, ему хорошо даются, отмечен на олимпиадах, а вот истории и литера стоит подучиться. Сложенный трубочкой аттестат отнес в ИФЛИ. Знание точных наук, которые также сдавали абитуриенты, дало ему нужное количество баллов.

В тот год ИФЛИ получил в Ростокинском проезде новое здание, предназначенное для какого-то химического вуза: в аудиториях стояли раковины для мытья пробирок.

Сдал экзамены и не нашел свою фамилию в списках. В страшном смятении побежал выяснять. Оказалось, на отделении теории и истории искусств, куда сдавал отменили прием, промахнули год. У него спросили, соответствуют ли его вкусу занятия археологией? Поступил на археологическое — и не пожалел об этом. Участвовал в экспедициях, был на никопольском городище, где, казалось, все вокруг усеяно глиняной посудой. То были осколки амфор, сделанных греческими мастерами две с половиной тысячи лет назад. Амфоры устанавливались на деревянных подставках, насыпались зерном: шла интенсивная торговля с Грецией. Юный археолог набрел на царский курган — так называют могильники с большим количеством находок. Только поспевал зарисовывать, записывать. Еще была экспедиция в Крым. Он посвятил диплом таврам — жителям горного Крыма. У Геродота есть сведения, что тавры были морскими разбойниками. Спускались с гор, садились в лодки, нападали на торговые корабли. Грабили и с добычей уходили восвояси. Ему удалось установить, что по времени это довольно точно совпадает с находками: он были явно греческие! Геродот не отступил от истины.

Случился на раскопках курьезный эпизод. Когда ему особенно подфартило на скифском кургане, рядом, на сарматском, трудилась симпатичная соученица. И нее никаких находок не было. «Я нашел чернолаковый флакон для духов, — вспоминает Фильштинский, — керамика почти полностью сохранилась. В перерыв подошел к сарматскому кургану и засунул в «штык» флакон. Я не знал, какие у этой шалости будут последствия. Симпатичная нашла флакон. Скифская вещь в сарматском кургане! Все только про это и говорили! Сбежалось переполошенное руководство. Я понял, что совершил неблаговидный поступок. Вечером рассказал на ушко приятелю, приятель хихикнул и шепнул еще кому-то. Скоро все стало известно. Научный наш начальник — Борис Граков — топал ногами и говорил: «Чтоб я тебя больше здесь не видел». Я не желал прощаться с экспедицией и молча копался в земле. К счастью, гнев у Гракова скоро прошел, работа продолжалась...»

ИФЛИ Фильштинский окончил 22 июня 1941 года. На последнем госэкзамене давали полтора часа на подготовку. Было воскресное утро. Ему показалось странным, что председатель комиссии, вместо того чтоб слушать ответы на билет, спросил: «Вы военнообязанный?» Что за чертовщина? Когда вышел в коридор, никто не кинулся с поздравлением, все слушали речь Молотова.

Выпускник подписал документ, что едет преподавать в среднюю школу в Пензенскую область — в Тарханы — лермонтовское место, но уже отлично понимал, что все это липа, что вот-вот его возьмут в армию...

Волны XX века выбросили нового Синдбада на берег великой войны.

2.      АРАБСКОМУ НАУЧИЛ ДОНСКОЙ КАЗАК

Призвали в июле. А дальнейшую судьбу определило вот что. До Москвы дошли сведения, что в Иране создаются немецкие военные базы. Наши войска по дого­вору с Англией и вместе с Англией вступили на иранскую территорию. Порохом пахнуло с Дальнего Востока, хотя Япония объявила о нейтралитете. Турция, тоже нейтральная, тайно помогала Германии стратегическим сырьем и пропускала ее военные корабли через проливы.

В общем, как говорил Синдбад из сказки, «в один из дней напали на нас ветры, дувшие с разных сторон, и капитан...». И капитан в лице Генерального штаба издал распоряжение: спешно подготовить переводчиков для работы в войсках на этих направлениях. Японистов, китаистов, арабистов, иранистов, тюркологов.

Кадров не было. Просто собрали группу военнослужащих с образованием. Выпускников разных вузов.

И Фильштинского взяли тоже.

Был у Ильинских ворот Институт восточных языков, и был там военный фа­культет. Предполагалось за два года выучить и отправить в части специалистов соответственной квалификации.

Шли ускоренные занятия в условиях войны. Юношам с техническим образова­нием было трудней. Фильштинскому зачли гуманитарные науки, сданные в ИФЛИ, требуя только язык и страноведческие дисциплины военного характера.

Шло время. Немцев остановили под Москвой. В войне появился просвет. Кто-то подсказал Генштабу, что двухгодичных курсов для восточных языков маловато. Пришло новое распоряжение: продолжать образование; два военных факультета (в Институте востоковедения и там, где готовили переводчиков-«немцев») упразд­нили; учредили Военный институт иностранных языков. Этот институт возник в глубоком тылу, на Волге, но вскоре переехал в Москву, в Красные казармы, стал соседом Бронетанковой академии.

Здесь и окончил Фильштинский арабское отделение. Был оставлен на кафедре страноведения преподавателем и адъюнктом.

Я спросил: «Вы встречались с арабами?» Он ответил: «Никаких арабов у нас не было. Был один малограмотный человек по имени Али, исполнявший роль разговорника. Вся тяжесть обучения лежала на плечах моего горячо любимого учителя — Харлампия Карповича Баранова. Этот удивительный человек был по происхождению донской казак. Из самых низов, из станицы. Он со смехом расска­зывал, как в детстве попал на большой базар на Северном Кавказе и был поражен, что люди говорят на разных языках. Окончив реальное училище, поехал в Моск­ву поступать на востоковедение — в Лазаревский институт. Таким, как он, доступ в это привилегированное учебное заведение был затруднен. Нужно было сдавать Древние языки. И вообще — языки в большом объеме. Он сдал на турецко-персидско-арабское отделение вместе с десятью другими. А окончил — один. Все остальные отсеялись —таким напряженным было учение. Во время Первой мировой работал в Генштабе с турецким языком. А в институте, куда попал я, Баранов обучил вместе со мной еще нескольких человек. Живого языка практи­чески не слышали. И с книгами было трудно. И с газетами. Чтоб достать что-нибудь, требовалась большая ловкость. Не было тогда и словаря. Но мы как-то все преодолевали».

Война была позади. Времена менялись. Уже посылали за границу, везде и всюду! Шутка «ненужный, как финский посол в Гватемале» потеряла актуальность. Был парад атташе. Всюду работали наши представители. Востоковеды шли нарасхват Фильштинский читал страноведение. Хотел перейти на кафедру языка.

Он чувствовал, что нашел место в жизни. Он стал арабистом по странной прихоти войны. Арабскому его выучил донской казак.

Он никогда не был в арабских странах.

«Все, что суждено человеку, непременно случится, и никто не знает, что с ним произойдет», — философски заметил Синдбад в «Тысяче и одной ночи».

3. ПОД КОЛПАКОМ ГБ

Тому, кто преподает, хорошо бы сделать научную карьеру. Фильштинский прикрепился к университету: его охотно взяли в соискатели (ученого звания) на кафедру Ближнего и Среднего Востока. Имея у себя в институте полную нагрузку, он постепенно сдал кандидатский минимум и взялся за диссертацию.

Общее воодушевление, вызванное окончанием войны, развеялось быстрей, чем ожидали. Стареющий тиран боялся поколения, узнавшего вкус победы. Так в 20 30-е он боялся поколения революционеров.

Бериевское ведомство энергично доказывало, что не зря ест свой хлеб с толстым слоем масла.

В 47-м арестовали одного из сослуживцев. Почти приятели. Взяли прямо с лекции (читал историю Афганистана). Фильштинский понятия не имел за что.

Но это стало началом его испытаний.

Ему было 29 лет. Работал хорошо, соответствовал всем параметрам. И заметил, что на него бросают косые взгляды. На кафедре полковники и генералы, он почти., единственный младший офицер. И почему-то не получил очередного воинской звания.

С темой диссертации надо было помозговать. С одной стороны, ему не хотелось касаться современной политики. Предпочитал держаться в академических рамках. С другой стороны, требовался сюжет, который прошел бы по нормам военной института.

И он на такой сюжет интуитивно наткнулся.

Жил в Египте на рубеже XVIII—XIX веков необычный шейх. Учительствовал. славном учебном заведении — мечети Аль-Азхар в Каире. Звали его Аль-Джабарти. Он был хронистом. Изо дня в день рассказывал про события, происходившие на его глазах. Был очень талантлив. Его хроника сохранилась до наших дней. В арабских странах текст, естественно, был типографски отпечатан. Русских переводов не существовало. И чтоб угодить военному институту, Фильштинский выбрал из 4-томной хроники часть, связанную с вторжением Бонапарта. Египет в период французской оккупации. Задача была сложная. Надо было перевести значительный фрагмент, написанный не на арабском литературном языке, а на египетском диалекте. Помогал — то советом, а то и делом — Харлампий Карпович. Всегда можно было что-то спросить...

Кроме того, требовалось овладеть гигантской мемуарной литературой. С армией Бонапарта в Египет приехали французские ученые. Они оставили великолепные описания: география, история, нравы. Ежедневно Бонапарт издавал различные приказы, обращения к местному населению. Все это объединил том «Переписка Наполеона». Каждый офицер и, ясное дело, генерал французской армии оставил свои мемуары, воспоминания написал и сам Бонапарт. Была возможность взглянуть на Египет с египетской и французской точки зрения. Сделать сопоставления и выводы.

В 9 утра он уже сидел в Исторической библиотеке. Потом ехал в институт. Потом снова в библиотеку — закрывалась она в 11 вечера.

Писал довольно быстро. И все время ощущал, что он под колпаком. Что-то непонятное вокруг происходило. За ним наблюдали: в институте, на улице, в трам­вае. Постоянно подлипали подозрительные личности, заводили разговоры. Однаж­ды некий китаист сказал, что давно присматривается к нему, что видит, какой он энергичный, деятельный. А тут сколачивают небольшую группу для поездки в Китай с целью разведработы... Фильштинский резко сказал, что никуда не собира­ется ехать, ни в какие группы вступать не будет. Китаист мгновенно отстал.

Сжав зубы, работал, старался не думать ни о чем.

Это были очень трудные два года — между арестом того сослуживца и его собственным арестом.

Фильштинский нехотя назвал мне фамилию. Офицер, сын расстрелянного в 37-м, под зловещим прессом, обычным для тех зловещих лет, дал показания, из которых следовало, что у Филыитинского антисоветские устремления.

Фильштинский меня попросил опустить эту фамилию. Не потому, что решил оставить в секрете. Хочет написать об этом человеке сам. Подробно. В двух словах не годится.

К январю 49-го тучи сгустились до черноты.

Вряд ли надо напоминать, что год этот печально прославился откровенным антисемитским разгулом. На фоне самых мрачных слухов на кафедру из спецотдела проследовало указание: диссертацию Фильштинского не пропускать.

Но как это сделать? Защита должна состояться в университете.

Институтские в генеральских погонах действовали неуклюже. Делегировали уполномоченного на ученый совет, чтобы там прозвучало негативное мнение.

Началась защита. Объявили, что представляет собой соискатель. Что он сдал че­тыре спецвопроса и три языка: арабский, английский, французский. С отличной оцен­кой. Затем вовсю расхвалили Фильштинского оппоненты.

Сидевший в зале уполномоченный завял. Он понял, что по существу дела ска­зать ему нечего.

Диссертацию дружно утвердили. И документы отправили в ВАК. А в ночь на 7 апреля 49-го Фильштинский был арестован.

4. ОКАЗАЛОСЬ, ЗА АНТИСЕМИТИЗМ

Не хочу ни давать разбор, ни тем более пересказывать лагерные истории Фильштинского. Все-таки книга вышла: кто захочет — найдет, не на прилавке, так в библиотеке. Лишь одна цитата: «...В московской коммунальной квартире, откуда в ночную пору уводили людей, о чем утром потом сообщала отцу мать, в институте, когда то и дело исчезали профессора и студенты <...> наконец, в армии, я все время задавал себе вопрос: куда же девались эти люди, так таинственно уходившие в небытие в ночную пору? В их виновность я никогда не верил и с детских лет прекрасно понимал ложь обвинения и неестественность так называемых признаний на публичных процессах, но не мог объяснить себе причину творившейся вокруг сатанинской жестокости».

Те, кто читал «Архипелаг», сегодня осведомлены, куда все девались. Ложь обвинений и неестественность признаний тоже ясна многим. А вот причину жестокости, которую Фильштинский нарек сатанинской, никто по сию пору не объяснил.

Нет объяснения.

Мы прогуливаемся по темной аллее подмосковного парка. Он говорит неторопливо, то иронично, то со скрытой горечью.

Пробыл на Лубянке несколько месяцев. Тюрьма во дворе четырехугольного здания ГБ. Если ведут к следователю, спускают на лифте в подвал, проводят в главное здание, подымают наверх. «Прогулочный дворик» на крыше: слышен шум уличной жизни, гудки автомобилей. Но ничего не видно.

Для следователя он оказался крепким орешком, «не вошел в контакт». Отправили в тюрьму более тяжкую: Лефортово. Здесь и отбыл весь тюремный срок. Все как обычно: допросы по ночам, а днем не дают спать. У него было преимуществ, дальней камеры: стражник проходил мимо, заглядывая в глазок, с интервалом,} 15 минут. Эти минуты он спал.

Про напарника по камере (в Лефортове камеры-одиночки, это тюрьма еще царская) говорили, что он «наседка». Жаловались, что дал против кого-то показана Подтвердить это Фильштинский не может. Показаний против него напарник; давал. И дальнейшая судьба неизвестна.

Потом в камеру посадили третьего. Это был «повторник». Сидел 10 лет: с 37-г по 47-й, а в 49-м снова арестовали. Рассказал о лагере.

Часть срока сидел один. Многие страшатся одиночества. Он не страшился. Был ли суд? Что вы, что вы, какие суды... По отношению к таким разбойникам, как он, никаких судов не было. Если б дело выдвинули на суд, суд отверг бы в обвинения. Во-первых, не доказаны. Во-вторых, сами по себе не содержат состава преступления. Допустим, он кому-то говорил, что из университета убирают вейсманистов-морганистов. И что же, вправду так было. Сказал, что видел Литвинова в скромном костюме и этим будто бы подчеркнул, что того снимают, а сам Литвинову симпатизировал. И прочая дурь.

Окончание следствия прошло так. Подписал, что познакомился с делом. Потом долго ждал. Потом вызвали к начальнику тюрьмы. Начальник прочитал написанное на папиросной бумажке: решением Особого совещания за антисоветскую агитацию осужден на 10 лет. Фильштинский попросил дать посмотреть. Не полон— Распишитесь. Отказался. Ну, сказал начальник, я сам распишусь. Написал: от подписи отказался. Отправили в камеру. Продержали еще немного. Погрузили в вагон и отвезли в Каргопольлаг.

Все остальное — это лагерь. Лесопилка. Изнурительный рабский труд. Смесь «бытовиков» и «политических».

Про лагерь он написал все что мог. О том, как не погиб, не сломился. Проверил свои силы, внутренние психофизические резервы. Избавился от многих заблуждений. Он даже сказал: «О своем лагерном опыте я не жалею...» Так ни разу не| пожалел о своих странствиях Синдбад-мореход.

. Вышел на свободу 20 февраля в 55-м. Смерть Сталина была рубежом в жизни поколения. Но перемены в лагере стали ощущаться только после ареста Берии, когда Хрущев и вся компания там наверху приняли решение о разгрузке лагерей, но было сказано: «Чтоб не повредить производственному процессу».

Никаких жалоб не писал. Знал, что бесполезно-унизительно. Все получали на жалобу стандартный ответ: дело пересмотру не подлежит.

Вдруг начали освобождать. То одного отправят домой, то другого. Прошение об освобождении подал отец без его ведома. Выпустили на плохих условиях: не реабилитация, а переквалификация с 58-10 на 59-7: и так как «пересидел» эту ста­тью, то свобода.

Когда решение сообщили, никто из сидельцев, а были рядом весьма образован­ные люди, не мог сказать, что такое 59-7. Пока один питерский студент с юридичес­кого не сообщил с хохотом: это же разжигание межнациональной розни, и в 20-е годы статья конкретно применялась за оскорбление еврея: если ты кому-то в очере­ди сказал «жидовская морда», мог схлопотать до двух лет.

Так вывернули, потому что в деле Фильштинского говорилось о возмущении антисемитской кампанией. Значит, разжигал рознь.

5. ВОЗВРАЩЕНИЕ СИНДБАДА

Приехал в Москву, пришел в милицию. Паспортистка спросила: у вас 59-я, это бандитизм; он подтвердил. Обратитесь к чину за железной форточкой. Он посту­чал. Что вам? Сказал, что освободился. Что переквалифицировали статью. Что не дают паспорт без визы. Давайте документы. Протянул. Прошло минут пять. От­крылась эта форточка. И милицейский высунулся буквально до пояса: посмотреть на Исаака Моисеевича Фильштинского, отсидевшего за антисемитизм. На его лице отразились разные эмоции: от сочувствия до изумления.

Около года воевал в Главной военной прокуратуре. Добился полной реабилита­ции. Работу дала решительная женщина — Маргарита Рудомино, директор Биб­лиотеки иностранной литературы. После реабилитации восстановили степень.

Какую из сказок «Тысячи и одной ночи» он больше всего любит? «Абдаллах земной и Абдаллах морской». Анализ этой сказки напечатал в научном журнале. Она выходит за пределы фантастического повествования. В чем там дело? Рыбак Удил рыбу на берегу моря. Случайно столкнулся с морским человеком. Тоже по имени Абдаллах. С хвостом, с плавниками. Подружились. Чудесным образом побы­вал у морских обитателей. Однажды увидел их страшно веселящимися. Спросил: почему они веселятся? Может, свадьба? Нет, сказал Абдаллах морской. У них кто-то умер. Почему же такая радость? А вы разве не радуетесь, когда человек умира-^ет? Конечно, нет, сказал рыбак, мы горюем. Какие же вы после этого мусульмане? Аллах дает человеку в залог жизнь, потом забирает и возвращает человека к себе. Как же этому не радоваться? И земной и морской Абдаллахи рассорились навсегда.

Эта сказка, говорит Фильштинский, содержит большую мудрость. Как отно­ситься к смерти? Обиходные представления, основанные на здравом смысле, про­тиворечат религии. Если следовать вере, надо радоваться смерти. Но это противоестественно.

На вопрос о его собственной вере Фильштинский ответил:

— Это довольно сложное понятие. Я не принадлежу к церковным людям, то есть не принимаю внешней религиозности. Но верю, что существует какая-то сила, вне­земная, которая играет роль в жизни человеческой. Как это происходит, затрудняюсь сказать. Что же касается всевозможного церковного, вне зависимости оттого, какая религия, оно меня не устраивает, потому что это, по моему мнению, выдумка исторического человека.

Ему сегодня за 80. Мало осталось на земле бывших узников бериевских лагерей. Он один из немногих.

Он очень занят. Живет в ежедневных трудах. Увлечен работой со студентами, до которых его долго не допускали.

И передает им не только знания, но и то, что помогло не сломаться: жизнелюбие.

Его двенадцать аспирантов стали докторами наук. Завтра востоковеды будут еще нужней родине, чем сегодня. Чтоб дружить, торговать, общаться. С турками, арабами, китайцами, японцами...

У него есть любимая жена Анна, красавица и умница. Они вместе сорок лет. Ей посвящена книга «Мы шагаем под конвоем».

А Синдбад поминается в лагерных рассказах: автор дружелюбно пошутил, увидев изможденного товарища по бараку в позднюю вечернюю пору за чтением: «Ты, как Синдбад-мореход, неизменно возвращаешься к своим книгам».

И он тоже вернулся к своим книгам.

 << Назад к содержанию