Главная > Архив выпусков > Выпуск 7-8 (Том 1) > Приглашение к Диалогу

Лев АННИНСКИЙ

ЖРЕБИЙ

- Alea jacta est!

Цезарь

- Ale jak tam jest?

Цалка

Он гражданин мира, география его произведений обширна, его персонажи принадлежат культуре как таковой. Даже еврейские национальные мифы осмысляются им в универсальном ключе.

Это сказано в израильской прессе о Дане Цалке.

О себе я могу сказать как о гражданине мира с некоторой умозрительной натяжкой. Разумеется, в универсальном ключе можно осмыслить что угодно, этот ключ у меня торчит в сознании со времен веры в коммунизм как в универсальную отмычку ко всем на свете дверям. Но с тех пор, как мировое сообщество этот ключ выбросило, я честно пытаюсь вжиться в новые (точнее, старые) мифы: национальные, региональные, которые сменили мифологию классовой борьбы и алюминиевых снов Веры Павловны. Я понимаю, почему Дан Цалка предпочел «красоту мира» этим мерзостям.

В его опыте я ищу то, что связывает нас с ним не столько в эмпиреях универсума, сколько в эмпирике реальности, в которую нас метнул ХХ век. Первый контекст хорош, когда герой Льва Толстого кричит: «Всё во мне, и я во всем!» Но потом герой оказывается не «во всём», а в мясорубке Отечественной войны... как и наше с Даном поколение сто тридцать лет спустя.

Мы почти ровесники. Он родился «до начала астрологической весны 1936 года, под созвездием Рыб», а я - незадолго до злодейского убийства товарища Кирова под советскими звездами. Он родился в Варшаве, и его еврейско-польская семья запросто могла угодить в Освенцим, но укрылась в СССР, точнее, в Казахстане. Я родился на Дону, и если бы моя еврейско-казачья семья не перебралась в Москву, - запросто угодил бы в фашистскую газовую печь, впрочем, и из Москвы меня эвакуировали на Урал.

Я перекликаюсь с Даном Цалкой шесть с лишним десятков лет спустя после тех событий, с интересом вслушиваясь в его воспоминания.

Д.Ц. С детства меня влекло все, что чуждо обыденности. Помню, первое осознанное впечатление от встречи с «красотой»: меня, маленького мальчика, поразила красота немецких игральных карт, на внешней стороне которых были изображены великолепные памятники и сооружения Германии. Дело было в годы войны, в Казахстане, в крошечном поселке, у кирпичного заводика неподалеку от Джамбула. Мой отец и его приятели частенько сиживали за картами. С «рубашки» карт на меня смотрели Бранденбургские ворота, конные статуи императоров, порталы и шпили соборов. Торжественно тяжеловесная, каменно-бронзовая плоть открылась мне свободно парящим духом. Я понял это по внезапно изменившемуся вкусу слюны во рту, мой взгляд уловил в этих картинках сходство с райскими плодами, персиком, яблоком... Я был ослеплен, очарован. Не верил глазам своим и все гладил, лаская, отполированную поверхность.

Интересно: отец и его приятели имели время и возможности сиживать за картами. Неплохо. Мой отец, ушедший на фронт, как раз в эту пору был убит гитлеровцами. Моей матери в эвакуационной «уплотниловке» не с кем было перекинуться в картишки. А вот по возвращении нашем в Москву в 1943 году ситуация поменялась: я много времени проводил во дворе, где родимая шпана резалась в карты, но не в немецкие, а в отечественные, засаленные до скользкого лоска. Поскольку игра шла на деньги, а у меня их не было, меня в игру не принимали. И слава богу: вид этих карт вызывал у меня смешанный с отвращением страх. Если бы мне дали тогда немецкие карты, я бы и к ним не притронулся, и тоже от страха. Но другого рода.

Д.Ц. Неподалеку от Джамбула в русской советской школе я учился в особом классе для польских детей... Я был безумно влюблен в свою учительницу... Почему-то я думал, что она еврейка, но мама сказала, что она полька немецкого происхождения. Ее уроки пронизывала тоска по Польше, и о том же пели стихи, которые мы заучивали наизусть... Однажды, в третьем классе, я произнес больше двух слов кряду - потрясенный тем, что одну и ту же вещь можно назвать множеством разных слов на звучавших вокруг меня языках (русский, казахский, узбекский, киргизский, польский, идиш). То был безотчетный страх, и я помню, как учительница успокаивала меня, объясняя, что нет причин бояться, что вещь по-прежнему остается сама собой, как бы мы ее ни назвали. Эхо ее утешений звучало в душе юного метафизика на пути из школы домой и пролилось обильными потоками благодатных очистительных слез... Не знаю, насколько можно доверять воспоминаниям ребенка, но я помню, что мусульмане и христиане относились к беженцам куда сердечнее и теплее, чем так называемый «советский человек», жесткий, равнодушный, наглухо застегнутый на все пуговицы своего темного костюма, своих интересов, своих страхов.

Интересно, а откуда это взялся «неподалеку от Джамбула» советский человек? Он что, упал на землю с тех универсальных высот, где летают ангелы? Или это люди втянулись в «сомнительную авантюру, называемую жизнью»? Я в детстве и отрочестве, естественно, не различал ни христиан, ни мусульман, все люди вокруг меня были «советские». По ходу дальнейшей жизни я понял, что, вступив в советскую эпоху и приняв жесточайшие условия игры, то есть жизни, люди умудрялись сохранить свои душевные качества: христианские, мусульманские, еврейские, польские, казахские, русские... «Советскими» люди делались по законам революционного времени, а в наши годы - по законам военного времени. По таким же законам в Германии немцы становились гитлеровцами. Увы, те самые немцы, которые обливались слезами, слушая Баха и Моцарта, а многие из них, служа в нацистских структурах власти, пытались втихую помогать жертвам этой власти, - да поможет бог внукам тех немцев выдержать память о таком прошлом. У нас оно не легче.

Кстати, насчет Моцарта. В эпоху де Голля двадцатисемилетний Дан Цалка получил солидную стипендию от правительства Франции и уехал в Гренобль: изучал неизданные архивные материалы Стендаля. Денег хватало не только на жизнь, но и на книги, а также на музыку: он много читал, слушал, водил знакомство с французами. А также и с итальянцами, обретавшимися среди французов. Один итальянец, встретив Цалку много лет спустя, вспомнил:

«- Ну и странная же была у вас компания, - сказал Энцо. - Целый день ничего не делают, всю ночь не спят. Вы хоть в оперу ходили. Вы ведь любите оперу.

- И не только итальянскую.

- Опера бывает только итальянская, - отвечал он, довольный, что вновь завязалась беседа. - Это каждый ребенок знает.

- А как же Моцарт?

- Ну какой истинный певец захочет его петь? - отмахнулся он с презрением. - Ему, однако, зачтется, что Россини у него кое-что позаимствовал».

Нет, интересно все-таки! Оспаривая самодовольного итальянца, еврей, стажирующийся среди французов, ссылается на немца... Ах, на австрийца? Тем выше искусство, не признающее границ! Вопрос только в том, что извлекать из великого искусства. Энцо признает Моцарта, как «материал» для Россини. Ну, и шут с ним. Меня больше волнуют те сентиментальные немки, что в Зальцбурге, Вене и Берлине плачут над Моцартом, когда их мужья жгут Польшу. Меня волнует мальчик, польский еврей, которого «жестокая и равнодушная» советская власть прикрыла от немцев.

Кстати, то, что в казахстанской степи был открыт школьный класс для польских детей, - прошло мимо Советской власти? У Дана Цалки сказано, что класс этот был открыт «в русской советской школе». Советской! Тогда других не было. Как в Германии не было никаких других, кроме нацистских. Эпоха, черт бы ее побрал!

Д.Ц. Как всякий советский мальчик, я люто ненавидел фашистов, но одно впечатление позднее остудило пылавший во мне жар мщения. Это случилось по возвращении на родину в 1946 году. Дом, где мы жили до войны, оказался на территории Варшавского гетто и был стерт с лица земли. Впечатления от разрушенной Варшавы были слишком тяжелы, и родители отправились в Бреслау, называвшийся теперь Вроцлавом. И здесь я увидел то, от чего уберегла сибирская стужа: разношерстную вереницу людей всех возрастов и сословий, детские коляски, тюки и чемоданы, понурые головы, ссутулившиеся спины. Шли нескончаемой лентой, не глядя на осиротевшее брошенное жилище. Только на этот раз депортировали не евреев, а немцев...

Да, интересно, как самоощущение гражданина мира и универсальные духовные ценности помогают «советскому мальчику» остудить «жар мщения». Но сознавали ли мы, мальчики 1946 года, да и потом, - что депортация немцев из восточно-прусских областей Польши (и из Судет, а если брать шире, - и из Чехии, и из Сербии), изгнание это начиналось отнюдь не по приказу советских оккупационных властей - наша военная администрация то и дело оказывалась перед совершившимся фактом, - а вышибали немцев власти местные, и даже не власти, а жители, пылавшие жаждой мщения! Очень жестоко, очень страшно: сутки на сборы, пять марок в зубы, никакого имущества с собой! И немцы-то там какие: женщины, старики, дети... За что они-то расплачивались? За Освенцим, за газовые печи, за депортации гастарбайтеров: прикладом в зубы, собаки по бокам колонны, телячий вагон... Расплачивались «мирные» немцы за подвиги гитлеровских вояк, которые в 1946 году уже кормили червей, вбитые на три аршина в землю. Так детей, стариков, женщин - по какому закону карали? По закону коллективной ответственности, что ли? - национальной, классовой...

И не ссылайтесь на Ялту, Тегеран или Потсдам, на подписи президента, премьера, генсека, - не от них шел этот жар мщения, а снизу шел, от тех, кто не догорел в Лидице, в Перчуписе, в Варшавском гетто. И не пробуйте умиротворить этих мстителей лекциями о гражданстве мира, о причинах двух мировых войн, о германской обиде 1918 года, о прусской пунктуальности, баварском пиве, кротости филистерства, об очистительных слезах при исполнении Баха и Моцарта и о том, как «торжественно тяжеловесная, каменно-бронзовая плоть», изображенная на игральных картах, веет «свободно парящим духом». Поляки, чехи, сербы 1946 года пошлют вас с этими рацеями к чертовой матери. На войне как на войне! Пришли немцы с войной - получили войну. Получили - «осиротевшие, брошенные жилища» и по пять марок в зубы. Бедненькие.

Я понимаю: от такого детства не то что в «граждане мира» запишешься - в такие космополиты залетишь, что сам Агнон тебя там не отыщет, чтобы вернуть на землю, даже и обетованную. А тот, кто не может взлететь в эмпиреи к «Детям Солнца»? А тот, кто вынужден и дальше быть сыном земли, в поте лица добывая хлеб свой? Ему какие мотивации остаются? Око за око?

Д.Ц. Нет предмета более загадочного, чем мотивация. И национальная принадлежность тут не при чем.

Вот именно.

Д.Ц. Сегодня уже нельзя писать так, как писали раньше. В наше время уже невозможно поразить читателя психологической новизной или композиционной оригинальностью рассказа. Беллетристика предшествующих столетий исчерпала возможности художественного образа героя и неожиданной фабулы, и всякий, ступающий на проторенный ею путь, обречен быть банальным. В наше время привлечь читателя может лишь сама ткань повествования. Образцы подобного подхода к прозе я вижу в творчестве Пруста и Джойса.

Неинтересно, Дан! Не помогут ни Пруст, ни Джойс. Людям не помогут, разве что писателям. Не знаю, как в Израиле, а у нас в России самые продвинутые прозаики с удовольствием ставят крест на реальности и переходят на производство «самой ткани повествования». Современные литературоведы именуют такое письмо «новой феноменологией». То есть, это сотворение художественных явлений (феноменов) при исчезновении онтологического базиса. Волевым усилием. «Письмо как волевой акт». Инструментальные кружева. Пхенц, как говорил Андрей Синявский.

А прелести фабулы, прописи морали, психология героев и прочие завоевания «беллетристики предшествующих столетий» - все это подобрано изготовителями вагонного чтива, детективной чернухи и эротической бурды, иначе говоря, - коммерческой словесности, удовлетворяющей массовый спрос. Когда же эти, прошу прощения, говноеды перелопатят, пережуют и переварят нынешнюю невменяемую «жизнь» в культурный навоз, тогда будущие последователи Джойса и Пруста соотнесут этот материал с полетом своих «свободных ассоциаций».

Д.Ц. Так что же пленяет в рассказе? Что поражает новизной? Ритм, музыка, игра, соотношение между тем, что явно, и тем, что подразумевается. Когда поэт садится писать стихотворение, его внутреннему взору вдруг является сфинкс, или чье-то лицо, или корабль. Значит ли это, что поэт совершает путешествие, а сфинкс или корабль стоят где-то поодаль и ждут, пока он приблизится к ним?

Сфинкс, корабль, лицо... Лик - на бушприте... Скрипучий поворот руля... Путешествие завершается прибытием в гавань? Или прозябание в гавани завершается отплытием в светлую даль? Полет славен возвращением в гнездо? Или гнездо - стартовая площадка для полета?

Наше поколение изначально знало: полет! Даль! Горизонт!

Д.Ц. Я много поездил по свету и чувствовал родство с самыми разными произведениями зодчества, живописи, слова. В Израиле эстетические пристрастия и многие ценности казались мне такими провинциальными, что я не мог считать их своими.

Провинциальность - проклятие. Истина - глобальна. Хорошо за облаками. Среди ангелов.

А тут, под ногами - черт знает что: если вы видите оставленную кем-то сумку или пакет, или кошелек, ни в коем случае не приближайтесь к ним, а вызовете стражей порядка, и они приведут специалистов минного дела...

Новая реальность прет из старых горизонтов. Хочется уплыть от этой жути подальше, улететь повыше.

Дан Цалка теперь там, во областях заочных. Туда не докричишься, не спросишь, шуткой не перекинешься... ну хотя бы той, какой польские школяры на уроках латыни любят оборачивать классическую фразу Цезаря перед вторжением в Британию: «Жребий брошен!», - а они переспрашивают:

- Ну, как оно там?

 ____________________________________________

ОТ РЕДАКЦИИ:

Мы получили известие о смерти Дана Цалки, когда этот выпуск альманаха был еще в работе, эссе «Лёт свободных ассоциаций» написано, и Лев Аннинский уже вступил в диалог.

Ушел из жизни яркий, талантливый, самобытный писатель, «человек мира», как пишет о нем в предисловии Зоя Копельман. Ушел из жизни писатель и с ним ушли ненаписанные тексты. Но все, что успел сделать израильский писатель Дан Цалка, навсегда останется достоянием мировой литературы.

Дан Цалка обещал нам сказать несколько слов о диалоге культур, и выполнил обещание. Это первая посмертная публикация Дана Цалки. Читатели альманаха имеют возможность принять участие в остром разговоре двух литераторов, порой неоднозначном, порой вызывающем желание поспорить с обоими, вмешаться, переспросить, уточнить. Перед нами два мира, два сознания, вступившие в заочный диалог. Еще и потому заочный, что он не может быть продолжен.

Но диалог, как способ общения, необходим нам всем, каким бы трудным он ни был. Только через диалог мы можем обменяться опытом, преодолеть непонимание, объединиться духовно, насколько это возможно в человеческом сообществе.

 Назад >