Главная > Архив выпусков > Выпуск 7-8 (Том 1) > Проза

Ирен НЕМИРОВКИ

DOLCE

Из романа «Французская сюита»¹ 

В доме Анжелье поскрипывали замки - запирали бюро с письмами и семейными бумагами, буфет с фамильным серебром, книжные шкафы: ждали немцев. Они вот-вот войдут в Бюсси. В третий раз после поражения. На этот раз в пасхальное воскресенье, во время праздничной службы. За окнами лил холодный дождь. У входа в церковь персиковое деревце в розовых цветах жалобно подрагивало ветками. Немцы вошли колонной, в каждом ряду по восемь человек. Полевая форма, металлические каски, бесстрастные непроницаемые лица - солдаты воюющей армии, и только глаза солдат с любопытством исподтишка косились на серые фасады домов, где им предстояло жить. На пустые слепые окна. Проходя мимо открытых дверей церкви, немцы услышали гудение фисгармонии и голоса молящихся. Кто-то из верующих резко затворил дверь, и на улице остался один звук - громкий печатный шаг немецких сапог. Прошла первая колонна, появился офицер на лошади - красавица в серых яблоках осторожно переступала тонкими ногами, дрожа, изгибала шею, нервно пофыркивала, злясь на невозможность помчаться галопом. Следом принялись придавливать макушки булыжников тяжелые серые танки. Потянулись пушки, рядом с каждой на платформе лежал солдат и смотрел туда же, куда и дуло, - в небо. Пушки шли и шли, их было столько, что глухой рокот не смолкал под сводами церкви во все время проповеди. Женщины в церковных потемках потихоньку вздыхали. Пушечный рокот стих, и затрещали мотоциклы, сопровождавшие автомобиль командующего. А затем, через небольшой промежуток времени стекла задрожали в лад урчанью грузовиков, доверху нагруженных пластинами темного солдатского хлеба. Вместе с кавалеристами, замыкавшими колонну, в город вошла поджарая, молчаливая, привыкшая к войне овчарка - оберег полка. Кавалеристы, то ли оттого, что чувствовали себя полковой элитой, то ли оттого, что ехали вдалеке от начальства, а может, по какой другой, неведомой французам причине вели себя свободнее и непринужденней других солдат. Они разговаривали между собой, смеялись. Лейтенант, их командир, взглянул на розовое деревце, что трепетало, гнулось под порывами немилосердного ветра, и улыбнулся. Взял и сломал себе цветущую веточку. Ему казалось, он - один. Вокруг слепые, закрытые ставнями окна. Но за каждым ставнем сторожила победителя старуха, пронизывая, будто жалом, недобрым взглядом. Внутри невидимых комнат застонали голоса:

- То ли еще увидим...

- Деревья наши фруктовые ломают! Беда, беда!..

Беззубый рот прошамкал:

- Эти похуже тех будут. Видно, немало бед натворили, пока до нас добрались. Хорошего не жди.

- Простыни заберут, не иначе, - шептала хозяйка дома, - простыни, что от матушки достались. Им ведь лучшее подавай!

Мужчины, сидевшие на лошадях, были молоды, румянец во всю щеку, блестящие светлые волосы, и лошади хороши: плотные, раскормленные, с широкими лоснящимися крупами. Лейтенант громким голосом отдал команду. Кавалеристы спешились на площади и привязали лошадей к столбикам вокруг памятника погибшим. Поломали ряды и пешие, стали искать, где расположиться. Улицы заполнил топот сапог, чужая гортанная речь, звяканье шпор и сабель. Горожанки в домах прятали хорошее постельное белье.

Старшая и младшая Анжелье - мать и жена Гастона Анжелье, военнопленного, сидевшего в лагере в Германии, - заканчивали в доме уборку. Старшая, худая, - сухая, костистая, очень бледная, - собственноручно убирала в кабинете книги, и прежде чем запереть их в шкаф, читала вполголоса название и благоговейно поглаживала ладонью переплет.

- Чтобы к книгам моего Гастона притронулся немец?! Лучше сжечь! - шептала она.

-  А коли немец от шкафа ключ попросит? - простонала толстуха-кухарка.

- Попросит у меня, - произнесла мадам Анжелье, выпрямляясь, и похлопала по карману, пришитому изнутри к ее черной шерстяной юбке. Связка ключей, с которой она не расставалась, звякнула. - Два раза просить не будет, - закончила она сумрачно.

Люсиль Анжелье, невестка, убирала под приглядом свекрови безделушки с каминной полки. Пепельницу она решила оставить. Свекровь воспротивилась.

- Будут пепел на ковры стряхивать, - уронила Люсиль, и мадам Анжелье-старшая сдалась, поджав губы.

В бледном до прозрачности лице старой женщины не оставалось, казалось, ни кровинки, белыми были и волосы, и только губы - ножевая полоска - розоватыми в синеву, почти лиловыми. Высокий, по старинной моде, на китовом усе, воротничок из сиреневого муслина, прикрывал, не пряча, морщинистую шею, дрожащую от волнения, как у ящерицы. Слыша за окном шаги или голос немецкого солдата, старшая вздрагивала всем телом, от носка маленькой ножки, обутой в остроносый ботинок, до благородных седых бандо на голове.

- Работайте, работайте, - повторяла она. - Эти вот-вот придут.

Наконец-то голая комната - ни цветочка, ни подушки, ни картинки - только необходимое. В большой стенной шкаф под стопу простыней спрятан семейный альбом с фотографиями, святотатственный вражеский взгляд не осквернит лицезрением двоюродную бабушку Агату, снятую перед первым причастием, и дядюшку Жюля в шесть месяцев, голенького на подушке. С каминной полки убраны даже два фарфоровых попугая с гирляндами роз в клюве, вазы эпохи Луи-Филиппа, подаренные троюродной тетушкой, приехавшей на свадьбу из дальней дали. От них не избавлялись только из боязни ее обидеть; поглядывая на них, Гастон говорил: «Если горничная заденет их метлой и расколотит, я прибавлю ей жалованье». Но спрятали и попугаев. Французские руки подарили их, французские глаза на них смотрели, французские перья обметали с них пыль, и они останутся незапятнанными, их избавят от общения с немцами. Господи! А распятие?! В углу спальни над канапе! Старшая мадам Анжелье сняла его собственными руками и прижала к груди, укрыв концами кружевной косынки.

- Думаю, мы убрали все, - сказала она наконец.

И мысленно перебрала: мебель из парадной гостиной унесли, шторы сняли, съестные припасы спрятали в сарайчике садовника, где хранились лопаты и грабли, да, да, все там - копченые окорока, припорошенные пеплом, горшочки с топленым и просто присоленным маслом, нежнейший, белейший свиной жир, тяжелые, с прожилками жира колбасы, там сложено все ее добро, ее сокровища. Вино с того самого дня, как английская армия погрузилась в Дюнкерке на корабли и отправилась восвояси, покоится под земляным полом погреба. Пианино заперто на ключ. Охотничье ружье Гастона в тайнике. Все в полном порядке. Оставалось ждать победителей.

Дрожащей рукой бледная молчаливая госпожа Анжелье прикрыла наполовину ставни, словно в комнате лежал покойник, и вышла вместе с Люсиль из кабинета.

Люсиль, красивая хрупкая молодая женщина, с золотистыми волосами и черными глазами, молча, следовала за свекровью «с отсутствующим видом», которым так часто попрекала ее старшая. В семейство Анжелье ее взяли за связи и приданое, но отец Люсиль, известный богатством землевладелец, расстроил свое состояние рискованными спекуляциями, заложил земли, так что союз оказался неудачным, да и детей не было.

Женщины вошли в столовую, стол уже был накрыт. Первый час, но только на часах мэрии и церковных - на них по принуждению, по приказу поставили немецкое время, французы же у себя дома считают долгом чести ставить часы по-старому, на час позже, и француженки говорят не без высокомерия: «мы живем не по немецким часам». Но в каждом дне есть и другие пустоты, мертвое пространство, которое некуда девать, вот как сейчас, между окончанием мессы и началом обеда. В это время и не читают. Увидев книгу в руках Люсиль, мадам Анжелье-старшая смотрит на нее удивленно, неодобрительно и спрашивает: «Как? Неужели вы читаете?» - Голосок у нее тихий, ясный, прозрачный, точь-в-точь арфа. - «Что же? Вам делать нечего?» Но в пасхальное воскресенье не работают.

И не разговаривают. А разговор между двумя женщинами, старой и молодой, похож на терновый куст, всякий раз нужна осторожность, недолго и пораниться, и поранить. Любое слово невестки может напомнить мадам Анжелье о каком-нибудь дорогом усопшем, или семейной тяжбе, или давней обиде, о которых Люсиль и не подозревала. Пробормотав очередную реплику, свекровь останавливалась и смотрела на невестку с горестным недоумением, будто спрашивала: «как это можно ходить, дышать, разговаривать, смеяться, если твой муж томится у немцев? Не понимаю...» Ей трудно было выносить разговоры о сыне с невесткой. Люсиль никогда не говорила о Гастоне, как должна была бы. То грустна не в меру: можно подумать, уже похоронила мужа. А ее долг жены-француженки выносить разлуку со стойкостью, брать пример с нее, с мадам Анжелье: как мужественно она ждала мужа с 1914 по 1918 год, расставшись с ним чуть ли не на следующий день после свадьбы. А когда Люсиль ее утешала, шептала слова надежды, «сразу видно, никогда она его не любила, - с горечью думала мать, - я всегда это подозревала... А теперь вижу, теперь уверена... Материнское сердце не обманешь. Она - человек холодный, равнодушный. Живет, ни в чем себе не отказывает, а мой сынок, бедный мой мальчик...». Мадам Анжелье воображала себе лагерь, колючую проволоку, камеры, часовых. Слезы выступали у нее на глазах, и она говорила разбитым голосом:

- Не будем о нем говорить...

Она вытаскивала из сумочки батистовый, чистый платочек, - он всегда был у нее наготове на случай воспоминаний о любимом сыне и несчастьях любимой Франции, - и промакивала глаза с той же осторожностью, с какой промакивают кляксы промокашкой.

Так что женщины сидели, молча, слева и справа от незаженного камина и, не двигаясь, ждали.

2.

Немцы расселились по квартирам и приступили к знакомству с городом. Офицеры ходили поодиночке и парами, высоко вздернув голову и позванивая шпорами или подковками сапог. Солдаты держались вместе, одни гурьбой бродили по главной улице, другие беспорядочно топтались на площади возле старого распятия. Стоило одному солдату остановиться, как останавливались и все остальные, через толпу в зеленых мундирах не рисковали пробираться крестьяне. Они надвигали картузы поглубже на глаза, беззлобно разворачивались и добирались до полей извилистыми проулками, переходившими в проселки. Полевые жандармы под наблюдением унтер-офицеров расклеивали на главных городских зданиях плакаты. Каких только не было: на одном светловолосый немецкий солдат, сверкая белозубой улыбкой, угощал малышей-французов бутербродами. Надпись гласила: «Брошенное население, доверься солдатам Рейха!» На других карикатуры обличали мировое господство Англии и постыдную тиранию евреев. Все остальные начинались со слова «Verboten» - «Запрещено». Запрещалось ходить по улицам после девяти часов вечера и до пяти утра, запрещалось хранить в доме огнестрельное оружие, предоставлять «кров, хлеб и помощь» беглым пленным, а также беженцам с враждебных немцам территорий и солдатам-англичанам, запрещалось слушать иностранное радио, запрещалось отказываться от немецких денег. И под каждым запрещением одно и то же, набранное черными буквами и подчеркнутое двумя черными чертами уведомление: «под страхом смертной казни».

Отошла праздничная месса, и двери лавок распахнулись. Весной 1941 года товаров в провинции хватало: на складах лежали отрезы, обувь, съестное, так почему бы и не поторговать? Немцы неразборчивы, им можно всучить всю заваль, женские корсеты времен Первой мировой, ботинки 1900 года, белье, украшенное вышитыми флажками и Эйфелевой башней, поначалу предназначенное для англичан. Немчуре все сгодится.

Жителям оккупированных территорий немцы внушали страх, уважение, неприязнь и озорное желание надуть оккупантов, попользоваться ими, завладеть их денежками.

«Денежки-то наши, они их у нас отобрали», - думала бакалейщица, предлагая с широкой улыбкой солдату оккупационной армии червивый чернослив и запрашивая за него вдвое против обычного.

Солдат косился на чернослив с недоверием, чувствовалось, он подозревает подвох, но, обезоруженный непроницаемой улыбкой, молчал. Полк пришел с севера, из маленькой деревеньки, давно уже оскудевшей и добром, и провизией, так что в богатой центральной провинции солдатам было чего пожелать. Они разглядывали витрины, и глаза у них блестели. Сосновые столы и кровати, готовые костюмы, игрушки и детские розовые платьица напоминали им о радостях мирной жизни. Из магазина в магазин, позванивая деньгами в кармане, кочевала толпа солдат - серьезных, мечтательных. А за их спинами или над головами, из окна в окно, французы обменивались безмолвными знаками: возводили глаза к небу, покачивали головой, усмехались, кривили брезгливо или презрительно губы, давая друг другу понять, что в подобных оказиях полагаться можно только на Господа, но и сам Господь Бог не осудит, если... Они давали понять, что остались свободными, свободными внутренне, хотя говорят и действуют по необходимости, а немцы не семи пядей во лбу, раз принимают за чистую монету любезность, с какой принимают их французы, вынуждены принимать, потому как не они теперь у себя хозяева... «Вон они, наши господа», - повторяли женщины, поглядывая на врага с ненавистью, но вместе с тем и с особого рода жадным любопытством (Враги? Ясное дело... Но еще и мужчины, молодые, крепкие). Таких вот и облапошить, обвести вокруг пальца. «Пусть думают, что их любят, а нам пропуска понадобятся, бензин, разрешения», - думали те, что половчее, зная, что оккупанты уже заняли Париж и другие крупные города, тогда как простодушные провинциалки боязливо опускали глаза под пристальными взглядами немцев.

__________________________________________________

¹ Irene Nemirovsky «Suite francaise», Editions Denoel, 2004. На русском языке роман готовится к изданию в московском издательстве «ТЕКСТ».

Далее >> 

<< Назад к содержанию