Главная > Архив выпусков > Выпуск 7-8 (Том 1) > Проза

Ирен НЕМИРОВКИ

DOLCE

Из романа «Французская сюита»

^{(ПРОДОЛЖЕНИЕ)}

Войдя в кафе, солдаты перво-наперво расстегивали пряжки, снимали ремни, швыряли их на мраморные столешницы, а потом уж рассаживались. Унтер-офицеры забрали большую столовую гостиницы для проезжающих под свой клуб. Почти в каждой провинциальной харчевне есть такая обширная сумрачная низкая комната, теперь в ней над зеркалом в глубине висели два скрещенных красных знамени со свастиками в белом кругу, заслоняя держащих факелы амурчиков. Несмотря на весну в комнате топилась печка, и солдаты подставляли к ней стулья и блаженно млели в тепле. Иной раз черная, раскаленная до красноты печка окутывалась клубом едкого дыма, но что немцам до дыма? Они дорожили теплом, пододвигались поближе, сушили кители, сапоги, иногда поглядывали вокруг скучливым, но не слишком спокойным взглядом, словно бы говоря: «Столько уж навидались... Посмотрим, что тут нас ждет»...

Вокруг печки грелись те, что постарше, поумудреннее, а молодежь всячески ухлестывала за служанкой, которая то и дело поднимала люк погреба, ныряла в темное подземелье и выносила на белый свет дюжину пива в одной руке и корзину с запыленными бутылками игристого в другой.

- Сух! - требовали немцы, - французского шампанского, мамзель, пожалуйста! Сух!

Служанка, полнотелая, раскрасневшаяся, быстро ходила между столиками. Солдаты встречали ее улыбками. Ей тоже хотелось улыбнуться в ответ молоденьким паренькам, но боязнь показать себя с дурной стороны, улыбаясь врагу, вынуждала хмурить брови, сурово поджимать губы. Однако ямочки на пухлых щеках выдавали тайный восторг. Господи! Столько мужчин! И все для нее одной! В других заведениях гостям прислуживают дочери хозяев, родители за ними глаз да глаз, а она... Солдаты смотрели на нее, чмокали губами, словно целовались. Служанка, вооружившись остатками стыдливости, делала вид, что не слышит их призывов, и только иногда бормотала, слыша звонкую канонаду: «Несу! Несу! Не беспокойтесь!» Пареньки заговаривали с ней по-немецки, и она отвечала, гордо вскидывая голову:

- Не понимаю я вашей тарабарщины!

Солдаты в зеленых мундирах все прибывали, и нескончаемый поток закружил ее, ударил в голову хмелем, и, слабо отбиваясь от заигрываний, она сдавленно отвечала: «Да оставите ли вы меня в покое?! Дикари. Вот уж дикари...»

Несколько унтеров гоняли по зеленому полю бильярдные шары. С перил лестницы, с окон, со спинок стульев свешивались ремни, амуниция с кобурой пистолетов и патронными сумками, валялись пилотки.

А колокол между тем приглашал к вечерне.

3.

Старшая и младшая Анжелье, собравшись к вечерне, выходили из дому, а в дом, им навстречу, входил немецкий офицер, определенный к ним на постой. Столкнулись, можно сказать, в дверях. Офицер щелкнул каблуками и поклонился. Старая мадам Анжелье, побледнев еще больше, с немалым усилием принудила себя к молчаливому кивку. Люсиль подняла на офицера глаза, и они секунду смотрели друг на друга. Рой мыслей взметнулся в голове Люсиль. «Может, именно он и взял в плен Гастона, - подумала она. - Господи! Сколько французов успел убить! Сколько слез пролилось по его вине! Правда, повернись война по-другому, сегодня Гастон мог бы войти хозяином в немецкий дом. Всему причиной война, а не этот немецкий мальчик».

Немец стоял у дверей, худой большеглазый молодой человек с красивыми руками. Люсиль заметила, что руки у него красивые, потому что он придержал перед ней дверь. Заметила и кольцо с темным ограненным камнем на безымянном пальце; сквозь тучи пробился солнечный луч, и в темном камне кольца вспыхнул огненный блик; порозовело обветренное лицо, покрытое нежным пушком, похожее на румяный персик со шпалеры. Удлиненное лицо благородной лепки, с высокими скулами, маленьким гордым ртом. Люсиль невольно задержала взгляд на большой узкой руке с длинными пальцами, ей виделся в ней тяжелый вороненый револьвер, автомат, граната - оружие, равнодушно рассевающее вокруг смерть, она смотрела на зеленый мундир (сколько французов бессонными ночами подстерегали в тени опушки появление вот такого же...), на начищенные сапоги... И вспоминала французских солдат, солдат побежденной армии, год тому назад, отступая, они тоже проходили через город - измученные, грязные, с трудом волоча по пыли тяжелые солдатские ботинки. О, Господи, вот она какая, война... Вражеский солдат, что стоит перед Люсиль, никогда не будет один, - человеком перед человеком, - его окружила свита бесчисленных призраков, отсутствующих, мертвецов. Люсиль обращается не к нему, а к неразлучным с ним незримым теням, и любые ее слова никогда не будут ничего не значащими словами, потому что она говорит и за всех тех, которые сейчас молчат.

«А он? О чем думает он? - задала себе вопрос молодая женщина. - Что он чувствует, переступая порог французского дома, где нет хозяина? Чей хозяин отправлен им в лагерь, им или его товарищем? Жалеет он нас? Ненавидит? Или входит к нам в дом, как в трактир, думая, мягкой ли будет постель и молодой ли служанка?» Дверь за офицером давным-давно закрылась; Люсиль шла по улице рядом со свекровью, вошла вместе с ней в церковь, преклонила колени на скамеечку и все не могла забыть врага. Немец сейчас был в доме один, ему отвели кабинет Гастона, потому что туда был отдельный вход, питаться немец будет в городе; она с ним не столкнется, но будет слышать его шаги, голос, смех. К сожалению, он будет смеяться. Имеет право. Люсиль взглянула на свекровь, та застыла, спрятав лицо в ладони, и впервые бледная старая женщина, которую она не любила, внушила ей жалость и что-то вроде нежности. Она наклонилась к ней и прошептала:

- Помолимся за нашего Гастона, матушка.

Старшая в знак согласия кивнула. Люсиль с искренним усердием принялась за четки, но мысли увлекли ее вновь к прошлому, близкому и вместе с тем такому далекому, верно, из-за черного рва войны. Люсиль представила себе мужа, скучающего толстяка; деньги, земля, местная политика - ничего другое его не интересовало. Люсиль не любила его. А вышла замуж потому, что выдал отец. Поместье, где она родилась и выросла, да квартира старой тетки в Париже, где она гостила по несколько дней, - вот и все, что она знала, что видела до замужества. Провинциалы вокруг Парижа живут богато и нелюдимо, каждый в своем доме, в своем имении, растит свой хлеб, считает свои денежки. Долгие застолья и охота, другие развлечения им неведомы. Шершавые городские домики за большими крепкими воротами, и ледяные, заставленные мебелью, гостиные, которые, экономя тепло и свет, всегда держат на запоре, стали для Люсиль олицетворением цивилизации. Покидая отцовский дом в лесной глуши, она с радостным волнением думала о городе, где будет жить, об экипаже, который у них будет, о Виши, куда иногда можно будет поехать пообедать... Воспитанная в чистоте и строгости, девушкой она не чувствовала себя несчастной; чтобы не скучать, ей хватало сада, домашних работ и библиотеки - огромной сырой комнаты, где книги, среди которых она любила рыться, потихоньку покрывались плесенью. Выйдя замуж, Люсиль стала покорной и безучастной женой. Гастону Анжелье едва исполнилось двадцать пять, когда он женился, но выглядел он куда старше, провинциалов старят, прибавляя толщины и обрюзглости, изобилие вкусной и жирной пищи, избыток вина, неподвижный образ жизни, отсутствие живых, ярких чувств. Но внешность обманчива, солидный Гастон с размеренными привычками взрослого мужчины был всего лишь маской, в которую рядился темпераментный, предприимчивый юнец.

Во время одной из своих деловых поездок в город Дижон, где Гастон кончил учебное заведение, он встретил бывшую свою любовницу, модисточку, с которой расстался, влюбился в нее пуще прежнего, страстно и безоглядно. Модисточка от него родила, и он снял для нее домик в предместье и повел свои дела так, чтобы полжизни проводить в Дижоне. Люсиль знала о жизни мужа в Дижоне, но никогда о ней не заговаривала из застенчивости, пренебрежения или безразличия. А потом пришла война...

Вот уже год Гастон был в плену. Бедный мальчик... Он там мучается, - думала Люсиль, машинально перебирая бусины четок. - Без чего больше всего? Без мягкой постели? Вкусной еды? Любовницы? Она с радостью вернула бы ему все, чего он лишился, что у него отняли... Да, все... Даже эту женщину. Искренность внезапно посетившего Люсиль желания открыла ей, до чего пусто у нее в сердце. В сердце у нее не было любви, не было ревности и обиды тоже. Муж иногда обращался с ней очень грубо. Она прощала ему его неверность, а он так и не простил ей рискованных спекуляций тестя. В ушах ее зазвучали слова, которые были для нее обидней пощечин: «Подумай сама! Да если б я только знал, что у него нет денег!»

Люсиль опустила голову. Нет, она больше не обижается. Все, что муж пережил после поражения - последние бои, бегство, немецкий плен, голод, холод, этап с надсмотрщиками, смерть товарищей, лагерь, куда его бросили... До обид ли ей? «Пусть он только вернется, и к нему вернется все, что он любит - спальня, мягкие тапочки, прогулки по саду на заре, шпалера с персиками, любимые блюда, огонь в камине, все радости, которых я не знаю, но о которых догадываюсь, пусть все они вернутся к нему. Я ничего не прошу для себя. Я хочу, чтобы он был счастлив. А я, я...»

Четки выскользнули у нее из рук и упали на пол, стуком помешав мечтам. Люсиль огляделась: все вокруг уже поднялись с места, вечерня кончилась. На площади перед церковью деловито сновали немцы. Серебряные галуны на мундирах, светлые глаза, светлые волосы, блестящие бляхи на ремнях поблескивали, вспыхивали на солнце в пыльном пространстве, окруженном высокими стенами (остатки античных укреплений), наполняя его оживлением чужой неведомой жизни. Кто-то вываживал лошадей. А кто-то ужинал, устроив на свежем воздухе столовую: немцы вытащили доски из сарая столяра, - он-то их предназначал для гробов, - и сделали себе стол и лавки. Солдаты ели и поглядывали на прохожих с усмешливым любопытством. Одиннадцать месяцев оккупации еще не пресытили их, они смотрели вокруг с тем же веселым недоумением, с каким смотрели в первые дни, находя французов странными и забавными, для их уха непривычна была и слишком скорая речь; немцы пытались понять, как относятся к ним побежденные: ненавидят? Терпят? Любят? Они улыбались издалека девушкам, поглядывая на них снизу вверх, а девушки шествовали мимо, гордые, неприступные - как-никак первый день! И тогда немцы опускали глаза и смотрели на детвору, а детвора так и липла к ним: мундиры, лошади, высокие сапоги - ребятишки набежали со всего города. Напрасно матери звали их, мальчуганы не слышали. Они стояли, смотрели и боязливо притрагивались грязными ручонками к толстому сукну мундиров. Немцы манили к себе малышню, совали ей конфеты, монетки...

И город был уже привычным обычным городом, каким всегда бывал в тишине воскресного дня; немцы внесли непривычный аккорд в картину, но в целом мало что изменили, - думала Люсиль. Не обошлось и без нервов: кое-кто из женщин (матери сыновей-пленников, вроде мадам Анжелье, или вдовы Первой мировой) возвращались домой чуть ли не бегом, а потом запирали окна и опускали шторы, только бы не видеть немцев. Они плакали в маленьких темных спаленках, перечитывая старые письма, и целовали пожелтевшие портреты с черным крепом и трехцветной розеткой... Но те, что помоложе, задерживались, как привыкли, на площади, чтобы обменяться новостями, поболтать. Они не собирались лишать себя из-за немцев воскресного отдыха, праздника, они же новые шляпки все купили ради пасхального воскресенья. Крестьяне исподтишка изучали немцев, а о чем думали, неведомо: что прочитаешь на безразличных, невозмутимых лицах? Один немец подошел к группке мужчин и попросил огонька, дали, покивали задумчиво в ответ на благодарность, а когда немец отошел, как ни в чем не бывало продолжали толковать о ценах на бычков. Нотариус, как обычно по воскресеньям, отправился в «Кафе для путешественников» поиграть в таро; горожане возвращались с кладбища, они ходили туда каждую неделю, семьями - в городе, где не было развлечений, посещение кладбища было развлечением, ходили целой компанией, собирали между могилами букеты. Сестры-воспитательницы вышли из церкви с детьми, они прокладывали дорогу своим подопечным среди солдат, и лица их под белыми чепцами ничего не выражали.

- Надолго они? - шепотом спросил податной инспектор у секретаря суда, кивнув на немцев.

- Говорят, месяца на три, - тоже шепотом ответил секретарь.

Инспектор вздохнул:

- Не иначе, цены поднимутся.

И привычно потер руку, покалеченную снарядом в 1915 году. И заговорил о другом. Колокола, что зазвонили, возвещая конец службы, смолкли, и последние их звуки растаяли в вечернем воздухе.

Дамы Анжелье возвращались домой узкой извилистой тропкой, на которой Люсиль знала каждый камешек. Шли молча, отвечая кивком на приветствия крестьян. Госпожу Анжелье-старшую в городе не любили, а Люсиль вызывала симпатию: молоденькая, не гордая, муж в плену. Иногда с Люсиль советовались по поводу обучения ребятишек или шитья новой блузки. Или если нужно было надписать посылку в Германию. Все уже знали, что на постой к Анжелье определили немецкого офицера, ничего не поделаешь, у них самый красивый дом - и жалели, что они не избегли общей участи.

- Позаботились о вас, постарались, - шепнула, проходя мимо них, портниха.

- Будем надеяться, что скоро они отправятся восвояси, - сказала аптекарша.

Маленькая старушка, что трусила вслед за козой с чудесной белой шерстью, даже на цыпочки приподнялась, чтобы шепнуть Люсиль на ухо:

- Не дождаться хорошего от злодеев, душегубов, от них только беды одни.

Коза подскочила и боднула серый плащ немецкого офицера. Он остановился, расхохотался и протянул руку, желая погладить козочку. Но козочка ускакала, исчезла вслед за ней и перепуганная старушонка, а дамы Анжелье закрыли за собой дверь своего дома.

4.

Дом был самым красивым в округе; стоял уже сто лет, низкий, длинный, сложенный из желтоватого пористого песчаника, и на солнышке золотился, как хорошо пропеченный пшеничный хлеб; окна, выходящие на улицу (окна парадных комнат), были старательно закрыты, ставни не только заперты, но и заложены железными полосами, чтобы ни один вор не пробрался. Круглое окошко кладовой (там держали тару: глиняные горшки, кувшины, оплетенные бутыли - для всяких запретных теперь и редких продуктов) было забрано частой решеткой с остриями на концах в виде лилий, что пропороли бы живот любой бродячей кошке. На выкрашенной темно-синей краской двери прилажен был тюремный замок, и огромный ключ жалобно повизгивал в нем. Войдешь, и повеет холодом, затхлым запахом нежилого, хотя хозяева никуда не отлучались. Отлучаться не отлучались, но заботились, чтобы стены не пожухли, мебель не попортилась, потому и изгнали с первого этажа свет и воздух. Сквозь частые оконные переплеты со стеклами, похожими на донышки от бутылок, в прихожую сочился неверный зеленоватый свет, одевая полутьмой пузатые сундуки, оленьи рога и выцветшие от сырости маленькие гравюры, развешенные по стенам.

<< Назад - Далее >> 

<< Назад к содержанию