Главная > Архив выпусков > Выпуск 7-8 (Том 1) > Проза

Ирен НЕМИРОВКИ

DOLCE

Из романа «Французская сюита»

^{(ПРОДОЛЖЕНИЕ)}

В столовой (печку разжигали только здесь!) и еще в комнате Люсиль, она тоже позволяла себе вечером затопить камин, носился легкий горьковатый аромат дымка от каштановой шелухи и дров. За дверями столовой виднелся сад. По весне сад представляет собой нерадостное зрелище: узловатые ветки груш уцепились за металлическую сетку, голые яблони, хоть и подстрижены ровной шпалерой, щетинятся, торчат в разные стороны; виноградные лозы перекручены змеями. Но еще несколько солнечных теплых дней, и не только маленький персик-торопыга у церковных дверей, но и все остальные деревья оденутся цветами. Люсиль расчесывала перед сном волосы и смотрела в окно на сад, освещенный луной. На низкой ограде громко жаловались кошки. А за оградой вокруг сада раскинулись знакомые родные края - долины и густые могучие леса, серо-жемчужные при лунном свете.

В просторной пустой спальне Люсиль этим вечером чувствовала себя особенно неуютно. Раньше здесь спал Гастон, он раздевался, ворчал, двигал стульями: спутник жизни, живое человеческое существо. Но вот уже целый год рядом пусто. Тишина, ни шума, ни скрипа. Вокруг сонное царство. Люсиль невольно прислушалась, ловя хоть какой-то признак жизни в соседней комнате, где поселился немецкий офицер. Но ничего не услышала: может, он еще не вернулся? А может, толстые стены поглощают все звуки? Или он стоит так же неподвижно и молчаливо, как она? Через секунду она различила шорох, вздох, тихое посвистыванье и решила, что немец стоит у окна и смотрит в сад. О чем он думает? Люсиль трудно было вообразить себе его мысли, не верилось, что размышляет он, как самый обычный человек и желания у него самые обыкновенные. Вряд ли он просто-напросто смотрит в сад, любуется прудом, серебряными бликами на поверхности, немыми всплесками - карпами для завтрашнего обеда. «Он злорадствует, - думала Люсиль. - Вспоминает бои, в которых участвовал, опасности, которых избежал. А потом сядет и будет писать письмо жене - нет, он вряд ли женат, слишком молод, - письмо матери, невесте, любовнице, и напишет: «Я поселился во французском доме, мы страдали не зря, Амалия (ее, наверняка, зовут Амалия, Кунигунда или Гертруда, - думала она, нарочно подбирая неуклюжие, причудливые имена), мы - победители».

Люсиль больше не слышала ни звука, немец не шевелился, затаил дыхание. «Уа», - квакнула в потемках лягушка. Будто выдохнул кто-то басовито и тихо, будто лопнул пузырь на воде с серебристым, дрожащим звуком. «Уа! Уа!» Люсиль прикрыла глаза. Какой покой вокруг, печальный, недвижимый... Наступала минута, и в молодой женщине словно бы просыпалось что-то, вспыхивало, звало людей, движение, шум. Жизнь звало, Господи! Жизнь! Сколько времени еще продлится война?! Сколько лет придется тихо двигаться в полутьме, в полусне, сторожко прислушиваясь, напрягаясь, будто зверь в преддверии грозы? Люсиль пожалела, что не слышит привычного бормотанья радио, но перед приходом немцев они спрятали приемник в погреб. Испугались, что его отберут или разобьют. «Французские дома покажутся им пустоватыми», - подумала Люсиль с невольной улыбкой, припомнив, сколько разных вещей мадам Анжелье рассовала по ящикам и заперла на ключ, пряча от врага.

Когда они ужинали в столовой, вошел денщик немецкого офицера и подал мадам Анжелье записку:

«Лейтенант Бруно фон Вальк приветствует медам Анжелье и просит передать солдату, подателю сего письма, ключи от пианино и книжного шкафа. Лейтенант обещает, что не заберет инструмент с собой и не будет рвать книг».

Мадам Анжелье-старшую не повеселила шутка. Она возвела глаза к небу, губы у нее зашевелились, похоже, она читала молитву, вручая себя воле Господа. «Кто силен, тот и прав?» - спросила она солдата, и тот, не понимая французского, с широкой улыбкой ответил: «Ja wohl» и в подтверждение закивал головой.

- Скажите лейтенанту фон... фон... (тон мадам Анжелье был презрительный), что он у нас тут хозяин.

Она отделила от связки два ключа и бросила их на стол. Повернулась к невестке и с надрывом прошептала:

- Будет играть Nacht am Rhein...

- Думаю, у них теперь какой-нибудь другой гимн, матушка.

Но лейтенант ничего не сыграл на пианино. В доме царствовала все та же неколебимая тишина, пока громкий стук ворот, словно гонг среди мирного покоя вечера, не известил дам Анжелье, что офицер вышел из дому, обе с облегчением перевели дух.

«Теперь, - думала Люсиль, - он отошел от окна. Ходит туда-сюда по комнате. Сапоги... Ох, уж эти сапоги... Все минует. Кончится оккупация. Наступит мир, благословенный, замечательный. Война, поражение 1940 года станут воспоминанием, страницей истории, ученики лицеев будут называть места боев и переговоров, а я до последнего своего дня буду слышать размеренное, глухое поскрипыванье паркета под офицерскими сапогами. Почему же он не ложится? Почему не наденет у себя вечером домашние тапочки, как все штатские, как все французы? (Люсиль услышала шипенье сифона с сельтерской водой и слабый звук «пс-с, пс-с», там выжимали лимон. Свекровь непременно сказала бы: «Вот почему у нас нет лимонов! Они отобрали у нас все!») Теперь он перелистывает книгу. Как это неприятно! Люсиль вздрогнула. Он открыл пианино: она узнала стук откидываемой крышки и поскрипыванье крутящегося табурета. Нет! Он же не будет играть среди ночи! Правда, сейчас всего девять часов вечера. И, возможно, во всем остальном мире люди не ложатся спать так рано?.. Да, он заиграл. Она слушала, опустив голову, нервно закусив губу. Не арпеджио, а вздохи пронеслись в воздухе, нежное трепетанье нот, он едва прикасался, ласкал клавиши и кончил легкой быстрой трелью, похожей на щебет птиц. И опять тишина.

Люсиль долго стояла, не двигаясь, держа в руке гребень, не прикасаясь к длинным распущенным волосам. Вздохнула и подумала: «Жаль!» (Чего жаль? Что снова так безнадежно тихо? Что этот мальчик больше не играет? Что в соседней комнате враг, захватчик, а мог бы быть кто-нибудь другой?) Люсиль раздраженно взмахнула рукой, будто отодвинула слишком плотную пелену воздуха, из-за которой дышать невозможно. Жаль... Она улеглась в большую пустую кровать.

5.

Мадлен Лабари осталась в доме одна и сидела в той самой комнате, где Жан-Мари прожил не одну неделю. Каждое утро она стелила постель, на которой он спал. Сесиль злилась. «Делать нечего? Никто здесь не спит, так какой смысл стелить чистые простыни, словно ждешь кого-то. Или ты кого-то ждешь?»

Мадлен не отвечала и каждое утро взбивала пуховую перину.

Она чувствовала себя счастливой, оставшись наедине с малышом, он сосал, прижавшись щечкой к ее груди. Перекладывая его к другой, она любовалась влажной, красной, похожей на вишенку щечкой, на ней даже отпечатывался сосок иногда, и она осторожно целовала потную щечку. «Хорошо, что мальчик, - думала она всякий раз, - мужчинам легче живется». Она смотрела на огонь и подремывала, выспаться-то ей никогда не удавалось. Работы всегда через край, раньше десяти-одиннадцати не ляжешь, а иной раз и среди ночи вставали, когда хотелось послушать английское радио. А в пять утра уже на ногах, скотину пора обихаживать. Потому-то так приятно сегодня немного отдохнуть, обед на огне, стол накрыт, все в доме в порядке. Скудный свет дождливого весеннего дня, зеленый пух на деревьях, серое небо. На дворе под дождем утки щелкают крепкими клювами, а индюшки и куры, взъерошенные горстки перьев, притулились грустно под навесом. Мадлен услыхала, как залаяла на дворе их собака.

- Неужто уже вернулись? - удивилась она.

Бенуа повез все семейство в город.

Кто-то шел по двору, кто-то обутый не в сабо, как обувался Бенуа. Всякий раз, когда она слышала чужие шаги, не мужа и не других обитателей фермы, всякий раз, когда видела вдалеке незнакомый силуэт, она с волнением думала: «Нет, это не Жан-Мари, откуда ему тут взяться, я просто сумасшедшая, во-первых, он не вернется сюда, а даже если б вернулся, то что бы изменилось, раз я вышла замуж за Бенуа? Я никого не жду, напротив, молю Господа, чтобы Жан-Мари никогда не возвращался, потому что мало-помалу привыкну к мужу и буду счастлива. Да что я говорю? Чего мне еще надо? Я уже счастлива, честное слово!» Думала-то она думала, но сердце у нее, не такое уж рассудительное, принималось колотиться с такой силой, что заглушало все на свете - голос Бенуа, плач малыша, завыванье ветра под дверью, словно морской волной накрывало ее волненье крови. На секунду она чуть ли не теряла сознанье, и приходила в себя, увидев перед собой почтальона, который пришел в скрипучих ботинках и принес каталог семян, или виконта де Монмора, их хозяина.

- Что с тобой, Мадлен? - удивлялась матушка Лабари. - Ты даже не поздоровалась.

- Похоже, я вас разбудил, - говорил гость, а Мадлен извинялась слабым голосом, шепча в свое оправдание:

- Отчего-то я напугалась...

«Разбудил? От какого сна?»

Вот и сейчас ее охватило то же волнение, та же паника, она почувствовала, кто-то вторгается (возвращается?) в ее жизнь. Она приподнялась со стула и уставилась на дверь. Мужчина? Шаги, легкое покашливание, запах хорошего табака!.. Мужская рука, белая, холеная легла на щеколду, и на пороге появился немецкий мундир. Разочарование, что вошедший вовсе не Жан-Мари, было как всегда до того велико, что Мадлен, переживая его, и думать забыла о расстегнутой блузке. Немец, офицер, совсем молоденький, наверное, и двадцати еще нет, с бесцветным лицом, светлыми, блестящими ресницами, волосами, короткими усиками, поглядел на ее открытую грудь, улыбнулся и поприветствовал с преувеличенной, почти оскорбительной вежливостью. Кое-кто из немцев умел вложить в свои приветствия французам презрение (а может быть, им, побежденным, униженным, полным гнева и обиды, так только казалось?). Их вежливость не была знаком приязни между равными, она была данью покойнику, вроде приказа «взять на караул!» возле трупа только что растрелянного.

- Я вас слушаю, сударь, - выговорила наконец Мадлен, торопливо запахнув блузку.

- У меня бумага, меня поселили на ферме Ноннен, - ответил молодой человек на прекрасном французском языке. - Простите, что досаждаю вам, но просил бы показать мне мою комнату.

- Нам сказали, что у нас будут стоять простые солдаты, - застенчиво отозвалась Мадлен.

- Я лейтенант, переводчик, работаю в комендатуре.

- До города вам далековато, да и комната вряд ли устроит офицера. Ферма есть ферма, тут у нас ни водопровода, ни электричества, ни других удобств, к каким привыкли господа.

Молодой человек обвел глазами комнату. Плиточный пол, когда-то темно-красный, теперь истертый и кое-где выцветший до розового, посередине большая печь, в углу парадная кровать, прялка (ее спустили с чердака, где она пылилась с Первой мировой, но с тех пор как готовая шерсть исчезла из магазинов, все девушки деревеньки учились прясть на ней). Немец внимательно рассмотрел фотографии, висящие в рамках по стенам, дипломы сельскохозяйственных конкурсов, пустую маленькую нишу, где стояла когда-то статуэтка святой и полустертый выцветший узор вокруг ниши; и снова опустил глаза, глядя на молодую крестьянку с младенцем на руках.

- Не беспокойтесь. Я устроюсь у вас прекрасно, - с улыбкой сказал он.

Звук его голоса странно вибрировал, звенел металлом. Серо-стальными были глаза, острыми черты лица, и походили на металлическую каску очень светлые, блестящие, идеально гладкие волосы. Молодой человек поразил Мадлену четкостью движений, четкостью черт, лоском совершенства. «Он скорее похож на механизм, чем на человека,» - подумала она. Но глаз не могла отвести от зеркально сверкавших сапог, начищенной пряжки, пускавшей зайчиков.

- Надеюсь, у вас есть денщик, - сказала она. - У нас никто не начистит вам сапоги до блеска.

Он рассмеялся и повторил:

- Не беспокойтесь обо мне.

Мадлен отнесла сыночка на постель. В наклонном зеркале, висящем над кроватью, отражался немец. Она видела его взгляд, улыбку. И подумала с опасением: «А если глянусь ему, что скажет Бенуа?» Молодой человек ей не нравился, он ее даже пугал немножко, но и притягивал невольно сходством с Жаном-Мари, не с Жаном-Мари - мужчиной, а горожанином, «барином». Оба гладко брились, говорили вежливо, белые руки, тонкая кожа. Она поняла, что присутствие немца у них в доме будет вдвойне тяжело переживаться Бенуа: мало того, что враг, но и чужак еще. У Мадлен люди высших классов вызывали любопытство, живой интерес, а Бенуа их ненавидел, он даже вырвал из рук Мадлены журнал мод, а когда она просила его побриться или переменить рубашку, бросал: «Пора бы привыкнуть. Ты взяла себе мужа из деревни, мужика, мужлана, мне не до хороших манер, я...» и с такой горечью, с таким ревнивым недоброжелательством, что она сразу понимала, откуда ветер дует: Сесиль, конечно, Сесиль чего-то наболтала. Да и Сесиль относилась к ней не так, как прежде. Мадлен вздохнула. Многое переменилось с начала этой проклятой войны...

- Пойдемте, я покажу вам вашу комнату, - сказала она наконец.

Немец отказался, взял стул и уселся у очага.

- Чуть попозже, если не возражаете. Давайте пока познакомимся. Как вас зовут?

- Мадлен Лабари.

- А меня Курт Бонет (он произносил: «Бонеттт»). У меня французская фамилия, как видите. Предки, видно, из ваших соотечественников, тех, что Людовик ХIV изгнал из Франции. В немцах есть французская кровь, а в немецком языке - французские слова.

- Ну-ну, - отозвалась она без всякого интереса.

Ей хотелось ответить: «Есть немецкая кровь и во Франции, впиталась в землю с 1914-го». Но она не отважилась, благоразумнее промолчать. И вот что странно: немцев она не ненавидела, ни к кому она не испытывала ненависти, но мундир, что появился рядом, сразу из свободной гордой Мадлены сделал рабыню, опасливую, осторожную, изворотливую, способную льстиво улыбнуться победителю, а закрыв дверь, тут же плюнуть, пожелав: «Чтоб вы сдохли!», так говорила ее свекровь, но свекровь, по крайней мере, не притворялась, не лебезила перед победителями, думала Мадлена, и ей стало за себя стыдно. Она нахмурилась, выражение лица стало отчужденным, она отодвинула свой стул подальше, давая понять немцу, что не хочет больше с ним разговаривать, что его присутствие ей в тягость.

<< Назад - Далее >> 

<< Назад к содержанию