Главная > Архив выпусков > Выпуск 7-8 (Том 1) > Проза

Георгий БАЛЛ (Россия)

И ПОДОШЕЛ Я К САМОМУ КРАЮ ТИШИНЫ

Рассказы разных лет

Продолжение

Вундеркинд: Не надо этих глупостей. Мухеншток закурил сигару.

Все: Мухеншток закурил сигару. И нам совсем не страшно. Мы танцуем.

Вундеркинд: Люди, как я вас люблю. Особенно Мейдл. Ведь это ее свадьба.

Все (танцуют): О, Мухеншток, о, Мухеншток и его семь сыновей.

Вундеркинд: Я этого еще не могу понимать, но мне кажется, у Мейдл груди расцвели как райский сад.

Все (подхватывают): О, райский сад, о, райский сад. (Танцуют). О, Мухеншток и его семь сыновей, скорее к нам, в наш райский сад, в наш райский сад.

Хормейстер: На всякой свадьбе бывает кто-то, кто ни во что не верит. Он сомневается, ему кажется, что земля трясется, земля уходит из-под ног.

Все: Не слушайте этого скептика. Мухеншток закурил сигару.

Хормейстер: Все поют.

- О, Мухеншток, о, Мухеншток,

Он закурил сигару.

О, Мухеншток, о, Мухеншток

И его семь сыновей.

О, райский сад, о, райский сад,

О, Мейдл, о, свадьба!

Хормейстер: Свадьба удалась.

Вундеркинд: Вот теперь я могу отдохнуть в своей люльке.

1960

НА МАШИНЕ

Около станции человек спрашивал: «Чья машина?»

- Милай! - крикнула мне старуха. Она сидела на узлах. Я ее сразу не узнал - от раннего ли часа, от тумана этого, от ожидания ли - она была без лица. - Милай, - сказала она мне, - езжай с Богом. Хорошо! - и пожаловалась тихо: - Мою росу обило, слышь.

- А кто повезет?

- Васька Чичерин проснулся. Он и повезет.

Васька, худенький, похожий более на подростка, чем на мужика, возился около машины, перетягивал через кузов веревку.

- До Парноги? - спросил Васька, не поворачивая головы.

Я поставил чемодан к заднему борту и помог другой старухе втащить узлы. Она тоже была без лица. А сумку старуха не отдала, уселась вперед к самой кабинке и застыла.

Я тоже влез наверх и успокоился на брезенте в ямке, между ящиками. А внизу глухим голосом человек все спрашивал:

- Это чья машина? - и канючил: - Ну ты, возьми. Слышь. Это чья машина, леспромхозовская?

- Отстань.

- Ну ты, слышь... Ну-у!

- Чего? Три года только дали.

- А не пять?

- Три. Только три. Из Великого Устюга еду.

- Ладно. Э-э... не галди.

Человек в телогрейке, бритоголовый, с коричневой шапкой-ушанкой в руке перевалился в кузов. И пошагал по ящикам, отыскивая, где устроиться.

А внизу уже другой канючил:

- Слышь? Это чья машина? Слышь...

Я задремал. А как открыл глаза: все напрочь замеркло от сырости. Небо надо мной обложило тучами. И тихонечко дождиком топотало по брезенту.

А старуха, что сидела cпереди, затянула:

- А я гляжу в окошечко-о!

 А я гляжу в окошечко-о!

 Во хрустальноё-о во стёклышко-о-о!

- Что еще, - спросил кто-то снизу. - Не едем, что ли?

Влезли две бабы. Я заснул.

- Уркает, - сказала старуха, - ну, теперь уж скоро.

- Чего?

Я проснулся. Не торопясь просветало.

- Я поехала, потому что надо поехать, - сказала самая молодая. - Вон он уж пришел из армии. Он пришел из армии, я все думаю, как мы с ним гуляли. Я ведь ждала. Истопницей работала - так против жару стояла. До солнца, когда торопишься - все бегом, бегом. А в больнице нашей санитаркой я. Так утром скинусь и цельный день туда-сюда, туда-сюда. Так и не дождалась... А тут он пришел. Идет навстречу, а мне подумалось: чего это он не так крепко улыбнулся, а чуть вздернулся. Думаю: не он. Мой-то совсем был другой. Эх, чтоб ему покрепче тогда улыбнуться!

...И заплакала.

- А я поехала, - сказала старуха, - оренбургский платок купила. Все равно тридцать пять рублей тухнуло - вот и поехала.

«Надо заснуть», - подумал я. И заснул.

Открыл глаза от боли в низу живота. Согнулся. И сразу получил удар сапогом в лицо.

- А-а! Зэк проклятый!

Впереди бабушка, теперь похожая на курицу, спала, уткнувшись носом в черную сумку.

А тот, в телогрейке, лежал, разбросав руки, и ждал меня. «Хочет перекинуть, - подумал я, - выбросить из машины». Я поднялся и пошел на него, чтобы навалиться и задавить. А тот повернулся и начал тихонько сползать в мою ямку. Я еще ступил и встал на что-то мягкое, прямо живое, а это его шапка. Я протянул руку, - а глаза-то, глаза-то у него закрыты. Я ухватил его за плечо и начал трясти:

- Ты что, эй! Очнись! Слышишь, что ль?

Тот забормотал, а потом тихо спросил:

- Это чья машина? Леспромхозовская?

Я отвалил его от моей ямки и опять заснул.

В свете дня на бритоголового было жалко глядеть - лицо земляное, глаза почти совсем затянуло сухой кожей. Из правого уха торчала неправдопобно белая вата.

- Ты больной? - спросил я.

- Больной.

Говорить нам было нечего.

«Хорошо, что я не стукнул больного», - подумал я. Мне хотелось отмыться, но я и мы все боялись отстать. Машина в любую минуту могла отправиться. И мы ждали, что отправится.

Наша бабушка во сне твердила:

- Кажись, уркает? Поехали, что ли?

- Это, бабуся, у вас в животе уркает, - смеялась девушка.

Она была веселой, когда не плакала.

Днем было ничего, особенно если светило солнце. И с каждого поезда от станции бежали люди. Они еще издали кричали:

- Чья машина? Эй!

Некоторые кидали в кузов узлы и торопливо лезли. А снизу другие кричали:

- Слышь! Это чья?!

Потом те уходили. И приходили другие. И тоже уходили. А мы, те, которые первые, мы сидели на своих местах и ждали. Некоторые нравились, особенно чудак этот, электрик Федя. Влез без поклажи, крикнул:

- Здорово, почевалы! - и каждому руку. - Электрик Федя, электрик Федя... Мамаша, - сказал он старухе, - ну как, концы запаяли?

Старуха ничего не ответила, потому что последнее время больше спала.

А он ее растолкал:

- Чего, бабуся, везете?

- Две полушалочки, - отвечает, - коричневая и желтая, платье синее в горошек, а еще кофта шерстяная, неношеная, а тут, в сумке, яички.

- Я с тобой, бабуся, сяду. Как до места доедем, так и обженимся.

- Дело сладить можно, - откликнулась старуха... и заснула.

А вечером он уже пристроился к нашей девушке Любе. Он пристроился, и стали они жить. Сначала ничего. А потом он начал ее поколачивать. Сбегает в магазин. Смотрим, уже бутылку несет. Она-то не плакала. А он ее звал куда-то, торопил все: поедем, мол, поедем. И каждую ночь она кричала:

- Уйди! Уйди, Федька!

А он ее жалел.

И раз в одну темную ночь он и говорит:

- Слышь, Люба, зима скоро!

- Что зима, - говорит Люба, - авось одна не замерзну. Ваш брат всегда дорогу проколотит.

Он и начал выхваляться и заорал:

- Все концы запаяю! Мне не жениться, так и тебе замуж не идти. Ты поплачь, Люба, через меня. Где твои слезы? Где?

- Что ты ко мне привязался? - и она засмеялась. - Я с тобой и ноги пристояла, дурак. Отстань, Федька! Ведь я в санитарках работала, сколько вашего брата перевидала. Все мне мужиков жалко. И тебя, дурака. Ты только от меня отвяжись.

<< Назад - Далее >>

<< Назад к содержанию