Главная > Архив выпусков > Выпуск 7-8 (Том 1) >  Проза

Виктория ОРТИ (Израиль)

ОВЦА С БАНТИКОМ НА БИБЛЕЙСКОЙ ШКУРЕ

(ПРОДОЛЖЕНИЕ)

3

Эма приказала себе не вспоминать про рассказы ковбоя никогда и ни с кем, у неё и без этого было достаточно заморочек в жизни - один только Оболтус чего стоил... Он перепрыгнул через бар-мицву*, вообразил себя вполне настоящим мужчинкой и портачил налево-направо, не замечая странного Эминого поглядывания в свою сторону. С Оторвой было полегче - всё-таки малявка, но и она выдавала кульбиты, пируэты, па-де-па и па-де-де, не взирая на. Что поделать, вздыхала Эма, гены у них, что ли.... Прокручивала в уме собственное детство, детство отцов Оболтуса с Оторвой, затихала ненадолго. Отцы у детей были разные, но для Эмы оба превратились в Любимого Мужчину, просто первый плавно перетёк во второго - кареглазый сменил голубоглазого, спектр был исчерпан, промежуточные краски Эму не интересовали. Она впаяла в какую-то ячейку памяти минуту зачатия своих детей, с этой вот минуты и наблюдала за ними - немного отстранённо, но пристально и нежно. Оболтус зачинался вместе со жгущей и слепящей Галактикой, в смерче космической пыли и всполохах рождающихся звёзд, освещающих запрокинутое Эмино лицо. А Оторву зачинали в беспредельном покое, баюкаясь, сплетаясь, подобно лианам девственного леса, бережно процеживая время - каплю за каплей... Правда, вопреки исконному ритму зачатия, Оболтус родился тихим и задумчивым ребёнком, а Оторва - орущей бестией, но со временем в обоих проклюнулся именно тот первозданный смысл, о котором Эма знала изначально... Оторва танцевала по вечерам, пела нескончаемые песни, ходила на гимнастику, извивалась, подобно райской лиане, наполняясь нежностью к миру, а Оболтус знал нечто такое, о чём узнают только при рождении Вселенной. Он парил в непостижимых высях, назубок знал будущее мироздания и Святой Земли, рассказывал Эме про скорую последнюю войну, про тот дом в Сирии, взрывать который будет поручено ему, про друга Леви, гибнущего при взрыве. Эма заглядывала в глаза Оболтуса и робко просила только ты, пожалуйста, не гибни, Оболтушек, ты ведь мой самый любимый мальчик на свете, не забывай, и успокаивалась от едва заметного кивка. Оболтус знал всё, всегда, обо всех, но свой перитонит проглядел. Он лежал - одинокий и вытянувшийся - на бардачном мальчуковом лежбище, врачи приходили и уходили, диагноз пищевое отравление отчего-то коробил Эму, было в нём нечто неприличное, дисгармонирующее с её ощущением мальчика. И вдруг это появилось в комнате. Описать это Эма не смогла бы, ведь оно было неописуемо, но узнаваемо сразу... Последний раз она встречалась с этим около умирающего отца. И она, и отец увидели это - только отец спокойно и удивлённо глянул на стену, из которой выступило это, придавшее сумеречные серые тона комнате, а Эма обречённо завыла, пытаясь загородить слабое тело на постели своим - молодым, наполненным животворной силой. Но это брезгливо обогнуло её и слилось с отцом, покрывшимся смертной испариной. О, она никогда не забывала про это и знала, что по пустякам это в дома не заходит. Оттого-то и узнала моментально, схватила девяностокилограммового Оболтуса в охапку и поволокла в больницу, где позже и обнаружила себя, застывшую в позе каменной девы над распластанным на холодной каталке сыном, из которого по катетерам вытекала гнойная водица. Мальчик мой, причитала она, улыбаясь врачам и прозрачноглазому Оболтусу, мальчик мой, только живи, только не умирай. Оболтуса повезли на операцию, а Эма легла на диванчик в холле, закрыла глаза и сказала:

Прости меня, прости меня, прости меня. Мой Судный день сегодня, а я не в белых одеждах перед троном Твоим. Только выслушай, дальше - воля Твоя. Вот я - перед Тобой, пыль у ног Твоих, песчинка перед океаном. Оставь мне этого мальчика, оставь, пожалуйста. Я ещё не всё знаю про него, а Ты всё знаешь и про него, и про меня - ничто не скрыто от Тебя, нет Тьмы такой и убежища такого, где можно было бы скрыться и сокрыть от Тебя, Благословенный. Я всецело принадлежу воле Твоей, и Оболтус вместе со мной. Храни его, если можно, храни, а я вверяю его Тебе и склоняю пред Тобою лицо своё.

Эма взяла толстого Оболтуса и протянула на вытянутых руках к Трону. Да будет воля Твоя, да святится имя Твоё, пожалуйста, сохрани мальчика, помо-о-ги, пожалуйста, ведь Ты отвёл руку Авраама от Исаака, отведи смерть и от моего сына.

...это растаяло, напоследок заинтересовано оглядев Эму. А она встала с диванчика и прошла в послеоперационную комнату.

Оболтус смотрел на неё и улыбался подобно младенцу около груди. Точь-в-точь тринадцать лет тому назад - во время ночных кормлений, когда свет тёмно-оранжевого торшера смягчал углы комнаты, придавая ей с Оболтусом персиковый счастливый окрас.

4

То ли магнитные бури повлияли, то ли история с Оболтусом, но Эма полюбила мир той самой любовью, о которой только догадывалась раньше. Она научилась различать голоса птиц, рассматривать облака, поглаживать растения... Научилась новому ремеслу понимания своей причастности. Ремесло это было столь неожиданно-прекрасным, что Эма растерялась поначалу, не зная, как приспособиться к нему, но быстро обучилась главному - умению разглядывать детали. А мир стал возвращать ей внимание, он ответно притягивался к Эмминому лицу, заглядывал в глаза и растворялся в их серо-голубой оболочке.

Уверовав в незыблемую гармонию, Эма вместе с Граси и Номи поехала на три дня в Эйлат, спокойно перекинув Оторву и Оболтуса на попечение тётушек. Благо профсоюз решил показать работницам сферы туризма, что и они ничем не хуже туристов всех мастей и окрасов, а заодно увеличить показатели посещаемости Оазиса Пустыни.

Граси освоилась быстро и споро - цели были намечены, задачи поставлены, дельфины и кораллы получили инвентарные номера, а ресторанчики рассортировались по ценам, кухням, интерьерам и официантам. Неудивительно, что дешёвый мясной аргентинский с головою быка и двумя красавцами в передниках стал самой первой достопримечательностью для трёх вирсавийских дев непонятного возраста, избавленных от мужей, детей, уборки-готовки-сноровки, начальства, звонков и прочих шебуршащих мелочей жизни. Граси так вкусно ела несчастного аргентинского быка, выращенного и убиенного на земле израильской, что Эма представила себе всю её семейную историю. Великое смешение произошло в грасиных жилах - отец, сын остепенившегося гаучо, полюбил еврейскую беженку из Одессы, прижав беззащитное тело к себе на одной из вечеринок. Танго, пронизанное страстными всхлипами банданеона, закончилось рождением сына и трёх дочерей, младшая из них и сидела перед Эминым пытливым оком, наслаждаясь стейком. А Номи аккуратно накалывала помидорки шерри на вилку, отрезала маленький кусочек от диетической индюшатины, надкусывала хрусткий хлебец и запивала красным вином, поглядывая в зеркальце не стёрлась ли помада, точь-в-точь будто на ужине своей семьи - последышей поколений спокойных польских раввинов, любящих рабби* Акиву. Эма заказала эмпанадос с картошкой и жареным луком и, доедая уже, вспомнила ночные посиделки около бабкиной хаты, звёзды, обсыпавшие небо, песенки сверчков, шлепки переспелых вишен на землю - всё это в тогдашнем эмином сознании было единым и неразрывным, а сейчас объединилось и с Граси, и с Номи, и с гаучо, и с рабби Акивой, и с ленивыми накатами волн эйлатского залива. Хорошо-то как, подумала Эма и выпила - лихачески и не по-женски - стопарик лимонной, заказанной под эмпанадос.

Короткие каникулы прошли быстренько, рыбы, дельфины, кораллы были осмотрены, ресторанчики проверены, оставался свободный вечер. Посидев на караоке, спев пару песен вместе с моложавыми старушками из кибуца* Йотвата, решила Эма отправиться спать, но была подловлена неуёмной Граси, вооружённой проспектами местного казино - корабля, идущего в нейтральные воды на границе с Египтом и дающего детям Сиона возможность на пару часов оторваться от размышлений на библейские темы и предаться тому пороку, которому заповедано не предаваться. Две беглянки оставили Номи просматривать польские пресные сны, а сами - пропитанные духом пустыни и тысячелетнего безмолвия - рванули в открытое море на непотопляемом Титанике местного производства. Вперёд, навстречу пороку!

Уже сидя в такси по дороге в порт, Эма припомнила вдруг ощущение страшного и никчемного духа, окатившее её в Голландии. Прогуливалась она по кварталу, ставшему изюминкой Амстердама, поглядывала на плоть, выставленную в витринах - безразлично, даже без чувства неловкости... пока не наткнулась гуляющим взглядом на глаза азиатки, выставленной в очередной красной витрине. Глаза не принадлежали телу. Оно было стандартно прикрыто чёрными кружевными бикини и маленькими дольками лифчика, не хватало только бирочки с ценником. Эма остановилась и не могла оторваться от витрины, не замечая недоумения попутчиков. Глаза азиатки были бездонны и пусты той самой пустотой, памятной Эмме по детским кошмарам, когда она падала-падала-падала, но даже крик был беззвучен, и нечему было оттолкнуться от каменной ровной глади, разложившей где-то там внизу свою смертоносную плоть. Азиатка начала втягивать Эму в эту пустоту, но, попридержав на краю пропасти, вдруг улыбнулась и облизнула губы язычком пустынной ящерки. Эма отшатнулась от витрины, не понимая саму себя, но, зная, что от такого бежать, бежать, бежать, иначе осыпятся камешки на краю, и Авадона, усмехнувшись, распахнёт свои холодные объятья, пахнущие могильным мхом.

Вот и сейчас, по дороге в порт, Эма почуяла запах Авадоны, но решила, что это всего лишь запах водорослей на камнях залива, ведь солнце не жалело их, а вода не щадила. Да и оговорка мы только посмотреть, успокаивала.

Корабль отшвартовался, через десяток минут бросил якорь в нейтральной воде, и Эма огляделась по сторонам. Новое умение подмечать детали мира сыграло с ней злую шутку. Природа при уменьшении казалась ещё трогательнее и невероятней, а человек в казино оказался отвратительным препарированным франкенштейном: морщинистые руки игроков, нелепые золотые кольца, табачный дым, забивающий поры кожи, цифры автоматов, отражённые в глазах, чашки в разводах кофе, громкие скрипучие голоса, некрасиво сжатые желваки... Не царь природы, а царёк мира машин, жетонов, рулеток рассыпался во прах на глазах у Эмы, почувствовавшей неземную усталость . Ах, сказала она, послушай, Граси, я посижу на диванчике, мне дурно как-то, ты на меня не обращай внимания, внучка гаучо, вон на автомате бык нарисован, тебе туда. Но Граси была внучкой гаучо в мясном ресторане, а тут в ней проклюнулась еврейская бабушка - беженка из Одессы, и генная память подсказала ей, что на корабле надо сидеть тихо, незаметно, никого не тревожа, не дай Б-г. Граси принесла два стакана апельсинового сока и села рядом с Эмой, отгородясь от удушливого мшистого запаха Авадоны за этими стаканными башенками, наполненными светом плодов пардеса*. Так просидели они три часа кряду, оберегая друг дружку и согревая теплом боков, щедро подаренных поколениями предков дщерям израильским, двум овцам из стада, заблудшим на чужую терру инкогниту.

А назавтра, уезжая из Эйлата, даже прощального взмаха руки не подарили ему. Не было настроения.

5

Вот и всё. Дальше - только повторение старого сюжета: пустыня, овцы, Авраамово стойбище, вечные тамариски. Зачем я рассказала вам про Эму? Да всё просто, ведь когда придёт пастырь - хотя он и задерживается - то он будет решать, чем нас метить: колокольчиком, бантиком или раскалённым клеймом. Нам-то мечтается про бантик, ведь колокольчик больше коровам подходит, а про клеймо и думать не хочется. Вот я и рассказываю - в надежде на то, что и пастырь услышит - про Эму, про Граси, про Номи, про Йоську... Хотя, всё одно, решать Ему. Но, что бы там ни было, спасибо уже за то, что подарено нам: странная пустыня, умеющая менять цвет и облик, одинокие дерева, палатки бедуинов, всё как ТОГДА, во времена Авраама, идущего со своими стадами вперёд, не оглядываясь. Не обернёмся и мы, хотя все принесли с собой память о прошлом, дабы бережно и нежно уложить её - кирпичиками Храма. Того Храма, о котором рассказал Эме Еврейский Ковбой, пасущий красных коров в штате Луизиана.

Годы пройдут, и состаримся мы, и внуки наши начнут мечтать о пастыре, и небеса станут ближе, отчётливее, понятней. Что скажет Эма, понимая подступившую разлуку с миром, примет ли её спокойно или заплачет, испугавшись пропасти из детских снов? Не знаю. Но одно знаю наверняка - я приду к ней и попрошу повторять за мной, не убоявшись тьмы:

«ШМА Исраэль, Слушай Израиль... Я - часть твоя, я - рабыня твоя, плоть от плоти твоей и частица от частиц твоих, я - пред тобой, с тобой, в тебе. Растворюсь я, и не заметят народы, но голос мой продолжит звенеть в хоре, поющем Шма Исраэль.

За это спасибо».

<< Назад

<< Назад к содержанию