Главная > Архив выпусков > Выпуск 9-10 том 1 > Поэзия

Лев ОЗЕРОВ

ПОРТРЕТЫ БЕЗ РАМ

Поэмы 

МАРКИШ

Увидав его,
Вы могли бы сказать,
Что видели Байрона:
Честь, достоинство, стать,
Печальная красота.
Он поднимал голову
И, опустив веки,
Читал, словно пел.
У него был свой Чайльд-Гарольд,
Свой Дон-Жуан,
Свой Беппо,
Он писал поэмы,
Подчас огромные,
И у него не было грехов,
Кроме одного —
Он писал на идиш.
Но он мог выражать себя
Только на идиш.
И только за это он был посажен в тюрьму,
И только за это он был расстрелян.

Все это знали,
Но об этом было не принято
Говорить вслух
И писать черным по белому.
Говорили и писали: умер.
Просто умер.
Понимаете — просто умер.
Зачем волновать народ?

Есть Волынь на земле.
На Волыни — Полонное.
Это детство его,
Это дед Шимшон-Бер,
Это хедер, а дальше —
Хорист, репетитор, поденщик,
Рабочий на виноградниках,
Рядовой солдат и конторщик,
Но он не любит цифры,
А любит безмерность,
На обороте банковских счетов
Появляются стихотворные строки.
Отсутствующим взглядом
Этот мечтатель
Впивался не в лица просителей,
А в Галактику.
Много поздней в беглой беседе:
— Вы держите крепко былинку в руке,
А я держу землю.
Держу шар земной.
Грандиозное я приемлю,
Впрочем, и ваша былинка со мной.

Мы долго не виделись.
Я увидел его на портрете кисти Лабаса.
— Это он, он,
Это Маркиш, он ждет рокового часа,
Хотя долгожительствовать рожден.
На ярой его заревой красоте —
Отсвет заката.
Яркость истаивает в глухой темноте,
Откуда никто не знает возврата.

Вдова наводила справки о муже,
О его архиве, забранном при аресте.
Вдова прошла по длинным коридорам
Седьмого этажа,
Тем коридорам, по которым
Давно прошла ее душа.
Ей доставалось прежде:
Приемная, окошко, передачи.
А здесь теперь она по приглашенью.
Генерал Борисоглебский
Галантно говорит ей:
—  Вы догадываетесь, зачем я побеспокоил вас?
— Нет. Слушаю.
—  Могу вам сообщить,
Что муж ваш реабилитирован.
— Где он?
Фраза была приготовлена и обкатана:
— Он расстрелян врагами народа.
Генерал предложил вдове Маркиша
Заготовленный стакан воды.    
— Хочу прочитать его дело.
— Но ведь вы не юрист.
— Где могила мужа?
— Нет у него могилы...
Прошло еще время,
И вот телефонный звонок:
— За нами должок,
Говорят из КГБ,
Из финансового отдела.
— Какой должок?
Вы вернули мне деньги,
Которые я передавала мужу,
Но которые он не получил.
Пауза. Вдох. Выдох.
— Вам причитается за зубы,
— Какие зубы?
— За золотые коронки.
Не своим голосом
Вдова закричала,
Выбежали люди в коридор
И подхватили ее,
Упавшую к ним на руки.
Белизна и безмолвие обморока.
А телефонная трубка
На витом проводе,
Шаря по стене,
Раскачивалась как маятник,
Отсчитывая наше гиблое время.

ГОФШТЕЙН

В этом доме было столько разных —
Белых, синих, желтых, красных —
Часов всех марок и систем,
Что ни одно мгновение не обходилось
Без звуков: кузнечики, сверчки, кукушки,
Дрозды, овсянки, зяблики —
Все услаждало слух,
О времени напоминая.
Дом был заполнен звуками.
Время здесь перетекало в вечность —
С охотой,
И с неохотою — обратно:
Из вечности
В страну времени.
Поэт слушает время и вечность,
И это держит его в напряжении.

Мой друг арсеналец Глазов
Знакомит меня со своим земляком
Поэтом Давидом Гофштейном,
Чью квартиру с часами я описал.
Он читает нам новое стихотворение,
Сотканное из хлопьев снега,
Из жалости к людям,
Из жестокой бессонницы нашего века,
Который не приспособлен
Ни для обезьяны,
Ни для человека.
— Дед ваш, отец ваш меня поймут,
По крайней мере, выслушают.
А вам уже не до меня,
Не до моих стихов, написанных на идиш
Не спрашивайте, почему.

Но когда из города выйдешь
В лесную смолистую полутьму,
Чувствуешь, что ты счастлив,
Ты поэт, тебе дано выразить
Свой восторг перед лесом,
И выразить только на идиш.
Я знаю другие наречья,
Но радость и боль свою
Могу выразить только на идиш...

Известно — у нас чудаками
Самых разумных и честных зовут.
Он пошел купить молоток —
Купил шляпу, —
Пошел купить шляпу —
Купил груши, —
Пошел покупать груши —
Купил фисгармонию,
Которую три дюжих молодца
Втащили в квартиру
И прислонили к стене, как орган.
Ждет трамвая — трамвай подходит,
Снимает калоши — входит в вагон,
А сияющее изделие «Красного богатыря»
Остается на мостовой.

Безумие — быть поэтом,
Да к тому же поэтом
Не самого счастливого народа на земле.
Рукопись ждет на столе.
Для кого же писать, если нет школ?
Но не писать он не может.
Беда требует выхода —
Хотя бы в слове.
Речь и ее родная дочь —
Поэзия — возникают то тут, то там.
Что, голубчик, скажу я вам?
Не уверен, что будут вас благодарить
За ваши стихи.
Наследуйте Пушкина с Тютчевым,
Баратынского с Блоком.
Нет занятия лучшего,
Но оно может выйти вам боком.
Считайте меня плохим пророком,
Но ни одно доброе дело
Не остается без наказания,

У него было сердце поэта —
Пылкое, чуткое сердце.
Когда родилась моя дочь Елена,
Он принес в наш дом
Золотистую халу
Для недоедающей молодой матери.
Ах, знали б вы, что значит хала,
Когда голодно.
Ах, знали б вы, что такое хала,
Когда холодно.
Хала — это много,
Хала — это мало.
Хала — это золотистая корка,
Это выплеск восторга,
Когда ее дарит из рук в руки
Друг.
Он передал Маргарите записку,
В которой нежно прощался.
Предчувствия сделали его мягким,
Размытым, как сумерки,

Тишайший из всех, кого я знал,
Не из трусости тишайший —
Из бесстрашия тишайший.
Я встретил его пожилым.
Не старость — усталость.
Мне захотелось увидеть его начало,
И я поехал в его Коростышев.
Плыл по Тетереву, окруженный
Соснами и камнями,
Небом над головой
И небом в реке.
Он прав, сказав:
«Как сладостно-печально
Человеком быть!»
Сказал, не уточняя
Степень сладости и степень печали.
Трудно порадовать сердце свое,
Тем более сердце другого.
Он — порадовал,
Землю назвав круглым домом.

Но дом разрушен — с фисгармонией,
С часами, с томами Гете,
Со старинным Пятикнижием.   
О время! О пространство! О число!
Сказал он с горсткой пепла на ладони,
И сам стал горсткой пепла на ладони века.
Прах его смешан с прахом других,
Погибших в августе пятьдесят второго.
Могила его неизвестна.

Когда называют погибших,
Называют имя поэта Гофштейна,
Давида Наумовича,
И слушатели, читающие на идиш,
Встают, опустив голову.

<< Назад к содержанию - Далее >>