Главная > Архив выпусков > Выпуск 9-10 том 1 > Проза

Лев ДУГИН

НА БЕЗЫМЯННОЙ ВЫСОТЕ

(окончание)

Генерал был тяжел, и когда он поднимался, мои молодые кости буквально трещали, обретая его мослы, крепость и кряжистость.
Его голос охрип от бессониц, осел после недавнего ранения. Адъютант не знал: рапортовать уставно или по-прежнему, по-домашнему.
Собрались, – сказал он неопределенно. – Ожидают в хате, у просеки.
– Пошли. – Генерал поднялся.
Адъютант накинул на его плечи шинель со звездами, подал палку.
Лес был в движении, даже переполнен движением. Слышались воинские команды, рев моторов, конское ржание. Кусты все вокруг измяты, между деревьями протянуты провода, а земля густо изрыта ячейками и переходами.
Тяжелые сапоги увязали в раскисшей земле. Лес дохнул густыми запахами поздней осени. Долгие дожди не только смешали листву с грязью, но и хвойные иглы сваляли в комья. Солнце лишь тускло просвечивает над головой, сквозь завесу низко нависших свинцовых туч. Мелькнули желтоватые блики свечей за окнами – в сумраке леса, в этих отсветах бревенчатая хата у просеки показалась еще темнее, древнее.
Поднялись по шатким ступеням крыльца. Деревня покинута, а кошка устроилась на перилах. В открытую дверь дохнуло надышенное тепло избы.
На скамейках, на чурбаках густо сидели командиры и политработники разных званий. Они поднялись. Генерал прошел к углу, к образам, к столу, покрытому деревенской вышитой скатертью, и сделал усталый знак рукой: все сели. Адъютант, изогнувшись, положил перед генералом на стол планшет.
Молчание. Сидевшие на скамьях смотрели на генерала. Лица у них были усталые. Многие только-только вышли из боя – их лица были истощены, утомлены до такой степени, что сделались серыми. Мундиры, ремни, портупеи перемешались с белыми окровавленными повязками.
Молчание сделалось для меня нестерпимым. Хотелось выкрикнуть им всем что-то бодрое, молодое – как бывало в школе.
Генерал сдвинул брови. Его пальцы забарабанили по скатерти.
– Товарищи командиры и политработники. – Судя по голосу, сделавшемуся снова густым, властным, он преодолел слабость. – Я еще раз собрал вас – и в последний раз. – Что-то трагически-оглушающее было в этих словах и отразилось у всех на лицах. – Да, – подтвердил генерал. – Да, мне было поручено – вы это знаете – вывести вас из окружения. Но управление потеряно... вы знаете... управлять не в состоянии, управлять нечем!
Теперь тишина сделалась такой глубокой, что явно стало слышно, как под полом шуршат мыши.
Что скажут эти люди? Их сердцебиение, их дыхание передавалось мне. Я улавливал их мысли. Из мощных, грозно вооруженных объединений остались разрозненные обломки. Два командарма были убиты, корпусной комиссар застрелился, знаменитый полководец, командующий фронтом – осужден и расстрелян. В плену сотни тысяч, может быть, миллион... А деревни вокруг переполнены ранеными, нечем перевязывать, нечем лечить... От полков, бригад, дивизий, соединений остались искалеченные остатки...
В хате сидели еще два генерала – один на табуретке прямо перед нашим столом, другой – ближе к дверям, и плечом устало прислонился к беленой печи.
Сидевший перед столом, резко поднялся, крепко сложенный, небольшого роста, с широкоскулым решительным лицом – и на лице его была написана ярость. Но мой генерал властно указал ему на место.
– Прошу особого внимания... Всех! Товарищи генералы, командиры, коммунисты... – Его плохо слушающиеся пальцы извлекли из планшета лист, с лентами, отпечатанными на Бодо. Сам генерал как-то изменился, сделался то ли громадней, то ли подтянуто-стройнее. – Мною получено... – Голос прервался. Адъютант поставил перед ним стакан с водой. Генерал надел очки и расправил лист ладонями. – Я зачитаю. Вот получено по Бодо: «Из-за неприхода окруженных войск к Москве Москву защищать нечем и некому. Повторяю: нечем и некому. Сталин».
Действие этого имени не с чем было сравнивать: Сталин!
И мое сердце забилось: Сталин! Да и у кого бы не забилось сердце при этом имени: Сталин!
Но в лицах сохранялось уныние, и я понял: в этих словах, обращенных к ним Сталиным, они услышали упрек себе. Обвинение от вождя, полководца, человека, которому они обязаны были всем и которого они боготворили. Что же они не сделали, что же должны были сделать? Но что могли они сделать! Лишь отдать свои жизни... Им было сказано: ни шагу назад – и они не сдвинулись, хотя этот шаг спас бы их. Теперь и они погибали в окружении.
– Некому и нечем... – повторял генерал. – Но и нам теперь некому и нечем... Мы три раза прорывались объединенными колоннами... Неудачно... Им было сказано: ни шагу назад – и они не сдвинулись, хотя этот шаг спас бы их. Теперь и они погибали в окружении.
– Некому и нечем...- повторял генерал. – Но и нам теперь некому и нечем... Мы три раза прорывались объединенными колоннами... Неудачно... Небо не наше. Небо у немцев. Огромные, неисчислимые потери... – Я не ожидал, что мой генерал может так закричать. – Вот... вот... мы без горючего, мы без боеприпасов, нам нечем перевязывать раненных... – И вдруг оборвал себя. Вдруг пришел в себя. Ровно, властно, чеканя каждый слог, генерал сказал:
– Приказываю: мелкими группами... прорываться... кто как может... Выступить в восемнадцать часов. Вопросы есть?
Вопросов не было. Не только никто ничего не спросил, никто не поднялся со скамейки. Зато лес будто услышал нечто – вдруг сделался шумнее. Лес обступал избу со всех сторон, заглядывал сквозь освещенные окна, царапал ветвями стекла – ветер раскачивал деревья, гудел, выл, как тоскующий волк.
Издалека донеслась пулеметная очередь.
На высотке сто пятнадцать, шесть, – объяснили генералу, – небольшой отряд... Помочь нечем...
– … и некому, - досказал политработник, понявший, что эти слова Сталина, каждое его слово, в дальнейшем надо будет изучать и доводить до каждого.
– Еще раз: вопросы есть? – угрюмо спросил генерал. И сам ответил: – Нам обещана была поддержка внешних войск... Не поддержали... Вы слышали: их нет...Обещали поддержку авиацией – не получилось... Но наша заслуга: мы отвлекли на себя множество вражеских дивизий, которые иначе катились бы до самой Москвы. Мы дрались: в позавчерашнем ночном бою захватили Богодское, оттеснили врага от Обухова, Пекарева – не так ли? Мы даже прорвали кольцо – но временно – все же кто-то и вышел... Вопросы есть? Немцы не атакуют – не стройте иллюзий! Немцы знают: у нас ни боеприпасов, ни горючего, в сумках бойцов – по нескольку сухарей... Нас незачем атаковать... Повторяю мой приказ: мелкими группами – пробиваться! Выскальзывать! Орудия – в негодность! Машины сжечь! Лошадей уничтожить! Движение в семнадцать – темнеет рано – семнадцать ноль-ноль. Свободны! Выполняйте!
Как все несчастливо сложилось – надо же! Ранняя и холодная осень – с самого начала октября туманы, дожди, ранние заморозки, а теперь вот снежные хлопья – а они уже столько дней по отяжелевшим от сырости лесам, по болотам...
Сжималось неумолимо окружение – и вот их территория: по десять километров с запада на восток, да севера на юг. И на таком же пятачке – неподалеку сражались остатки других армий.
Вслед за главным, сильно хромающим генералом, два генерала направились в нашу хату. Адъютанты постарались: на столе горела трехлинейная керосиновая лампа, стояли бутылки.
Выпили сразу по стакану, закусили теплой овсяной кашей и мясными консервами.
Пытались рассуждать спокойно – но уже накопилось столько ожесточения, вопросов, претензий, отчаяния...
И особенно разгорячился генерал, который в хате сидел напротив. По ромбам на его петлицах я понял, что в звании он равен моему генералу.
– Фланги, фланги не удержали! – Лицо его побагровело, исказилось. – Мы все бы вышли! Ты что? Почему? Я спрашиваю. Стоять!
Третий генерал – немолодой с одутловатым лицом – поднялся и щелкнул каблуками, на его петлицах меньше было ромбов.
– Я держал, - одышливо сказал он, – я вам предлагал в прорыв пропустить штаб!
– Да, предлагал, - подтвердил мой генерал, - да чем держать фланги, когда для сорокопяток не осталось ни одного снаряда...
Но плотный, небольшого роста генерал, не мог успокоиться, лицо его странно меняло цвет: теперь оно сделалось белым.
– Я от границы отступаю, веду группу, вывел бы в прорыв... – Он тоже вскочил со своего места. – Да, вывел бы! А он не удержал фланги!
Произошло совершенно неожиданное: приземистый крепыш-генерал сунул кулаком в одутловатое лицо другого генерала, стоящего навытяжку.
Тотчас в моей голове разыгралась сцена: дуэль, секунданты, - все... Но ничего похожего не произошло.
Голова у одутловатого отшатнулась:
– Ну это ты слишком... – и, защищаясь, он вытянул руку.
И опять в моей голове – школьное: Октябрьская революция!
С генералов спали нарядные одежды с золотыми позументами – и предо мной предстали трое парней из бедняцких крестьянских семейств: в лаптях, посконных рубахах и рваных портках. Потом они – солдаты Первой мировой. Потом – лихие рубаки-буденовцы – и все потом слушатели Академии...
– Да ладно вам, – сказал мой генерал. – И не мог удержать фланги, кончились боеприпасы!
Сели за стол, чокнулись. А слышно было: дождь усилился.
– Немец ждет нас на востоке – я поведу в обход, – сказал мой генерал.
– Нет-нет, я к Холм-Жирковскому... и время не ждет.
Да, дождь усилился. Крупные капли пузырились в лужах. Дождь был таким крупным, что сбивал еще оставшуюся листву. И заметно потемнело. Двое генералов вскочили на коней – их сопровождали эскорты, к остаткам своих частей!
Вот артпарк. Генерал следил за выполнением его приказа: затворы с пушек топили в болотистом мелколесье, в стволы засыпали мокрый песок. Корежили тягачи, жгли машины... Уничтожали то, что им же прежде верно служило.
– А где командир сто пятой?
– Убит. Взял командование на себя как старший по званию.
– Вверяю вам отряд... Место сбора... Исполняйте!
И вернулся в свою хату. Раненная нога походила на пульсирующий нарыв. Как быть? В этой брошенной полусгоревшей деревне три раза он готовил прорывы – собирал командиров. Но ничего не получилось. А почему? Потому что не поддержала авиация. Потому что немцы не жалели своих бомб.
Вошел высокий худощавый политработник.
– Не хотят убивать лошадей... Как быть? Жалеют... Но не оставлять же врагу!
Генерал усмехнулся: так же остро он чувствовал потерю орудий, затворов, стволов, пушек, тягачей...
– Разогнать лошадей по лесу, – распорядился он.
– Слушаюсь... Но значит – врагу... – Политработник вышел.
Семнадцать ноль-ноль. Небо густо облачно, едва-едва просвечивает молодой диск. Борясь со слабостью, одолевающей все сильнее, он вышел, чувство слабости было ему отвратительно.
Он стал во главе небольшой колонны: штабисты, бойцы охранения, тыловики, связисты.
Дождь превратился в сплошную завесу. Прогремел гром. Этот гремящий раскат – мне подумалось: Господь подает мне знак утешить этих людей, сделать их невидимыми, сделать неслышным их последний отчаянный рывок.
Дождь превратился в снег. Крупные хлопья покрыли землю белой пеленой, большие хлопья скользили вдоль оголенных стволов осин и берез, застревая в зелени сосен и елей, окутали лес безмолвным белым саваном.
Но четкая короткая пулеметная очередь заставила колонну остановиться.
– Это на высотке сто пятнадцать, шесть, – сказал генерал. – Отбиваются. Но помочь не можем...
А он все труднее и заметнее волочил раненную ногу. Мало того, что он опирался на палку, его поддерживали с двух сторон адъютанты и ординарцы. Но в темноте ночи нужно было пересечь шоссе – только там спасение.
Шли все медленнее, а время текло все быстрее. Лес казался бесконечным, и выпавший снег был не к добру: на нем следы! Но вот где-то замелькало, загудело – значит, неподалеку шоссе.
Но пошли вдоль, поодаль: кустарником погуще, за стеной деревьев. Просеки, тропки – что враги: их избегали, их обходили...
Ночной сумрачный лес отяжелел от сырости – обвис, давил, он вдавливал людей в хлюпающую грязь, зато он же был укрытием...
Послали разведку. Пока что надрали лапника и уложили генерала, укрыв его шинелями, плащ-палатками. И он тут же задремал. Я видел его сон. Ничего подобного я и вообразить себе не мог! Мой генерал предстал молодым командиром – на тачанке, с пулеметом в руках... Не его ли я видел, когда смотрел фильм о Чапаеве – мы этот фильм смотрели раз десять – и сердце радостно, тревожно, восторженно забилось...
Но недолгий сон.
– Быстрее... быстрее... Пусто... – Торопила разведка.
Шоссе обозначилось серой полосой.
Уже отряд почти весь на той стороне, за тем кюветом, на тех кочках – вдруг предательской розовой шутихой стремительно поднялась ракета и рассыпала искры света. Освещенные, мы себя ощутили раздетыми, обнаженными. Загремели выстрелы. Генерал упал. На плащ-палатке его поволокли по стерне, к кустам. Он сдерживал стоны, держась за раздробленное пулей колено.
– Уходите! Уходите! Вот здесь – в кустах...
Выстрелы ближе, гуще, немецкая речь:
– О-о!.. Херр хенерал!..
И уже чувствуя чужие руки, уже теряя сознание, успел подумать: «Но ведь не все! Не все!» Его мысль устремила меня к более успешным, к тем, кого он назвал «не все».
Отряд в тысячу человек – молодые, сохранившие силу, – шел вразброд, кто с кем, а я – от одного к другому, постигнуть, понять, проникнуться – и рядом с боязливостью, храбростью, удальством, бесшабашностью – разными у разных – у всех единое: Сталин!
Он нас вырастил. От нас требует. На нас надеется.
Орудий нет, патронов в винтовках считанное количество.
– Штыковой бой, – наставляли командиры, шедшие в одних шеренгах с бойцами. – Видишь, нацелились на соседа – ты штыком. И он штыком. На тебя нацелились – он штыком. И ты штыком. И так шаг за шагом: четыре глаза, четыре руки, понятно?
Всем все понятно. Понятны удаль, бесшабашность, безоглядность.
И шедшему впереди полковнику понятно, что он ведет в том направлении, в котором и нужно вести. Речка Выпь – у нее болотистые берега, а после дождей вся низменная пойма заболочена – немецким танкам там не пройти, танкам невозможно там маневрировать...
И в зыбком туманном рассвете – по кочкам, один за другим, от чахлой березки к жесткому ольшанику, осторожно, бесшумно, шаг за шагом.
Виден другой берег поймы – там деревня у лесной опушки. И вдруг громы со всех сторон, ураганы свинца, перекрещивающиеся цветные трассы... Кто мог знать, что противник возвел в этих болотах крепкие гати, что в деревне артиллерия и стрелки...
И когда крестьянка вышла во двор, она молитвенно сложила руки:
– Господи Суси...
Немецкие танки, довольно урча, самодовольно попыхивая гарью, разъезжались по своим укрытиям.
Вся низменность завалена была мертвыми телами. Где-то трясина уже поглотила тело и, прощаясь, торчала только рука...
Но не все! Ведь не все!
Короткими очередями трещат пулеметы, на высотке сто пятнадцать, шесть.
Русская природа немало навыдумывала. Ровное поле – и вдруг взгорье, да не малое, с трех сторон оно лесистое, а четвертой – обрывом к речке. Деревья все прострелены, изранены, выщерблены, но тянутся между ними траншеи, окопчики, гнезда.
Противник начинает атаки артиллерией, упрятанной на опушках, – разрываются снаряды, склоны пустеют, все живое на них уходит в землю. Немецкие зеленые мундиры поднимаются в атаку – их встречают пулеметные очереди. И так день за днем...
Молодая санинструктор изорвала на бинты простыни, халаты, даже свою ночную рубашку. Она сбегает по склону к огневой точке. Да к кому бежать! Бойцов осталось мало.
Растрепанная, почти обнаженная, она прижимается горячечным телом к пулеметчику:
– Что мне для тебя сделать? Ты - хочешь?
Мертвые смотрели невозмутимо, умирающие – бессмысленно, а те, кто еще цел, – жалостливо.
А она – на другой склон, к другому – сквозь вой осколков и свист пуль между траншей и воронок.
– Что мне для тебя сделать? Хочешь?
Я… Я хочу тебя, я люблю тебя – твои расхлестанные волосы, твои кривые, раздавшиеся бедра, твою мятущуюся душу, под глазами серые пятна от нездоровой жизни, курения водки...
Женщина ранена разрезом для деторождения.
Женщина на войне. Вот прихрамывая, в своих сбившихся хромовых сапожках, спотыкаясь о коряги, она с трудом бредет по глухой лесной просеке.
С ней рядом низкорослый, трехпалый санитар – сильный, пригодный придерживать раненых, которых она оперировала. Их обоих послали оказывать помощь на месте, но раненый умер, а медико-санитарный батальон – где он? И она бредет, из последних сил бредет дорогой к далекой, прежней, счастливой жизни. А хвоста колонны уже давно не видно и не слышно.
– Отдохнем, - товарищ военврач ... – Санитар несет свой и ее вещмешок. Временами он несет и ее саму. Она бессильно опустилась на желтый мох пня. - Сухарик возьмите... – предложил санитар. – Размочите... вода повсюду....
Да, он сильный мужик, он хорошо помогал ей, когда на операционном столе под наркозом раненые бились и изворачивались. Он поможет ей, вернет ее в прошлое...
Пошли дальше.
– Сапоги... мне, может быть, их снять? – спросила она.
– А коряги? А колючки? А холод? – возразил санитар.
Она слушалась его. Уже темнело. Нет, колонну впереди так давно не видно и не слышно – ее не догнать. А санитар уже сделал подобие шалашика.
Но она почувствовала его руки.
– Да ты что? Ты что? Ты смеешь?
– Пусть так. Он поднялся и собрал свои вещи.
– Она молчала. Где, где оно, счастье, к которому она хотела вернуться.
Он исчез в темноте.
– Подожди! – Она закричала и бросилась вслед. На него она наткнулась, как на твердый ствол натыкаются в темноте леса.
Ее вещмешок он положил себе на закорки. Потом сам пригнулся:
– Залезай...
Мысли о счастье гасли, гасли... Идти сама она не могла.
В сыром утреннем тумане они шли рядом.
Но ведь не все! Не все! Так сказал генерал.
И вышли тайными тропами, нас провел местный крестьянин.
Когда мы таились возле деревни – я заметил: он что-то показывал немцу, что-то объяснял немцу, а когда на огородах мы схватили его, он нам объяснил: отступающие, наши, велели ему сжечь деревню, – да ведь зима, а зимой детей – куда? Как? Где?
Он-то и вывел нас тайными тропами. Напоили, накормили, опросили – ночевали раздельно: нашего крестьянина и еще кого-то поместили под стражу.
Утром выстроили – его вывели перед строем.
– Гнусного предателя, – зачитал начальник в петлицах малинового цвета, –предавшего Родину... предавшего немцам русскую землю...
– Да ты что! – выкрикнул крестьянин. – Да зима... а дите... куда? Да русский ли ты человек!...
– Высшей мере!
И я устремился ввысь, в небо, с отчетом к Богу.
Внизу горела русская земля, страшным пожарищем охвачены были оголенные леса, побуревшие поля, опустевшие города и села... Вместе с чадом и дымом возносились взрывы, грохот, свист, вой – и странное отчаянное:
– Вопь!.. Вопь!.. Во-пь!..Во-о-пь!

Не будь на то Господня воля, не отдали б Москвы.
Михаил ЛЕРМОНТОВ

И сказал Бог, говоря:
– Не отдам Москву.

Альпинист. Послесловие Александра Кирноса.

Назад >