Главная > Архив выпусков > Выпуск 9-10 том 2 > Галерея "Диалога"

Григорий ИНГЕР

ВОСПОМИНАНИЯ

Летнее утро. Стройные тополя. Голубое небо. Сижу на каменных ступенях богатого дома. Эти ступени ведут вверх, а не вниз, в подвал, как у нас. Сижу и усердно и настойчиво мастерю пилочку из куска ржавого обруча. Побуждает меня к этому стремление мастерить, пилить, колотить, строить. Но не могу спокойно работать: из далёкого окна несутся удивительные аккорды, они долго висят в голубом небе и звучат, не переставая.. . Я забываю о своей «работе» и ищу глазами окно - земной рай, откуда несутся эти звуки.

Я смастерил себе из щепки «скрипку» с нитками вместо струн. Смычка не было, и я извлекал пальцами звуки, похожие на жужжание мухи. В эти годы я уже умел молиться, и во время молитвы, забыв о молитвеннике, излагал свои личные просьбы Богу. Молитвы были кратки: «Боже, Боже, дай мне скрипку!»

На прошлой неделе за мной пришёл «учитель» - вербовать в свою «гимназию». Завершив дипломатические переговоры с мамой, он схватил меня за руку и поволок «учиться». Недолгий путь завершается спуском в подвал, откуда не так легко выбраться. Я очутился в полутёмной комнатушке с нависающим над головой серым потолком. Несколько грязных табуреток, некрашеный дощатый стол, двое мальчишек - очевидно, сыновья учителя - оборванные, немытые и нечёсаные, забавляются найденным на улице окурком. Старший в молитвенном экстазе с наслаждением втягивает в себя сизый дым, младший рыдает, умоляя об одной-единственной затяжке. Но где же сам учитель? Исчез - очевидно, побежал ловить учеников.

Чистенький коридорчик. Стены на метр от пола окрашены «под мрамор», выше - просто побелены. Рисую угольком. Вдруг коридор заполняется людьми (откуда они взялись?), удивленно разглядывающими рисунок - вазу с невиданными цветами. Пронзительно визжит домовладелица: «Дом только отделан, а этот мальчишка уже испачкал все стены!» А кто-то из зрителей удивляется: «Неужели ты сам это нарисовал?»

Рисовать было нечем и не на чем. Пробовал «натирать» краску из кирпича - ничего не получались. Рисовал карандашом на отцовских бумажных воротничках (в те годы многие мужчины носили пристегивающиеся к рубашке белые воротнички из бумаги).

У нашего соседа (маленького человечка с закрученными кверху усами) и его жены Перл-мясничихи был граммофон, летними вечерами из раскрытого окна слышалось чудесное пение знаменитого кантора Г. Сироты1. Прижавшись к столику, на котором стоял граммофон, я как жадно ловил звуки молитв, исполненные страсти, боли, невыносимого страдания. После несколько дней ходил как завороженный.

Меня определили к новому учителю - Иоселе по прозвищу «Кабак» (то есть тыква). Был он кругл как бочка, с розовым лицом и желтоватой бородой, нетороплив и очень важен. Его метод обучения состоял в том, чтобы утром, как только ученики приходили в хедер*, он спускал им штанишки и всыпал как следует - авансом. Однажды (было прекрасное летнее утро) я пришёл на урок первым. Ребе, завидев меня, подошёл и, ни слова не говоря, расстегнул мои штаны. Затем он пошёл за розгами, а я воспользовался этим и, придерживая спадающие штаны, помчался домой. Вечером того же дня ребе пришёл к нам с жалобой на меня и в подробностях рассказал всю эту истории. Помню улыбку, с которой отец слушал его.

В школьных учебниках меня больше всего занимали репродукции картин известных художников, особенно - лаконично выполненные зимние пейзажи. Несколько чёрных и белых пятен - и вот тебе самая настоящая зима. Я с увлечением их копировал. Увидеть произведение искусства «вживую», как и настоящую скрипку, не было тогда никакой возможности.

Такая возможность представилась, когда наша семья пряталась в соседнем дворе у семьи Гутманов от петлюровцев.

...Только что из дома Гутманов ушли два бандита. Перед этим они обыскали нас всех, даже детей, потом заперли в одной из комнат. Отцу же моему и хозяину дома приказали стать к стене и открыть рты - бандиты собирались туда стрелять. В соседней комнате рыдали запертые женщины и дети. Я стоял в углу, лицом к востоку, и, захлебываясь от слёз, читал псалмы, умоляя Бога спасти моего отца... Возможно, Бог услышал горячие мольбы ребёнка - отец и Гутман остались живы.
Гутманы были богаты, и у стар¬шего их сына была скрипка. И вот она лежит на столе и зачаровывает меня своей красотой. Взгляд мой прикован к скрипке; я позабыл уже и о бандитах, только что целившихся в моего отца, и о том, что мы уже третий день голодаем (впопыхах мы не взяли из дома ничего съестного, а есть чужой хлеб не хотели). Как хочется мне взять скрипку в руки!

Заметив мой одурманенный видом скрипки взгляд, Муня (счастливый владелец этого чуда) настроил её и заиграл. А затем спросил, не хочу ли я купить эту скрипку. Что я мог ему ответить?..

За стеной дома зверствовали петлюровцы, не щадившие даже детей. Выйти из заточения мы смогли лишь тогда, когда красноармейцы выбили бандитов из города. Первым встреченным нами на улице человеком был мой соученик Шмулик. Он угостил нас маленькими грушами с длинными черенками. Эти крошечные грушки показались нам удивительным лакомством!

Шмулик рассказал мне, как погиб наш общий друг - сын бедняка-жестянщика Янкель. Ему было около десяти лет. К ним в дом тоже ворвались два бандита и стали целиться в его отца. Мальчик схватил дула обеих винтовок, попытался отвести их в сторону и был застрелен...
Окна в еврейских домах разбиты, битое стекло скрежещет под ногами. Разграблены и разгромлены бедные лавчонки (даже в лучшие времена товаров в таком «магазине» было не больше чем на пятьдесят-сто рублей: сельтерская вода, ирис, селёдка, уксус...). Помню, как вдова Хася, хозяйка одной из этих лавчонок, в отчаянии искала в груде обломков хоть что-нибудь уцелевшее.

В годы Гражданской войны власть в городе менялась неожиданно. Только что в городе было спокойно - власть у большевиков; не успеваешь оглянуться - а город уже занят деникинцами. Летним днём я читал во дворе. Книга захватила меня целиком, и я ничего вокруг не замечал. Вдруг на страницу упала чья-то тень. Я поднимаю голову и обнаруживаю, что вокруг меня стоят несколько деникинцев. И больше никого, ни одной живой души рядом - все разбежались и попрятались. Я достал из кармана и протянул им, угощая, горстку тыквенных семечек. Видимо, инстинктивно стремясь таким образом заключить «союз». Один из них, приземистый, крепко «сшитый», рыжеусый, в погонах и с кокардой на фуражке, побагровел, его круглое лицо налилось кровью, колю¬чие глазки буравили меня... Но, очевидно, мой жалкий вид, худоба, рваные штанишки обескуражили его, и он меня не тронул.

В нашем Коммерческом переулке всегда было весело и оживлённо. Большинство его жителей были бедняками, к ним можно причислить и нашу семью. Мой отец, худой, болезненный человек, был учителем. Днём он ходил с уроками по богатым домам, в вечером, вернувшись домой, занимался с учениками, приходившими к нам. Моя мать... Как же получалось у неё содержать дом на те скудные гроши? Кормить семью, в которой было четверо детей?..

Но настоящие мучения начались, когда отец, единственный наш кормилец, лишился всех своих учеников (другой профессии у него не было) и в наш полуподвал вселился младший брат моей матери дядя Иосиф с семьей (четыре человека). Разоренные, оборванные, больные тифом, они бежали от погромов (жили они в деревне Охримово недалеко от Умани).

Через несколько дней болели уже мы все. Начало суровой зимы, отсутствие врача, лекарств, хлеба... Я долго держался, но в конце концов свалился с очень высокой температурой. Три дня пролежал в жару, часто теряя сознание. Меня уже считали погибшим (так потом рассказывала моя мать). Когда я пришёл в себя в себя, то с удивлением заметил, что вокруг царит тишина, хотя люди шевелили губами... С ужасом я понял, что оглох.

Когда я мог уже вставать с постели и кое-как ковылять по полутемному подвалу, к нам зашел какой-то высокий седоусый человек и что-то спросил у меня. Я, не слыша ни одного слова, беспомощно посмотрел на своих младших братьев, но те только смеялись. Потом они стали учить меня, как я должен теперь себя вести: «Если тебя будут о чем-то спрашивать, отвечай просто: «Не знаю»». Уличные мальчишки, узнав о моём несчастье, тоже не проявили сочувствия. Наоборот, я стал объектом безжалостным издевательств.

Даже во сне не знал я покоя. Кошмары петлюровских погромов глубоко вошли в моё сознание, и во сне я видел нацеленные мне в лицо дула винтовок, слышал выстрелы и просыпался в страхе...

Осенний вечер. Дома стоят мрачные и молчаливые, многие окна и двери забиты досками, людей не видно, некогда весёлая и жизнерадостная наша улочка словно подверглась нападению людоедов. Еле переставляя слабые ноги, ковыляю домой из синагоги, где читал заупокойную молитву по отцу. Словно тяжёлый камень давит мне сердце; я молча несу своё непосильное горе. И вдруг, подходя к дому, в нашем расположенном вровень с землей окне я замечаю слабенький огонёк десятисвечовой лампочки. Единственный огонёк в этой юдоли печали, дающий надежду и утешение.

Назад к содержанию >