Елена МАКАРОВА (Израиль) 

STAND-UP  COMEDY 

Рассказ из книги «ПРОДЕЛКИ ЛЕТУЧЕЙ МЫШИ» 

Маргит Зильберфельд и Елена Макарова                                   Нава Шён

Человек театра 

Номер телефона госпожи Зильберфельд я получила от сотрудницы архива Яд Вашем в ноябре 1989 года. Но с предупреждением – на нее не ссылаться.  

Ссылаться ни на кого не пришлось. Стоило сказать, что я занимаюсь историей детских рисунков, на меня обрушился поток брани и неудержимого кашля.   

– От разговоров с невеждами у меня повышается давление, это приводит к приступам удушья, охо-хо-хо-хо-хо… Видите, какая реакция! У меня астма, – простонала госпожа Зильберфельд в трубку. – Воцарилось молчание. Я решила выждать. – Так что вам нужно? – спросила она уже совсем другим голосом.  

Я назначила ей свидание в гостинице «Бат Шева», где остановилась наша российская группа «исследователей катастрофы». Госпожа Зильберфельд была заинтригована – что еще за группа такая?! – и согласилась прийти в четыре.  

        *** 

В четыре ноль-ноль раздался стук в дверь. В комнату, тяжело дыша и охая, вкатилась толстая тетка с гримасой отвращения на лице. Лицо как из сырого теста, нижняя губа вывернута наизнанку, глаза сощурены. Повелев распахнуть окно настежь, она плюхнулась на кровать и принялась махать руками. Словно попала в клоаку, а не в нормальный гостиничный номер. Отмахавшись и отфыркавшись, она спросила, чем может служить и, не дождавшись ответа, взяла с тумбочки фотографию пражского еврейского класса до войны, вгляделась. О, это я, это Лилька, Рутка, Милка...  

Я схватилась за карандаш.  

– Не спешите! Дайте выпить воды! Вода у меня с собой, но дайте мне ее выпить! – госпожа Зильберфельд встала с кровати, выпила воды из пластиковой бутылочки, села за стол, и, упершись руками в колени, задышала открытым ртом.  

– Где ваша группа? Чью память вы приехали потрошить? Из-за вас я не буду спать неделю!  

Мой чешский выводил ее из себя, английский раздражал. Она устроила мне экзамен по истории Терезина. Знаю ли я про госпожу Маргот Кёрбель? 

Нет.  

– А вот я знаю! Я увидела ее впервые на ступеньках нашего детского дома Л-410. Она выдергивала нитки из какой-то полотняной ткани. Она шила брюки, работала в Терезине швеей, нежная, милая. Шила из барахла красивые вещи, заботилась о том, чтобы мы хорошо выглядели. И старательно учила чешский язык. В отличие от некоторых. Однажды, уже в Иерусалиме я купила платье, и его нужно было подшить. Продавщица вызвала швею. Это была Маргот. Она пережила Освенцим, вышла замуж за чудного человека и приняла христианство. У них был скотч-терьер, жили они в монастыре, в Эйн-Карем. Муж умер, она сошла с ума, говорила на полном серьезе, что на бойлере слой желтой пудры, это ей подсыпают монашки, чтобы отравить. В Терезине, в ненормальной жизни, она была нормальной, а в нормальной жизни – спятила. Понимаете, к чему я клоню?  

Детские рисунки госпожу Зильберфельд не интересовали. Уроки Фридл она не посещала. Она – человек театра. Что я знаю про театр в Терезине? 

Две книги, чешская «Театр в Терезине» и английская «Музыка в Терезине» – лежали рядом с подушкой.  

– Свинтус! – Госпожа Зильберфельд взяла в руки английскую книгу и потрясла ею в воздухе, – нашла у этого Караса сотню ошибок, выслала список в десять страниц, и что вы думаете? Молчок. Ни слова благодарности. – Но где-то тут есть фото Швенка, – госпожа Зильберфельд чмокнула себя в пальцы, пробежалась щепоткой по гребню страниц и застыла. – Вот он! Какая у него была улыбка, какую грусть излучали его глаза… 

– Он ваш родственник?!  

Госпожа Зильберфельд подарила меня долгим пронзительным взглядом, после чего начала говорить, и говорила долго, не останавливаясь, не делая пауз.  

Карел Швенк

– О, Швенк¹! Ма-арвелос! Перголези, Опера буфф. Представьте – он играет немого слугу, не зная немецкого! Я – за кулисами, мне четырнадцать лет, мне поручено ответственное задание – в нужный момент выпихивать Швенка на сцену. Сцена, можете себе представить, такусенькая, весь реквизит – бревно на шарнире, детская качалка. Марион Подольер², марвелос контральто, в роскошном платье от Франтишка Зеленки³, – он все создавал из ничего, костюм Марион – из ночной рубашки, которую мы нашли в тряпках из мертвецкой. Марион сказала Зеленке: «Франтишек, я не могу дышать!» Франтишек взял ножницы – ррраз – и глубокий вырез... Понимаете, что случилось, – Марион выходит к публике, кланяется, и... грудь ее ну не то чтобы полностью обнажается, этого бы я не сказала, врать не стану, – но декольте завидное. Я рассказываю все, как было, другое дело – меня некому проверить, – Зеленку убили, Швенка убили, всех убили, а те, кто остались, могут врать напропалую, что и делают, кстати, без зазрения совести... – Госпожа Зильберфельд глотнула из бутылки, вытерла лоб носовым платком. – И вот Подольер возносится на качалке, а Берман⁴ – марвелос баритон, – кстати, он все еще поет в Национальном театре Праги, – внизу, и они с Подольер поют дуэтом. Швенк – посредине, жонглирует малюсенькими катышками из хлеба, они попадают ему в рот и исчезают, на обратном пути он ловит рукой воздух, хлеб-то проглочен, – отталкивает небрежным жестом воздушный катышек, но спохватывается и продолжает одной рукой жонглировать, а другой шарить по карманам, пытаясь найти там еще один хлебный катышек, но нет... О, Швенк, я обожала его, обожала... Он сочинял на ходу. Например, Томми Полак, – ах, Томичек! – нашел зонт. А это было время эпидемии вшей. Кошмар, они сыпались на тебя дождем. Так Швенк стоял под зонтом и рекламировал его как «Новейшее средство борьбы со вшами». Неповторимо! Все эти аксессуары – драные зонты, ночные рубашки, вышитые крестиком, достались нам от старушенций из Вены и Берлина. Старушенции! Они были младше, чем я сейчас, и сгорали в Терезине за месяц. Нам перепадала их немыслимая одежда, – панталоны эпохи Франца Иосифа с дырой посредине, чтобы не снимать, когда идешь по нужде, шляпы с перьями... Майн Готт! Словно они ехали на курорт в Баден-Баден... Швенк! Непроницаемо серьезный, мы смеялись до икоты, а Цайлайс⁵! А Бейчек⁶, маленький мальчик, Швенк выпускал его на сцену, и тот устраивал настоящий stand-upcomedy. 

... Нет, это нельзя повторить, it’sgone, it’sgone, it’sgone, – все в прошлом! А Труда⁷! У нее вечно отрывались пуговицы, таких нерях я в жизни не видывала, но актриса! В «Последнем велосипедисте» она выходит на сцену, говорит мечтательно: «С утра я думала, что будет дождь, а поглядите, развиднелось». Швенк изо всех сил с ней заигрывает, а она все про погоду да про погоду... Кстати, Труда в Праге, умирает от рака. У нее был плохой слух, и когда нужно было петь, она открывала рот, и Швенк пел за нее... it’sgone, it’sgone, it’sgone! 

– Маргит, вы потрясающая актриса!  

– С астмой, – замахала она руками, – и с такой фигурой?! Хотя я метила в актрисы. Поступила в Праге в театральное училище, но в 1948 году отчислили. Те из нас, кто чудом выжил, попали под статью «непролетарское происхождение». Сколько нас вернулось из концлагерей, и куда? Дома заняли чужие, вещами нашими пользовались чужие… Кроме непролетарского происхождения нам ничего не принадлежало.  

*** 

В 1949-м Маргит приехала в Израиль, вышла замуж за Зильберфельда, работала официанткой в кафе «Нава». Живут они тесно, гостей не приглашают. Есть кошечка Муци-пуци, самая хитрая из всех иерусалимских кошек, и Зильберфельд – самый эрудированный из всех иерусалимских библиотекарей. Знает десять языков, умен как сто чертей и ревнив как Отелло! 

В 1990 году мы всей семьей переехали в Израиль. Выставку «От Баухауза до Терезина» в Музее Искусств Яд Вашем, которую я курировала, высоко оценила местная пресса. Маргит была горда нашей дружбой. И при этом постоянно упрекала меня в том, что я беспардонно влезла в ее жизнь, что я ее пользую, что из-за меня она лишилась сна, и тому подобное. При этом она ревновала меня ко всем выжившим, и, чтобы не оставлять меня с ними наедине, устраивала демарши.  

Артистизм растекся по ее жизни как сырое тесто по противню. Но тут сломалась печка, и пирог не спекся. А у других – спекся. У тех, кто пробился на сцену «передком». Она не такая!  

Как-то прихожу я в кафе «Нава» к назначенному часу. Но вместо терезинской Эвы, с которой у меня было назначено свидание, сидит Маргит в новом ситцевом платье, в мелкий цветочек, с оборочками и рюшечками. Серые стеклышки глаз смотрят мимо.  

– Где же Эва?  

– Она не придет, – победоносно заявляет Маргит. – Я ее отговорила. Ты бы спросила меня сначала, стоит ли говорить с Эвой, я бы сказала – нет. Про Терезин она ничего не помнит. Ее депортировали в мае 1943 года в Освенцим. ТАМ отшибает память. Мне бы точно отшибло.  

ТАМ Маргит не была. Не хлебнула сполна. Проштрафилась. Не пригласят ее в Яд Вашем стоять с факелом в руках на церемонии в день Катастрофы. Такая вот планида – ни актрисой не стала, ни полноценной жертвой.      

За соседним столиком примостились громкоговорящие хабадники. 

– Им нужно, чтобы все их слышали, – говорит Маргит по-чешски. – Моя бабушка составила бы им хорошую компанию, но она умерла в лагере как все, плевать Богу на ее праведность. И на этих Ему наплевать! 

Меня не занимают отношения Маргит ни с Богом, ни с людьми. Она никого не жалует, кроме Бонди (так зовут ее высокого носастого мужа в черной шляпе, под которой обитает банк данных по всем областям науки и культуры), он единственный, самый-самый и т.д. и т.п.  

Я сказала Маргит, что нашла в Праге фотографии Швенка и его стихи, довоенные и терезинские.  

– Зачем тебе это?  

– Ты влюбила меня в Швенка.  

– И дальше что? 

– Напишу пьесу. Или сниму фильм, еще не решила.  

Маргит замахала руками.  

– Даже не пытайся! Это невоспроизводимо. Знаешь про Восковца и Вериха? Эти два комика создали в Праге перед войной политическое кабаре. Они стояли перед занавесом и вели диалог, очень смешной. На злобу дня. То же самое – кабаре Швенка. Это невозможно восстановить. Например, он выходит и начинает рассказывать о том, что только что случилось. А в лагере все время что-то случается. Скажем, он вышучивал деятельность отдела по работе с молодежью. О чем это было? Не помню. Сплошная импровизация. Неповторимая. Повторялись только песни, например, «Хола Хоп, пшителе»…  

Маргит поет. Жаль, что диктофон не на столе, стану доставать, замолкнет.  

– Слышишь, это марш, уже в самом этом жанре таится политическая подоплека. Он же не пел «Дунайские волны»! Я была без ума от Швенковских «Актуалий». Представления давались раза три в неделю.  В Магдебургских казармах. Чудесный маленький театр, куда втискивалось от ста пятидесяти до двухсот человек. Люди стояли, сидели, я была по ту сторону, в реквизиторской.  Я обожала это, обожала каждую секунду, проведенную там. 

Терезин был – ее, театр был – ее, и Швенк был – ее. 

– Маргит, ты звезда, твое место – на сцене! 

– Фу, фу, фу! Звезд я в Терезине навидалась. Даже танцевала с ними пародию на Гитлерюгенд. Камилла Розенбаум⁸, великая балерина, я, и еще одна блондинка, не могу вспомнить ее имени. Но с ужасной судьбой. После войны влюбилась в русского офицера, жила с ним, и он ее убил. Разрезал ножом на куски. Я не хочу никого обижать, но тебе это не по зубам.   

– Да, мы русские такие… Нож в руки… 

– Не передергивай! Хочешь, чтобы толстая корова с одышкой танцевала на сцене?! Это всех умилит, особенно нашу примадонну, госпожу Шён! Вот уж она позлорадствует.  

Нава Шён, актриса из Терезина, которой удалось продолжить театральную карьеру в Израиле, была для Маргит врагом номер. Одно ее имя вызывало у Маргит приступ астмы.  

– Эта бездарь переспала со всеми, включая самого Мурмельштейна⁹, эту жирную образину! Он пользовал ее и потому оставил при себе в Терезине, а всю ее семью отправил в Освенцим. Тем же способом она и в Израиле пробилась.  

Маргит задышала как жаба, кадыком. Хорошо, что у нее при себе ингалятор. Оросив распахнутый рот струей из флакончика и все еще даваясь кашлем, она – просипела: 

– Ни в коем случае не читай ее книгу! Одно название чего стоит: «Я хотела стать актрисой». Так она же ею и стала, к чему кокетство! Бесстыдница! Описала все свои романы… При живой дочери. И что после этого дочке делать? Примкнуть к ортодоксам.  

Человеческий голос  

Наву я полюбила с первого взгляда, а ее книгу на чешском – с первых страниц.  

«Израиль, Хайфа, 1987 год. Вот уже сорок лет я пытаюсь найти ответ на вопрос: была ли потребность в культуре источником творческой активности, или все проще – творческие люди просто не могут не творить. Наверное, и то и другое. 

Общая еврейская трагедия сузилась до трагедии личной: немцы запретили мне играть. Немцы отняли у меня театр. Без театра я не могу и не хочу жить. Должна играть, здесь и сейчас. 

Вспоминается один из первых вечеров в Терезине. Сидим на полу. Вернее, на голой земле. Вытоптанная земля, на которой мы поначалу спали без тюфяков и матрацев. Мы знакомимся. Ты откуда? Кто по профессии? Когда выяснилось, что я актриса, сразу попросили: «Выдай-ка чего-нибудь!» Я обрадовалась. Я знала на память два тома стихотворений и десяток монологов из разных пьес. 

Новость об актрисе быстро разнеслась по лагерю. Я стала выступать в казармах вечером, после работы. На работе я складывала в уме тексты для вечерней программы. Не думаю, что жажда творчества возникала в Терезине от желания уйти от окружающей реальности в иллюзорный мир. Правильнее было бы сказать, что в творчестве выражалась наша твердая воля – не поддаваться, любой ценой продолжать дело жизни. 

Столь ли важно, что дома у меня были все удобства, а здесь я лежу на земле или на досках? Важно, о чем думаешь, лежа в мягкой уютной постели или на досках, – я думала о балладах Вийона. Немалую роль тут играл возраст. Мы были молоды. В двадцать лет необходимо творить, любить, в двадцать лет голод и тяжелый труд переносятся легче. 

Возвращаясь памятью к тем временам, я понимаю, сколь абсурдно было выступать в Терезине с пьесой Жана Кокто «Человеческий голос», где все действие происходит в парижском будуаре. Роскошная постель, телефон. От него тянется шнур в несколько метров. Женщина говорит по телефону с возлюбленным, который решил ее бросить. Шнур – как пуповина, через которую она с ним связана. И вот она ходит с трубкой у уха по комнате, лежит на постели, сидит на полу. Полуторачасовой монолог. Чокнутая молодая актриса с пылом и страстью прощается с возлюбленным на терезинской сцене. А передо мной сидят те, кто был насильно отнят у своих любимых, те, кому и расстаться-то не дали по-человечески. И вот чудо: публика слушает, не шелохнувшись и – рукоплещет. Она благодарна мне за духовное переживание, за то, что я всколыхнула в них. 

Тогдашнее население Терезина состояло из евреев Центральной Европы. В первую очередь из Чехии, затем из Германии, Австрии, Голландии и Дании. Люди из средних слоев населения, со своими культурными пристрастиями и запросами, посещение концертов и театров было одним из них. 

О культуре Терезина были написаны десятки книг. Боюсь, что читатель, который там не был, может подумать, а было ли там вообще что-нибудь, кроме концертов и спектаклей? Ах, да, Терезин. Прекрасное место. Война, и такая идиллия! Оазис покоя и искусства. Но все же те, кто хоть немного изучил историю, знает, в каких нечеловеческих условиях мы «творили культуру». Нас называют героями без оружия. Не думаю, что мы были героями. Какие там герои! Нам было двадцать лет, вот и все. 

В первые месяцы я составляла программы из того, что помнила наизусть. Стихи чешских поэтов, французская поэзия в переводе Карела Чапека. Наше поколение между двумя войнами зачитывалось поэзией Рембо, Аполинера, Риктуса, Бодлера, Кокто. 

«Якобы жизнь» – вот одно из представлений о Терезине. Таков и подзаголовок к изданию дневников Редлиха¹⁰. В чем проявлялось это «якобы»? Склонившись над миской с жидкой бурдой, которую актеры местного кабаре назвали «Бесконечной симфонией», люди давали друг другу рецепты заморских блюд. Светские дамы распускали перья, хвастаясь бывшим богатством и прислугой. Всем, что было и не было. Как в терезинском анекдоте, где такса говорит: «Это было в те времена, когда я в Праге была сенбернаром». 

При этом люди театра видели реальность, они жили здесь и сейчас, и воображение помогало им создавать искусство из реальности. 

Прежде я никогда не занималась превращением литературных текстов в пьесы. Как поставить рассказ? В Терезине мне пришлось делать это, и не однажды. С этой точки зрения Терезин был «Моими университетами». Огромное желание жить, все превозмогающая воля, – на этом мы и держались, балансируя между жизнью и смертью. Мы творили на пределе возможностей и тем утверждали жизнь». 

В 1990 году, к нашей первой встрече в Хайфе был накрыт стол, и мы все, Хуберт, муж Навы, Вилли Гроаг¹¹, мой муж Сережа (Ни Сережи, ни Хуберта, ни Вилли уже нет на свете), Миша с камерой (теперь он в Америке) пили чай из голубых чашек в белый горох. Потом гуляли вдоль голубого моря, Нава в голубом платье, Вилли в голубой рубашке, – все было голубым.  

_____________________

Далее >

< Назад

 На Главную >