Похороны Небывшего 

Вскоре Бонди не стало. Его похороны однажды уже состоялись в моем рассказе двадцатилетней давности. Рассказ назывался «Похороны Небывшего». Там провожали в последний путь старого библиотекаря Абрама Давидовича Иерусалимского. Та же картина, на кладбище явилось семь человек. Видимо, такова судьба библиотекарей, жить и умереть невидимками. Если бы книги могли ходить, на похоронах библиотекарей было бы не протолкнуться. У ямы, в которую сбросили с носилок тело Зильберфельда, стояли Маргит, мы с мужем и четверо соседей. Работникам хеврыкадиши пришлось задержаться для миньяна – иначе не сказать кадиш.  

После смерти мужа Маргит, как и полагается по еврейским законам, сидела шиву. Так я впервые переступила порог квартиры, куда при жизни Бонди не допускалась. Маленькая комната с двумя большими кроватями по обе стороны зарешеченного окна, журнальный столик у телевизора, стеллаж с книгами в коридоре… 

– Куда девать литературу на венгерском? Чешскую и немецкую я сама разберу, ивритскую и английскую… Ах, сколько мне осталось… 

Мы пили лимонную водку и курили тонюсенькие ментоловые сигареты.  

Не знаю, как это сочеталось с астмой, но за ингалятор она не хваталась и окна настежь не распахивала. Маргит нуждалась в чьем-либо присутствии, не обязательно в моем, но судя по всему, мало кто навещал ее в скорбную неделю.  

Мила она необычайно, особенно после водочки. Впервые говорила не только о Терезине. У нее был роман, платонический, разумеется, с неким Л. Бонди она бы не изменила. Заводить шашни на стороне?! 

Ее тусклое повествование о жизни в Израиле расцвечивалось разве что поездками в Вену и оттуда, в Тшебонь. В Вену за ней приезжал шофер, вез ее в Тшебонь, в пансионат, где ее готовы принять в любой час дня и ночи, – ее чешский язык всех потрясает, – она пронесла его нетронутым через все испытания, ее чешский не замаран сленгом и омерзительными аббревиатурами. Госпожа Чокова, хозяйка пансиона, сдувала с нее пылинки.  

– Мы были богатыми… Ах, какой дом был у нас в Чешских Будеёвицах! Угловой, на центральной площади. Напротив – приемная доктора Фляйшмана¹⁶, он лечил кожные заболевания. Моя мама была его пациенткой. В Терезине он стал второй фигурой в организации здравоохранения. Потрясающий врач, поэт, художник… И очень одинокий. Жесткий. У него не было друзей. Может быть потому, что как врач он должен был принимать жесткие решения. Его ничем нельзя было растрогать.  До него невозможно было добраться. Иногда он приходил в комнату, где я жила, и спрашивал девочек: «Маргитка здесь?»  И ко мне: «Маргитка, пойдешь со мной?» 

Мы взбирались на крепостной вал, там он рисовал, а меня просил петь. Ему нравилось, как я пою чешские народные песни. Я никогда не заговаривала первая, стеснялась, но, когда он обращался ко мне, отвечала.  И так продолжалось около года.  Это была очень странная дружба. 

Осенью 44-го года его включили в списки. Он был видной фигурой в гетто, он мог избежать отправки. Но унижаться не стал. Моей маме он предложил занять комнату, где жил с еще одним доктором. Там было уютно, к тому же нам достались четыре самодельные кровати. Мы поселились там с мамой и обоими дядюшками. 

Это была изумительная комната со столом посредине и лавками по обе стороны. Там и были обнаружены всякие вещи: последняя картина, письма, разные бумаги, фотографии, дневник... Я уверена, что он знал, куда идет. Иначе бы взял с собой дневник. Вне всяких сомнений он знал про Освенцим. Понимал, что оттуда не выйдет, – он был горбат, одно плечо выше другого, и немолод. По тогдашним стандартам. Было ему около пятидесяти... Среди вещей были три его фотографии, фото жены, письма, стихи. Это все было отдано мною Эриху Кону.  Единственную вещь, которую я спрятала, был дневник.  

С чего бы Маргит ни начинала, она возвращалась в Терезин, к самому яркому событию ее жизни. За любым именем тянулась история, порой длинная, порой короткая. Например, я упомянула про рукописи семитолога Воскина¹⁷, и она достала мой же каталог, открыла его на странице, где опубликована фотография из пражской еврейской школы, ткнула пальцем в девочку с косичками, сидящую в нижнем ряду, – Тамар Воскин. Единственная из детей, кто в Терезине соблюдал кошер. Тихая девочка, она не принимала участия в наших занятиях, но относилась к ним благожелательно. Доктор Воскин принадлежал к так называемой Талмудкомандос. Группа выскообразованных евреев разбирала в библиотеке еврейские книги, которые доставляли в Терезин со всего рейха. Между святыми книгами попадались сказки и романы, и Тамар приносила их в нашу комнату.  

– Прямо как в «Шаарей Цедек»!  

– Причем «Шаарей Цедек»?!  

– Там, если порыться средь святых книг, можно найти Франтишека Лангера, на чешском.  

– А венгерские не попадались?  

– Не помню.  

Приходится врать. Ведь это не я копалась в «харабурде», а Нава.  

– Скоро вся наша здешняя Европа перемрет… Никому больше не понадобятся венгерские авторы. Все будет на иврите. Ах, Бонди, хорошо, что ты этого не увидишь…  

В тот год я часто навещала Маргит, иногда и без звонка. И все ждала, когда же ей вожжа попадет под хвост! Не может быть, чтобы так продолжалось вечно. И попала.  

На сей раз предметом ее ярости стал наш фильм про кабаре в Терезине. Она слышала плохие отзывы от людей, мнению которых доверяет.  

– И что же они говорят?  

– Что это издевательство над катастрофой, вот что. И что ты продалась немецкой режиссерше, что вы сделали деньги на светлой памяти незабвенного Швенка.  

Фильм не удался, это правда. Но совсем по другой причине. Во время монтажа выяснилось, что у нас, сорежиссеров, было разное представление о конечном продукте. Я видела фильм, как театр. В нем пожилые люди, которые, как Маргит, всю жизнь мечтали об актерстве, получили бы возможность играть разные роли. На сцене была гора из костюмов, в них можно было переодеваться. Живой театр! Параллельно с этим я думала дать черно-белую хронику из лагеря, снимки, документы, – и так представить прошлое, которые мы безуспешно пытаемся восстановить на сцене. Почему безуспешно? Отчасти из-за того, что Маргит в последнюю секунду отказалась от съемок. Звезда закатилась, так и не поднявшись на небосклон. Ведь именно она навела меня на мысль, что «Актуалии» невоспроизводимы. То есть, по большому счету, историю повторить нельзя. Но сами попытки воспроизвести невоспроизводимое – это и есть кабаре. Бабушки переодевались в зайчиков и белочек, играли проституток и сутенеров из песни «Пять этажей», которую написал Швенк на слова Беранже, а в перерывах между съемками делились в гримерке совсем другими историями.  

Мы смеялись и плакали, сидя в монтажной, я думала, вот это кино! Но режиссер вырезала театр, оставила интервью, виды и документы. Катастрофа – это серьезно.  

Нава и Маргит 

Ора не смогла забрать мать из больницы, попросила Сережу. Нава сопротивлялась, не надо ей никакой машины. Она и в завещании напишет: «Отвезти на кладбище в общественном транспорте». Час будет ждать автобуса, но в такси не сядет – уговаривать бесполезно. Если она упадет в обморок, в больницу ее доставят бесплатно.  

– Эх, любила я водить, – говорит Нава, глядя в окно на Сережу, садящегося за руль. – Помнишь, как мы гоняли вдоль моря с ветерком? Тут тоже вид хорош, да не тот, квартира хороша, да не та. Я – не та.  

– Нава, скажи, что я могу для тебя сделать?  

– Ну ты прям как Густав Шорш, – хохочет Нава. – Как-то мы с ним ехали на машине и во что-то врезались. Я вылетела из машины в кювет. Он подбегает ко мне и спрашивает: «Вава, – меня тогда все звали Вава, – скажи, что еще я могу для тебя сделать?» Я говорю: «Отвези в больницу, потом посмотрим». Так он меня до самой смерти спрашивал: «Что еще я могу для тебя сделать?» А я отвечала: «Густа, еще не настал тот момент, чтобы я чего-нибудь захотела».  

Как-то, еще в Праге, он ставил одну пьесу, в которой я страшно хотела играть. А он пригласил на роль другую актрису. И я подумала: «Пойду и скажу ему, возьми меня на эту роль». Но так и не сказала.  

– Нава, как ты думаешь, Густав сейчас тебя слышит?  

– Нет, я в эти байки не верю. Но я его слышу и вижу отчетливо.  

– В зеленом шерстяном свитере? 

– Да! Откуда ты знаешь про свитер? 

– Маргит рассказала. Еще что он носовой платок держал во рту. Когда смотрел за игрой на сцене.  

– Да! Жаль, она не пишет воспоминаний… Судя по всему, она наблюдательная, а это признак одаренности. Но характер! Полиция нравов. Даже до Оры донеслись ее гадкие слова в мой адрес.  

– Она тебе завидует.  

– Ты осуществилась, а она не нашла применения своему артистическому таланту.  

– И поэтому рассказывает всем, что я делала свою карьеру в постели? Вто кто по-настоящему был талантлив, так это Мария. В Терезине она играла и у Шорша, и у Швенка. Я же в основном читала и ставила спектакли. Мария играла все время. Густа считал, что из нее выйдет великая актриса. Нас было у матери четверо, и все девочки. Из-за нас мать забросила театр, а жаль… И она погибла, и отец, и те две сестры, что театром не увлекались. Ладно, успокой эту корову. Скажи, что она не пыталась, и у нее не получилось. А я пыталась, – и ничего путного из этого не вышло.  

*** 

Звонок из Бейт-Терезина. С Маргит что-то стряслось. Она в реабилитационном центре.  

Иерусалим – это мой Терезинский регион. Служба помощи старикам и пострадавшим. Реабилитационный центр на ЭмекРефаим я нашла легко, но внутри заблудилась и долго плутала по лабиринту из вышивок, аппликаций из бумажных салфеток и лакированных деревяшек, созданных больными, восстанавливающими свои немолодые силы в светлом храме здоровья. Комната Маргит оказалась в другом крыле здания. Еще одно иерусалимское чудо – громадность подземных помещений, которые одной своей частью врастают в самые недра, а другой – возвышаются над склоном.  

Увидев меня, Маргит поджала губы. Я протянула ей букет. Выглядела она хорошо, к сожалению, даже не похудела, что же случилось?  

Она собиралась в Тшебонь, и ее прихватило. Остановилось сердце. Долгий рассказ о том, как это случилось и что испытывает старый человек, оказавшись в полном одиночестве, полнейшей изоляции, о переоценке ценностей, – друг познается в беде, выяснилось, – друзей у нее нет. Это горько, но приходится смириться и с этим. Все в порядке, все в порядке, все в порядке, – твердила она, с каждым «все в порядке» повышая голос.  

Согласно еврейской традиции, навещающий принимает на себя часть болезни. Чем больше навещающих, тем скорее выздоровление. Цветущей Маргит столь интенсивной помощи явно не требовалось.  

С ЭмекРефаим я свернула на улицу Линкольна. В кафе при кинотеатре «Смадар» тусовалась молодежь – мальчики с «куку» и без, гололобые и бородатые, девочки с разноцветными волосами и обильным пирсингом. К этим мне уж никаким боком не приткнуться, а так бы хотелось. После Маргит. Грустно думать о смерти не потому, что она наступит, – грустны сами подступы к ней. 

Выставка 

Зимой 2001 года в помещении театрального музея Иерусалимского университета открылась выставка «Театр в Терезине». Солидная часть экспозиции была посвящена Наве. Во-первых, она передала музею свой личный архив, во-вторых – это была последняя возможность дать ей слово.  

Нава угасала быстрей, чем создавалось театральное пространство выставки по скетчу Зеленки и издавался каталог на трех языках в виде газеты, озаглавленной по одному из кабаре Швенка «Да будет жизнь или танец вокруг скелета». Лицо и руки Навы покрылись темно-коричневыми пятнами, без слухового аппарата она уже ничего не слышала, и читала с трудом, сквозь какие-то особые очки. Но до открытия обещала дотянуть. 

Бейт-Терезин разослал приглашение тем немногим, кто еще был способен посещать катастрофические мероприятия. Маргит в том числе.  

Почему не от меня лично?  

Это был ее первый вопрос по телефону. Я выслушала все претензии без возражений. Молча. Можно сказать, взяла ее измором. Выпустив пары, она пообещала прийти. Но на открытии не скажет ни слова.  

Вслед за ней позвонила Ора. Мама просила передать, что, если явится та корова, которая распространяет о ней гнусные сплетни, то на открытии она не скажет ни слова. Что делать? Ничего. Как будет, так будет. Открытие закончится, выставка останется жить.  

Народу собралось на удивление много. На первом ряду сидели почетные гости, Маргит в их число не входила по протоколу, это несправедливо. Она единственная, кроме Навы, знала Швенка, цитатами из ее рассказов были испещрены панели на стенах. Я поднялась к ней и села рядом.  

– Ступай на место и не разыгрывай передо мной театр, – прошипела она мне в ухо.   

Культурный атташе Чехии открыл выставку. Он произнес весьма путаную речь о том, что Терезин стал модной темой, и может создаться впечатление, что люди там только играли и пели, и т.д. И надо прислушаться к голосу выживших…  

Выжившие молчали. Нава не подошла к микрофону. Маргит, как Шорш во время просмотра спектакля, держала во рту носовой платок. Пришлось отдуваться мне, рассказывать о феномене Терезина, о НавеШён (та кивнула, все захлопали) и, конечно же, о Маргит (та не кивнула, но все захлопали).  

– Хорошая выставка, не хужеядвашемовской, – похвалила меня Маргит. – А за Наву не волнуйся, она стожильная. Она все сечет. И не выступила назло мне. Видела, как ты ко мне подошла. Положа руку на сердце, мне это было приятно.  

Благодеяние 

   На стене дома двухэтажного дома висела траурная табличка. Нава умерла сегодня, 3 августа 2001 года в 11 часов утра. То есть полтора часа назад. В последний раз я говорила по телефону с сиделкой-филиппинкой неделю назад. Та сказала, что Нава долго не вставала с постели, а вчера подошла к окну и села на стул. Так что утром ее можно будет навестить. Вот я и приехала.  

Оры в комнате не было. Тетки в платках и париках возились на кухне – сразу после похорон начнется шабат, нужно успеть приготовить еду. Толстуха с безумным взглядом шинковала капусту.  

– Умереть в канун шабата – это мицва, – сообщила она мне. Мицва означает благодеяние. Смертью в правильный час Нава ублажила Всевышнего.  

Я спустилась в комнату Навы. На ее стуле сидела тоскливая сиделка. 

  – Придется возвращаться на Филиппины за новой визой, – вздохнула она.  

   – Зачем?  

   У нее отношения с религиозным евреем, но раввинат тянет, не дает ей перейти в иудаизм. Билет дорогой, еще подарки всем покупать. Разрешил бы раввинат, хоть завтра вышла бы замуж и никуда бы не уезжала.   

На полке стоял старый альбом с фотографиями, мы с Навой частенько в него смотрели. Мама шикарная. Отец статный, в военной форме. Четверо нарядных девочек. Нава –вторая слева.  

   – Еврейские невесты, – вздохнула филиппинка, – подрастут и выйдут замуж. Без всяких хлопот.  

   Впреки завещанию, Нава ехала на кладбище не в автобусе, а в казенной перевозке «ХеврыКадиши». Мы с филиппинкой ехали в машине на заднем сидении. Вел ее муж Оры, Ора же, повернувшись к мне, говорила неумолкая.  

– Мама хотела покончить с собой, ей было так тяжело, сколько раз падала, как расшибалась… Ора, у меня полная каша в голове, я не могу и не хочу больше жить. –Мама, не делай ничего над собой, иначе я не смогу тебя похоронить, не смогу быть с тобой в последнюю минуту. И видишь, она не только послушалась, она совершила мицву.  

   – Мама, ты будешь еще раз смотреть или мы ее закрываем, – раздался телефонный голос. 

   – На глаза положили? – спросил муж Оры.  

   – Нет, не нужно.  

   – Тогда все. Закрывайте.  

Маленький сверток – то, что осталось от Навы, – лежал на носилках, носилки же стояли на высоком подиуме. Раскачиваясь и заикаясь у несуразной этой скульптуры, раввин произнес дежурные слова о бренности живого. Усопшая прожила достойную жизнь и умерла в канун шабата. Это мицва.  

   Слева стояли женщины, справа – мужчины.  

   Муж внучки говорил по-английски о духовной силе и стойкости. Внук раскачивался и плакал. Просил у бабушки прощения от себя лично и от всей семьи в целом.  

   И тут вдруг является та самая Эва, с которой Маргит не позволила мне встретиться. Оказывается, она Навина дальняя родственница. Крупнолицая, в цветастой одежде и с ярко накрашенными губами, – цветной кадр в черно-белом фильме, – она подошла к свертку и сказала по-чешски: «Нава, я тут. Как твоя единственная чешская родственница, скажу тебе, что ты все сделала правильно. Тут никто не сказал о том, кто ты есть, а я скажу. Ты великий человек! Пусть они читают свои книги, а мы будем читать твою».  Кроме Навы, ее никто не понял.  

Тетка с диким взглядом, та, что шинковала капусту на кухне, подступила к Оре с ножом. Древние рвали на себе одежду, нынче делается надрез. Ора стояла смиренно, тетка, сделав свое дело, убрала нож в карман.  

Работник похоронной службы «Хевракадиша» в полосатой одежде и с длинными пейсами поднял руку, и четверо мужчин взялись за рукоятки и быстрым шагом понесли сверток на носилках к яме.  

Эва шла рядом со мной.  

   – Смотри, их шеф похож на Харона, – сказала она мне по-чешски, – только без лодки. Впрочем, река Стикс давно обмелела.