<< Назад
МАТРОНА
В Нью-Йорке судьба меня свела с двумя странноватыми художниками. Одного звали Виктор Володин, был он родом из Вятки – коренастый русак лет шестидесяти трех. Другой, львовянин Арнольд Шаргородский, хоть и ровесник ему, да все шустрил, извивался, словно проштрафившийся школьник. Правда, был малость попрактичней: в отличие от Виктора не корпел, реставрируя на заказ чужие картины – со знанием дела скупал у китайцев обтерханные статуи будд и толкал на антикварном рынке. Причем на ярд-сейлы выезжал все на том же Володине: сам машину не водил, был по жизни безлошадным.
С Эллой моей они были знакомы целую вечность, вот и подбил он ее как-то летом за грибами смотаться. «Как городок-то хоть называется, помнишь?» – подозрительно сощурилась моя благоверная. – «Да неважно, я так узнаю,» – заверил Арнольд. Долго ли, коротко, проплутали мы часа три по северу штата. «Ну, где твой Эльдорадо, говори?» – заерзала за рулем жена. – «Знаешь, мы, пожалуй, проехали...» – растерянно констатировал провожатый. Очень мило. Мы молча попилили назад. «Тормози, вот здесь!» – вдруг радостно завопил он. Припарковавшись на обочине, мы втроем стали карабкаться куда-то в горку. Смотрим – а навстречу нам несутся два остервенелых белых ротвеллера. Частная собственность – на табличке ж было указано! – да шлимазл наш только небрежно рукой махнул...
Церберы приближались. Внутри захолонуло. «Замри на месте, они не тронут!» – приказала мне Элла. Я повиновался. «Теперь медленно разворачивайся к ним спиной и отступай мелкими шажками». Из-за сосен показался джип землевладельца. “What the fuck you need here?!” – “Sorry, we just got lost...” – жалобно протянула моя супруга. Тот с досады плюнул, отбросил винчестер на заднее сиденье и властно отозвал собак. Испытав облегчение, мы переглянулись: а где, интересно, Арнольд?.. Представьте, этот прохвост прохлаждался на шоссе, в полной безопасности! «А я уж вас заждался...» – дружелюбно осклабился он.
Шаргородский напирал на иудейскую эзотерику. Символика книги «Зоhар» и других тайных источников угадывалась в его этюдах. Складировал он холсты как попало, вперемешку с деревянными идолами, а если кто-то просил показать – тяжело вздыхал и, чихая, принимался извлекать из пыльного небытия. Кроме того, он малевал на знакомых обидные карикатуры: какие-то уроды с выпяченной синюшной губой, густо напомаженные шалавы и прочая нежить. Одна из них – мне показалось – изображала нас с Эллой: щеголеватый жиголо в обнимку с дряхлеющей зазнобой...
Зато с Володиным другой коленкор. Выросший в деревне, он всегда живописал одно и то же: карликовые жницы в цветастых платках, устав от полевых работ, сидят прислонившись к невероятного размера грушам и яблокам. «Я, понимашь, вятский еврей, – бубнил он в рыже-седую бороду за бутылкой бренди. – КГБ на мене зуб точил. Я-то сам Мухинское кончал, а в Манхэттен попал по фиктивному браку». Он так и произносил: «Манхэттен». Не отставала и его жена Лидуня, ближайшая подруга Эллы, желая подчеркнуть свою исключительную обамериканенность: «Ханни, пельмени стынут. Нести?» – «О-о! Знамо дело, Ханнечка, неси. А мы умолкаем». – «Ай си, ай си...» Эта климактеричная болонка с вибрирующим голоском регулярно доставляла мне неудобства. Так, однажды, когда мы обсуждали Холокост, она не подумав ляпнула: «Между прочим, знаете, немцы мне объясняли почему: дело в том, что евреи перед войной дружно ринулись скупать все германские земли».
Брак они заключили недавно, но поселиться вместе не удавалось: в ее каморке было тесно, а он свою мастерскую – со скрипучими полатями и портретом жутковато разгневанного Христа – снимал у Мелиссы, бывшей любовницы-еврейки, которая взимала с него оброк в виде соблюдения внешней благопристойности. Прихватив Лидуню, мы по субботам прикатывали из Квинса. Арнольд ошивался здесь же: то подвякивая хозяину, то шаловливо дерзя. «Зайчики мои!» – ласково привечал нас уже в зюзю бухой Виктор. И приступал, растягивая слова, к своему коронному повествованию: «Сталбыть, приходим мы с приятелем к Сальватору Дали (у него в Манхэттене огроменный лофт имелси). Гала улыбаацца: она-то нас сердешная и зазвала... Кореш мой пошел челом бить, а я – покамест суд да дело – решил облегчиться в гостях-то у гения. Захожу в нужник, глядь – а на мувальнике кисточка лежит. Да не простая – колонковая! Дай, думаю, стырю... Потом покумекал: негоже православному человеку так поступать. Беру ее, иду в гостиную – ба! – стоит на подиуме голожопый мужик с усами, а вокруг четыре пары сисек колготятся. Гримерши то бишь... Протягваю ему, знацца, енто самое дело: дескать, будьте любезны позаимствовать? – А он ажно рожу воротит: презирает сталбыть... «Тю! – говорю. – Ты где ж, охламон такой, воспитывалси?» Аглицкого я ышо не знал, по-русски изъяснялси... Тут Гала подбегает, зенки навыкате: бери, шепчет, кисточку да улепетывай подобру-поздорову! Ну, я и взял. Так у мене презент от самого Сальватора Дали и осталси...»
Вышеозначенный пушистый трофей хранился у Виктора на самом видном месте: рядом с ветхим томиком Бальмонта, случайно купленным на блошином рынке. В стихах он смылил еще меньше чем в лингвистике, но раритетную книжицу периодически извлекал, слюнявя пальцы листал и назидательно повторял: «Ты хто, а? Поэт? А я, вишь, художник! Ты поэт, да? А я художник, едрить твою через коромысло!» Разумеется, если б не Элла, вряд ли я когда-нибудь очутился бы в этом эксцентричном геронтологическом кружке. Что объединяло его членов? Ностальгия? Страсть к алкоголю? Общая для всех полунищета и безысходность? Хитрый Арнольд только делал вид, что выпивает: а у самого в глазах лукавые огоньки. Но если уж пригубит по правилам – то непременно помянет бывшую тещу-полячку. Как измывалась над ним во Львове, разлучая с тонкошеей Вандой: «Она ж мне так и сказала, представляешь, Вить: жаль, что тебя, жида пархатого, из матки вовремя не выскребли! Нет, ну ты можешь себе такое вообразить, Вить, дорого-ой?» И заходился в рыданиях. Как выпоротый по ошибке бурсак. «Успокойся...» – ощущая неловкость, утешал его Володин. Он всю жизнь провел среди этого истеричного, непостижимого племени, но так и не сумел привыкнуть. И потому, наклюкавшись, надевал маску просторечия: притворяясь эдаким незадачливым лаптем, Жаном Франсуа Милле от сохи.
Однажды я все ж таки его разоблачил. Позвонил неожиданно – на тот момент мы уже лет пять как с Эллой разбежались, – и застал его абсолютно трезвым. «Как дела? – переспросил Виктор. – Благодарю, потихоньку. Заказов в последнее время маловато: это связано даже не столько с финансовым кризисом, сколько с постепенным угасанием той части русскоязычного населения, у которой еще остались сантименты в отношении семейных реликвий...» Об Арнольде он сообщил кратко: «Втюхал свою каббалистику одной второсортной галерейке в Сохо, но подфартило – проклюнулся австралийский меценат: все скупил подчистую, и теперь капают проценты со вкладов».
Эх, Шаргородский, Шаргородский! Глаз у него алмаз, малый не промах. Мы ведь тогда не сразу домой поехали. Решили: коли уж с грибами не повезлоа, так хоть побалагурим, воздухом подышим. Свернули с хайвэя, спросили девчонку местную на тракторе: есть ли где ферма заброшенная или типа того? Она кивнула направо. Отворяем калитку – а там трава по пояс, и койоты по синусоиде скачут, дымчатые хвосты со свистом колышутся... Скамейки нигде нет – мы облюбовали старую кормушку для скота. Лежим распластавшись, я жену целую в пористые тюркские скулы, а Арнольд ехидно ухмыляется: очередную карикатуру замышляет... И внезапно слышим: «Матка боска! Красота-то какая неземная! Поглядите: ну не дерево, а римская матрона!» – это он нам на иву указывает, со стволом в десять человеческих обхватов. И впрямь, такое чудо не каждый день увидишь. Сфотографировались мы на память. И в обратный путь двинулись. А жизнь-то уже прошла, хочешь не хочешь. Вот и не доехали, посередь холмов застряли. Да и дома-то никакого ни у кого в помине не осталось.
<< Назад
