К 75-летию окончания Великой отечественной войны
Памяти Кирилла Ковальджи, к 90-летию со дня рождения
ОБ АВТОРЕ
Родился 14 марта 1930 года в бессарабском селе Ташлык (ныне Каменское Арцизского района Одесской области Украины) в болгарско-армянской семье. Его отец — Владимир Иванович Ковальджи (1901—1984) — был помощником нотариуса, бухгалтером, мать — Маргарита Николаевна Урфалова (Урфалянц; 1899—1985) — домохозяйкой. Детство К. В. Ковальджи прошло в Кагуле и Аккермане
В 1954 году окончил Литературный институт имени А. М. Горького. Работал журналистом в Кишинёве (1954—1959), консультантом в правлении Союза писателей СССР (1959—1970), зам. главного редактора журнала «Советская литература» (на иностранных языках) (1970—1972), зав. отделом журнала «Литературное обозрение» (1972—1977), зав. отделом критики журнала «Юность» (1977—1990), главным редактором издательства «Московский рабочий» (1992—2000), с 2001 по 2013 — руководитель программы интернет-журнал «Пролог» (Фонд СЭИП), с марта 2013 года — гл. редактор журнала СПМ «Кольцо А».
Член Союза писателей СССР с 1956 года, секретарь Союза писателей Москвы с 1992 года. Член Русского ПЕН-центра. Член редколлегии альманахов «Муза», журнала «Юность». Лауреат литературной премии Союза писателей Москвы «Венец» (2000), премии еженедельника «Поэтоград» (2010), премии журнала «Дети Ра» (2014), Заслуженный работник культуры РФ (2006).
* * *
Признаюсь, я считаю свою жизнь интересной, полной всяческих неожиданностей и поворотов, но всё-таки следующей по какому-то собственному пути. Всегда было чувство, что меня ведёт моя звезда.
Родился я, говорили, семимесячным. Дело было в 1930 году, в бессарабском селе Ташлык, мама разрешилась от бремени дома, я оказался совсем маленьким, люльки не было - поместили меня в коробку из-под туфель, обложенную ватой. Врач сказал, что я, пожалуй, не жилец. Но я решил иначе. Правда, рос слабеньким, долго страдал малокровием, поили меня всякими микстурами и рыбьим жиром. Вскоре мы переехали в Кагул, где я изволил заболеть таинственной "желудочной лихорадкой". Меня рвало беспрестанно, до полного изнеможения. Приступы повторялись каждый год. Травили хинином, как от малярии, в ушах стоял гул. Никакое лечение не помогло, пока какой-то умница-лекарь не предложил нам переехать в другой город. Весной 1940 года моя семья перебралась в Аккерман (Четатя-Алба, по-тогдашнему). И действительно - болезнь, как рукой сняло. Теперь я догадываюсь, что это была аллергия - Кагул стоял у Прута, который в этом месте разливался комариными плавнями... Но еще до этого обнаружилось, что я левша. Переучивать меня не успели, потому что я упал и сломал левую ключицу. Всю ночь ревел от боли, только на второй день рентген показал, что это перелом. Левая рука, зафиксированная на груди, была в гипсе несколько месяцев. Поневоле я стал правшой. Одновременно перешел на румынский язык (лет до шести я знал только русский). Русских школ в Бессарабии не было. Как я заговорил по-румынски - совершенно не помню.... Но он мой второй родной язык.
Читал я как-то румынскую книжку, где один из героев заикался, я стал в шутку подражать, но отец прикрикнул на меня: "смотри, прилипнет!". И прилипло. Я стал заикой. Пожалуй, книжка была лишь "запалом" - настоящая причина в том, что насильственно стал правшой (переместился речевой центр)- в школе перешел с языка на язык... Только в зрелом возрасте я преодолел этот недостаток (остались лишь легкие запинки).
Я рос без старшего поколения - без бабушек-дедушек и (до десяти лет) без родственников. В десять моих лет пришли советские, среди которых я не был по настоящему "своим", как не был по-настоящему своим и среди румын. К тому же оказался я ни русским, ни румыном: мама была армянка, правда, армянского не знала, только молитву "Отче наш" и ту механически, на память. А отец - болгарин (может быть с примесью сербской и молдавской крови). Короче говоря, я меня были все причины чувствовать себя «неоднозначно». Но комплекс этот все-таки не ущемил меня, потому что я оказался способным малым, меня любили, к тому же был во мне какой-то крепкий орешек веры в себя...
Изначально я чувствовал себя русским. Но без России. Россия была где-то. Россия была пушкинской. Она возникла из большого дореволюционного однотомника с гравюрами. Весь Пушкин в одном томе. Еще был Чуковский. Он казался там, где Пушкин. Я очень удивился, узнав после войны, что он жив (рассказал ему об этом в Переделкине, - кстати, к тому времени уже мой сын рос на его стихах - Корней Иванович смеялся, довольный)...
Весной 1940-го года к нам пожаловала Советская власть.. Приняли ее радостно, потому что речь шла о России, которую родители и все старшие хорошо помнили. Я же естественно увлекся идеей революции, удивляясь, как я не понимал, что до того жил в буржуазном королевстве.
Не успели мы свыкнуться с новой жизнью (а она оказалась весьма противоречивой), как разразилась война. Отец был уверен, что это не продлится долго, но на всякий случай вывез меня и маму в безопасную, как он думал, Одессу. Там-то мы и попали в самое пекло - провели все 69 дней осады, под бомбами и снарядами (отец же отправился с Красной армией дальше - в Крым и на Кубань)...
Во время осады Одессы, как ни странно, я читал много книжек. Влюбился в Дерсу Узала из повести Арсеньева. Потом увлекся Древним Египтом. Тайга, замечательный мудрец-следопыт и история фараона Тутанхамона разворачивались передо мной под ежедневными бомбежками.
16 октября 1941 года в Одессу вошли румыны. Мы вернулись домой. Я поступил в румынскую гимназию - режима оккупации не было, считалось, что Бессарабия вернулась в лоно родины-матери. Но в 1944 году фронт стал возвращаться к нашим местам. Сестра отца, жившая в Бухаресте, убедила нас эвакуироваться. Так мы попали в Калафат, румынский городок на Дунае, недалеко от Югославии.
В конце августа Румыния сдалась, повернула оружие против Германии, и мы с мамой рискнули собственным ходом вернуться домой. Что нам и удалось. К нашей радости встретились с отцом, о судьбе которого три года ничего не знали...
Вот так к 14 годам я несколько раз увидел смену режимов и фронтов. Это был немалый "исторический" опыт, что не мешало, однако, в эмоциональной жизни быть простодушным и романтичным. Я опять стал учиться в русской школе, которую окончил в 1947 году. Этот год мне памятен первой любовью и первыми напечатанными стихами (в городской газете "Знамя Советов"). Я к концу школьных лет написал уже свыше трехсот стихотворений и мечтал о Литературном институте, но по совету отца и заодно с друзьями почему-то поступил в Одесский институт инженеров морского флота. Поступил, но судьба меня подкорректировала. Из-за внезапного ареста отца я был вынужден вернуться домой и окончить там Учительский институт. После него я все-таки вернулся к своей мечте: поступил в московский Литературный институт, который и окончил в 1954 году. Не стал цепляться за Москву, а поехал работать в Кишинев, где через год вышла моя первая книжка стихотворений "Испытание".
Кишиневский период продолжался лет пять, я работал журналистом, обзавелся семьей, вступил в Союз писателей. Меня направили в Москву в аппарат Союза писателей СССР. С тех пор, с конца 1959 года я, можно сказать, стал москвичом, хотя и не порывал с родными мне бессарабскими местами (родители продолжали жить в Кишиневе).
Дальше жизнь моя раскрутилась по своим внутренним и внешним законам. Я трудился в разных местах, преимущественно в литературных журналах (дольше всего - 12 лет проработал в журнале "Юность"), потом стал главным редактором издательства "Московский рабочий", а после его исчезновения (благодаря «рынку»!) поступил в Фонд СЭИП руководителем интернет-журнала для молодых писателей России «Пролог»….
За прошедшие годы я изъездил много стран, был даже дважды в Африке, издал, кроме стихов, повесть и роман, опубликовал множество переводов из румынской и молдавской литературы, сотни статей и рецензий, мои произведения также переводились на разные языки и печатались за рубежом. Много лет я руководил поэтической студией, преподавал в Литературном институте, занимался и общественной работой (лет пять был членом Комиссии по вопросам помилования при Президенте РФ).
Теперь мне далеко за семьдесят, и я с горечью сознаю, что многого уже не успею. Уйму времени я потратил на штатную работу. Единственное что могу сказать себе в оправдание - это то. что служба избавляла меня от необходимости жить литературным трудом, - зависимости от диктата тогдашней идеологии, от конъюнктуры. Я разрешал себе в основном писать то. что хотелось, не очень-то беспокоясь об официальном признании. И, полагаю, сумел сохранить собственный взгляд на вещи.
Родные мне места на моем веку относились к разным странам - к Румынии, СССР, теперь - к Украине. Я жил в Кишинёве, теперь в Москве - мог бы, как говорится, испрашивать права гражданства у пяти государств. Но моя родина – русский язык..
2008 г.
КЛАВА
Рассказ
1
Невостребованные героические натуры… Несть им числа и незавидна их судьба.
Русская девушка из-под Рязани, семнадцатилетняя красавица рвалась на фронт и таки добилась своего – попала на передовую в Германию весной сорок пятого года. Клавой ее звали… Мало ей было ухаживать за раненными, душа рвалась к подвигу, она чувствовала в себе звонкую силу совершить нечто такое, о чем будут песни петь. Она еще в школе рисовала маслом батальные картины и стихи писала. К ней на фронте приставал военврач майор Свиридов, мужчина крупный, добрый и странноватый, она уворачивалась, но не наотрез – просто думала о другом – о ярком, смертельно красивом порыве. Надо было спешить, война кончалась. И она однажды утром на берлинской улице кинулась вдруг в горящее здание, откуда начали стрелять – бросилась грудью заслонить своих, чуть ли не голыми руками задушить проклятого немца. А тот, худющий подросток с вытаращенными глазами, вздрогнул, увидя перед собой разъяренную девицу, бросил винтовку и поднял руки…
Через два дня Берлин капитулировал, следом пришла Победа. Клава плакала от радости и… от стыда, что ей не удалось ничего совершить. Дома её ждала беда, умер отец. Там, в селе под Рязанью ее нашел майор Свиридов и зареванную утешил и потащил в загс.
Судьбам свойственно пересекаться. К тому времени, когда Олег, студент-выпускник МГУ, появился по распределению в Кишиневе и снял комнатушку на Валя Дическу, Клава с трехлетней дочерью уже с неделю жила рядом, в соседнем доме, решив провести лето в благословенной фруктовой солнечной Молдавии, отдохнуть от сибирской глубинки, куда направили ее мужа, чуть ли не с самой свадьбы нелюбимого, можно даже сказать – постылого. Само собой – Олег с Клавой по-соседски познакомились, она явно приглянулась нашему выпускнику, он еще толком в городе никого не знал – и, расхрабрившись, пригласил ее в ресторан «Кишинэу». Клава оставила дочурку у хозяйки и отправилась с новым ухажером. Он заказал «костицэ де пурчел» и шампанское. Он был в ударе, сыпал именами знаменитостей и головокружительными московскими байками – молодой журналист, остроумный, романтичный (речитативом «напевал» Вертинского!) с очень светлой и доброй улыбкой. Выйдя из ресторана, наш выпускник вскорости забеспокоился - шампанское оказалось таким мочегонным, что он принял решение срочно заскочить в редакцию, благо она была неподалёку. Пришлось признаться даме в своей нужде – Клава вспыхнула от благодарности, ибо молча, мучилась тем же позывом. Олег разбудил сторожа, дико извиняясь, сунул ему трёшку, и – дверь открылась. Когда они, буквально осчастливленные, выскочили обратно на улицу, сторож проводил их двусмысленной улыбкой. И был прав. Естественность случившегося упростила их отношения, и он предложил заглянуть в его комнатушку. И Клава смело шагнула в его почти пустое пристанище. Раскладушка, столик, стул, пишущая машинка, чайник… Смеясь, они оказались на полу и, в сущности не раздеваясь, торопливо занялись тем, чем хотели. Потом, поговорив и приласкавшись, уже во второй раз поработали основательней. Клава вскликнула:
- Боже мой, Боже мой, я могу в тебя влюбиться!
- Ну зачем? И так хорошо.
- Нет. Нет. Ты особенный! У тебя есть девушка?
- Клава, милая, в Москве есть. То есть, нет. Я её давно люблю, а она… Я тебе расскажу.
- Тебя нельзя не любить! Ты же звёздочка яркая! – и так стиснула его в объятиях, что хрустнули его косточки. – Я стихи пишу. За мир. Я знаю, что такое война. Я для тебя картину напишу!
И действительно, Клава проявила незаурядную творческую энергию. Она завелась, за короткий срок раздобыла подрамник, краски, кисти и вскоре предъявила Олегу картину: просека в лесу, уходящая в закат, стройные берёзы и только одна из них падающая под уклон – то ли подрубленная, то ли покосившаяся… И картина заняла своё место на голой белёной известью стене. Дни Клава посвящала дочери, Олег – работе в редакции, а вечером он ужинал у нее, дочку укладывали спать, ждали пока она заснёт, и тогда ныряли в ту же кровать под одеяло (раскладушка Олега никак не подходила для ночных занятий). Однажды только дочка внезапно проснулась и заныла:
- Мама, дай супчику…
Клава, повторяю, была хороша собой, что еще надо? Олег был доволен, благодарно польщенный ее простодушной любовью, хотя и не понимал, чем собственно вызвал такие чувства в этой молодой замужней женщине, не понимал и даже не принимал всерьёз. Не поверил и ее внезапному (среди поцелуев) возгласу:
- Я хочу родить от тебя!
Кончалось лето, подуло ветром расставаний, и вот уже Олег получает письма из далекой Сибири, а сам чуть ли не ежедневно пишет письма в Москву. Однако настаёт день, когда Клава ему с радостью сообщает, что беременна. Олег удивился. Не знал – верить или нет. Какой смысл? Был, так сказать, почти «курортный» роман. Олег с самого начала не скрывал, что любит другую. Клава экзальтированная женщина, скорей всего – фантазирует.
Чудно как-то. У Оли, москвички, он за два года не сумел добиться ответного чувства, а тут ни с того, ни с сего вызвал целую бурю в жизни Клавы.
И всё-таки… Всё-таки весной неприступная Оля приехала в Кишинев и согласилась быть его женой, а через месяц после свадьбы Клава родила в Сибири дочку…
2
Двадцать лет спустя…Вечерняя веранда на ВДНХ. За столиком трое. Известный журналист Олег с сыном Игорем и Клава, которая, наконец, уговорила Олега познакомить ее с его сыном. До этого, правда, Олег познакомил сына с дочкой от Клавы, хорошенькой смешливой Светой, познакомил и не подумал о том, что Игорь может в Свету влюбиться. Смог. Тогда и состоялся мужской трудный разговор между отцом и сыном – пришлось открыть парню, что Светочка доводится ему сводной сестрой. Игорь, воспитанный в весьма честных правилах, сжался, удивлённо выслушал отца, потом хрипловато произнёс:
- Папа, ты хочешь, чтобы я одобрил твоё прошлое?
- А ты предпочёл бы, чтобы Светочка не существовала?!
…И вот теперь теплым августовским вечером Олег познакомил и Клаву с сыном. Она поглядывала на парня с восхищённой завистью. Игорь, однако, сославшись на срочные дела, вскоре откланялся. Некоторое время длилось молчание. Клава была по-прежнему хороша, только легкие седоватые пряди и горький изгиб губ придавали ей страдальческое выражение. Она радовалась успехам Олега, о своей жизни поначалу избегала распространяться, потом глубоко вздохнула и одна допила свой бокал красного вина:
- А мне плохо. Мужа как военного рано отправили на пенсию, он торчит целыми днями дома, пялится в телевизор, а к вечеру напивается. Пивом с водкой. Плевать ему на все. Девочки выросли, я уже никому не нужна. Один ты был у меня как звездочка на небе – но так далеко, так далеко… И то проклятое фронтовое время вспоминаю как праздник. Почему меня тогда не пристрелил тот немец? Я была готова жизнь отдать. За Родину, за таких, как ты!
А Олег пытался её отвлечь. Твоя жизнь, мол, все-таки не трагедия. Не гневи Бога. Бывают, по-настоящему душераздирающие женские судьбы. Россия никогда не забудет, например, гибель Марины Цветаевой.
- Я знаю ее стихи. Некоторые. Почитай, если помнишь!
Олег прочитал на память, что вспомнилось:
Пересмотрите всё моё добро,
Скажите – или я ослепла?
Где золото моё, где серебро?
В моей ладони горстка пепла.
Клава всё внимательнеё и напряженнеё слушала. Мельком Олег упомянул, что Марина Ивановна погибла как раз в августе.
– Почему? Она же была не старая – моего возраста, – произнесла Клава.
- Клава, это самая страшная история в русской поэзии. Она вернулась на родину, а родина ее не признала. Не печатали. Арестовали мужа, дочь, сестра села раньше. В войну писателей эвакуировали из Москвы в Чистополь, а ее с сыном отдельно – в Елабугу. Я думаю, там чекисты взялись за нее – мол, ты всё равно на крючке, хочешь в Чистополь – поезжай, но будешь регулярно сообщать о настроениях твоих братьев-писателей. Ты же любишь Родину. Любишь сына…
Загнали ее в угол. Не могла она – она! – стать стукачкой. Повесилась 31 августа 41-ого года. Скрыла причину, чтобы не повредить Муру – сыну.
- О, господи! – прошептала Клава. – Меня ведь тоже спрашивали о тебе, не передавал ли ты мне какие-то статьи на хранение. Я поклялась, что ты самый что ни на есть свой.
- А они – свои?
Клава вскинула брови.
– Ты умный, а я дура. Я перестала понимать. На фронте было ясней ясного. Вот мы, вот они, враги… А теперь жить не хочется.
…Клава покончила с собой 31 августа.
ПОЭТ И ФИЗИК В ОДНОМ ФЛАКОНЕ
Кирилл Ковальджи мужчина красивый. И очень фотогеничный. Почти на каждой его книжке есть портрет. Можно проследить закономерность – с возрастом Кирилл меняется к лучшему. Взгляд становится глубже, он пристально смотрит прямо вам в глаза искоса или в упор и затаенно улыбается уголками губ. Он мудрый, серьезный и вместе с тем похож на ребенка – то ли озорной огонек в глазах, то ли не угасающее детское любопытство тому виной, не знаю.
По первому образованию он физик, по призванию лирик. Такой симбиоз – поэт с четким аналитическим мышлением. Бывает. Но не часто. Любовная лирика – чувственная, интимная, вместе с тем приподнято романтическая. А мемуарная проза, его «мозаика» – глубокие философские размышления человека, умудренного разнообразным опытом, начиная с детства.
Жизнь каждого человека – мозаика, говорит Кирилл и прямо у нас на глазах складывает полотно своей жизни из разновеликих, разноцветных, разных по фактуре и форме фрагментов, которые как по волшебству срастаются друг с другом и под рукой мастера оживают в цвете и в звуке. Зачитаешься, не каждому дано, нет, не каждому. Кирилл – мастер слова, с этим вряд ли кто-то станет спорить.
Мы знакомы с Кириллом больше четверти века. Знакомы – как-то слишком отстраненно, сказать «дружим» – может быть, немного чересчур, правильнее – состоим в приязненных, приятельских отношениях. На протяжении почти тридцати лет – долгий срок, без каких бы то ни было периодов охлаждения или отстраненности.
Кирилл ровен, приветлив, сдержан, без срывов и перехлестов, не отпугивает, а притягивает к себе, располагает к откровенности, без панибратства. Несмотря на разницу в возрасте его легко можно называть по имени – Кирилл, но на ты с ним не перейду никогда, и он со мной – на вы. И есть в этом какая-то особая прелесть, что-то чуточку старомодное, утраченное и оттого милое сердцу, как реверансы дам и поклоны кавалеров.
Еще одна яркая способность Кирилла Ковальджи – он умеет ненавязчиво отвечать на незаданные ему вопросы, которые смутно беспокоят тебя, еще не сформулированные окончательно, даже не до конца осознанные, быть может. Вдруг коротко и ясно, стихотворной строкой он расставляет все по местам – ах, вот же как, думаешь ты, как просто, оказывается. Просто, когда за тебя додумали. И хочется уже не полистать, а почитать его книги – и стихи, и прозу. Они затягивают, спокойной невычурной интонацией, завлекают массой точных, казалось бы, мелких деталей и подробностей, без которых нет литературы. А у Кирилла зоркий глаз и потрясающая память. Он помнит все с раннего детства, слушаешь и диву даешься. А сколько людей прошло через его жизнь, сколько литературных знаменитостей. Он помнит все и всех и умеет рассказать, не выделяя себя, не отводя себе особое место.
И все это не показушно, чтобы понравиться, произвести впечатление, ему это не нужно, он и так давно уже Кирилл Ковальджи – заметили вы его или нет. Он и на вечерах своих, и дома, и в гостях, и в столовой переделкинского дома творчества одинаково спокоен и уравновешен. Он хорошо читает стихи – и свои, и чужие, без пафоса и надрывности, он замечательный рассказчик – его байки и анекдоты умны и смешны, и что особенно важно – всегда уместны. Он не занимает собой все пространство вокруг, умеет слушать – редчайший дар. И слышит, вне всяких сомнений. Иногда кажется, он ушел в себя и только кивает головой и время от времени, мягко и протяжно повторяет: да… да… да… - не понятно, о чем. И вдруг - реплика, острая, мгновенная, прямо в нужную точку, в очередной раз восхищает его аналитически образная система мышления – поэт и физик в одном флаконе.
Еще один плюс в колонку плюсов: Кирилл читает подаренные книги. Может не все, за всех не скажу, но мои читает, ценит и пишет о них. Мнением Кирилла многие дорожат – у него кроме слуха, может быть, врожденного, есть чутье на настоящее Слово, может быть, тоже от Бога.
Кирилл как-то признался то ли в воспоминаниях своих, то ли в интервью: «Я чаще попадал в обойму «и др.»... Это «и др.» и был мой псевдоним». Нет, Кирилл Владимирович, категорически – нет. Вы – не др., вы – Кирилл Ковальджи. Этим все сказано, ни с кем не спутаешь.
Рада ПОЛИЩУК
Назад >>
