ОБ АВТОРЕ
Родился в Москве, окончил Московский медицинский институт. Кандидат медицинских наук. Работал исследователем в области иммунологии, журналистом, литературным редактором в журналах «Знание – сила», «Огонек», «Стрелец», редактором поэзии в журнале «Иностранная литература». Писать начал в конце 1970-х. Первый рассказ опубликовал в 1989 году, первую подборку стихов в 1990 году. С 1992 года также пишет стихи по-английски. С конца прошлого века постоянно живет в Дублине (Ирландия); работал экспертом при Irish Literature Exchange; в 2006–2009 годах преподавал писательское творчество в Ирландском писательском центре. Опубликовал три романа, в том числе «Летучий голландец» (М., изд-во Текст, 2013; 2-е изд.: М., изд-во Эксмо, 2019) и «Игра теней в бессолнечный день» (М., изд-во Текст, 2014) и книгу повестей и рассказов «Парад зеркал и отражений» (М., изд-во Текст, 2017), а также восемь книг стихов по-русски и пять по-английски. Редактировал пять переводных антологий русской поэзии в переводе на английский, выходивших в Великобритании и Ирландии. Его стихи и проза переводились на основные европейские языки. В 2009 – 2010 году был членом жюри международной литературной «Дублинской Премии». В настоящее время редактирует англоязычный журнал экcпериментальной поэзии SurVision.
БЕЛИЗНА ЛИСТА СО СТЕРТЫМИ СЛОВАМИ
Рассказ
Вагон электрички всегда напоминал ей огурец. Зеленый, длинный, и внутри сидишь семечкообразно. Впрочем, сегодня и сесть по-настоящему не удалось, с трудом отыскался свободный край скамьи. Все же лучше, чем стоять. Ехать всего полчаса, спина заныть не успеет. Впереди учебный год, вечерние возвращения домой, поезд еще будет заставлять себя ждать на открытой ветрам платформе... После летнего отпуска настроение было не столь сумеречным, как обычно. За окном среди густой зелени мелькала золотая седина первых желтых листьев. Сейчас можно еще впитывать в себя красоту, потом будет впитываться усталость...
– Здорово выглядишь! Где отдыхала? – Софи Боярская, стоит рядом и разглядывает, вполне бесцеремонно.
– В Пятигорске.
– Ну и как? Подцепила кого-нибудь?
«Подцепила»! Что за гадкое слово... Смутилась. Рассказать этой сороке – узнает вся школа, но и скрыть, кажется, не удастся: Софи Боярская славится умением читать в глазах, и спрятаться от нее сейчас, в этом вагоне, невозможно.
– Кое-кто появился, – ответила уклончиво. – Но все пока очень неопределенно.
– Кто он? Кем работает? Сколько ему лет?
– Старший конструктор в исследовательском институте. Моего возраста.
– Не женат?
– Говорит, что нет.
– А на вид как?
– Ничего.
– Ну, заладила: да, нет, кое-что, ничего. Не хочешь рассказывать – не надо! – Софи, уже успевшая разместить свои телеса рядом, да так, что остававшийся свободным краешек скамьи стал еще уже, отвернулась к окну. – У меня от тебя секретов нет, а ты вечно скрытничаешь!
Мягко говоря, преувеличение: о личной жизни самой Софи никто в музыкальной школе не знал ничего. «Хочет выведать у меня всё, и ведь ей это удастся!» – почувствовала пробежавший по спине холодок испуга. Но тут подошли еще двое учителей, разговор перетек в другое русло, а потом вообще иссяк. Облегченно вздохнула.
* * *
Педсовет растягивался бесконечно, как сломанный аккордеон. В соседнем классе кто-то пытал пианино, по нотке извлекая из него простенькую пьеску. «Одним пальцем, что ли, работает? А название пьесы... не могу вспомнить... уж не “Переэкзаменовка” ли?» – улыбнулась внутри себя, отвлеклась. Голос директрисы – монотонный, слова процеживаются через длинную трубку, трудно не задремать. Как раз и навеялась полудрема, а с нею недавно прожитое лето, тряско-автобусная экскурсия в Кисловодск, мох туристской тропы, скользкий камень... И снова чуть не сорвалась в пропасть, но почувствовала руку на своей талии, мужскую уверенную руку идущего следом. Так познакомились, следующие три недели провели вместе, их разговоры сплелись ветвями. С ним было спокойно, его крепкая фигура была незыблемой скалой, к которой можно прислониться и потом всю жизнь отдыхать в ее тени. Вспоминались прогулки по ночам – он уходил из санатория через окно первого этажа, чтобы не будить вахтера, она прокрадывалась мимо спавшей в смежной комнате хозяйки. Так каждую ночь. Скала воздвиглась в пейзаже ее жизни и выглядела так, словно останется там навечно.
Полупроснувшись, открыла сумочку, начала снова изучать листок, на котором он записал для нее свой рабочий телефон. Запись карандашная, первые три цифры начинают уже стираться. С тех же трех цифр начинался телефонный номер ее школы. Сообразила: «Где-то недалеко работает». Завтра ему позвонить... Жаль, придется звонить на работу – он сказал, живет в новом районе, домашнего телефона пока нет. Свой номер она ему не дала – из-за сестры, которая вредила ей, чем могла. Странно, сестра, которую она знает всю жизнь, – совсем чужой человек, а он – ближе любого родственника...
– А сейчас Галина Михайловна прочтет нам план работы фортепианного отдела на первое полугодие.
Поспешно убрала в сумочку листок с телефоном. Достала план, начала читать вслух...
Но всё когда-нибудь кончается, даже педсовет. Дверь открылась с трудом – к ней кто-то снаружи прислонился. В класс тут же хлынул многоголосый поток учеников и родителей. Съесть хотя бы яблоко, но не вышло, не успела – в классе уже больше людей, чем семечек в этом самом яблоке.
– Здравствуйте, Галина Михайловна! Как вы похорошели за лето! – Мать ученицы дарит цветы, точно такие же, как те, что распестрелись на ее летнем платье.
– С началом учебного года вас! – Марина, отличница; сияние глаз отличного качества.
– А я к вам младшего привела, возьмете? – Мать выпускника.
Вопросы вздувались и росли, как дрожжи; еле успевала на них отвечать. Но вот наконец настало затишье. Вышла из класса. В дверях ей тут же вручили букет гладиолусов в половину ее роста. «Одолжить у кого-нибудь банку, в воду поставить», –сделала несколько шагов по коридору – и вдруг застыла на месте. В толпе детей и родителей увидела... его! «Неужели узнал, где я работаю, пришел со мною повидаться?» Сердце радостно захолонуло. И он действительно пробирался сквозь толпу – все ближе, ближе. Замерла в покорном ожидании. Перед ним в том же направлении голенасто вышагивала директриса, и подумалось: надо дать ей пройти, нехорошо, если она нас увидит.
– Галина Михайловна, к нам сегодня новый ученик поступил, – прозвучал вдруг над самым ухом голос директрисы. – Если у вас не слишком много детей, возьмите к себе. Вот его отец, объясните ему, когда и куда приводить сына.
Директриса сделала еще несколько шагов своими длинными ногами – и вот она уже далеко. Они остались стоять друг против друга. Как тут слово произнесешь? Он наконец узнал, смутился, поднял руку, чтобы поправить галстук. На пальце блеснуло обручальное кольцо, прочертило световую дорожку вверх – вниз. У нее перехватило дыхание. Судорожно глотнув, выбросила из себя слова, тихие, вежливо-стальные:
– Извините, но мой класс переполнен, и я никого взять не могу. Попробуйте узнать у Ирины Андреевны в соседней аудитории – она тоже занимается с первоклассниками.
Растерянность на его лице... Удалилась к себе в класс и без стука, но решительно закрыла за собой дверь. К счастью, в классе никого не было. Положив цветы на стол, подошла к окну, закрыла глаза. Через сомкнутые веки просачивалась белизна дня, подобная белизне чистого листа, без всяких слов. Впрочем, в мыслях слова были, три больших и тяжелых слова: «ВОТ И ВСЁ».
Вот уже дверь класса скрипит, открывается...
– Галина Михайловна, когда первое занятие? – Опять ученики.
– Скажите, мы летом ноты купили, годятся они?
– Моя подружка у вас учится. Можно я тоже буду к вам ходить?
И, сама себе: «Держись, никто ничего не должен знать!»
Кто-то вручил ей еще один букет, теперь уже в полный человеческий рост. Цветы, голоса, смех сплелись в венки, слились в круговорот, и ее мысли послушно в него втекли. Теперь эта круговерть была спасительной.
– Домой не собираешься? Я уже ухожу! – Софи Боярская. – Успеешь еще вечерами насидеться, когда занятия начнутся... Да что с тобой такое? Что-то случилось?
– Да нет, просто я устала, поесть не успела.
– Значит, точно пора домой! Повесь на стенде свое расписание – и побежали. Как раз на электричку успеем.
Успели, как оказалось, все учителя, и в вагоне шел многоголосый разговор об учениках и о расписании; как тут было думать о чем-то другом? И все же перед глазами призрачно белела бумажка с телефоном; цифры на ней блекли, шевелились, осыпались как песок. Что же останется? Наверное, только белый лист, и еще – смутное ощущение, что белизна листа со стертыми словами – это не то же самое, что белизна чистого листа...
В метро группка понемногу начала редеть. Вышла из вагона на «Кузнецком мосту», одна. Прежде чем сделать пересадку на свою линию, извлекла из сумочки бумажку с телефоном, скомкала ее, затем распрямила, аккуратно разорвала на мелкие части и бросила в урну. Но в урну они не попали: порыв ветра от проходившего поезда подхватил их, покружил перед ее глазами и унес за собой в черную дыру.
ТРАВЫ ПОДСУГРОБНЫХ ЛУГОВ
Рассказ
Небесные пути ведут в никуда, серое небо составляет себя из клеточек прозрачности, облака рассыпаются воздушной пылью...
Машина отъезжала, а он застыл вопросительным знаком под холодным душем дождя. «Съеженный, – читала она этот вопросительный знак в зеркале заднего обзора. – И маленький. Маленький человек. Волосы на голове как солома под ветром, лицо такое, словно за что-то хочет извиниться. Мужчины в его стране не такие, да и у нас тоже. И его город как-то странно называется, Самара, – так, кажется, беса какого-то звали? Вообще, какие-то Содом и Гоморра у них там, революции и контрреволюции, но этот – тихий. Тихо-смешной. Имя полупроизносимое: Алексей». Она выговаривала «Алéкси». Он улыбался. И его улыбка наплывала на нее, ей становилось весело, хотя очень уж он тушевался, как будто извинялся даже не перед ней, а перед самой природой – за что? За то, что вот он такой?
Он прилетел в Дублин на конгресс генетиков. «Генетики – молчуны, и наука у них загадочная, не зря хромосомы на картинке на букву «икс» похожи», – говорила ей сухонькая и сама похожая на букву «икс» миссис Хартнетт, буфетчица. И какие-то он странные вещи рассказывал – что раньше делали с генетиками в его стране. Неужели правда? Здесь, в Дублине, где сам воздух был сонно-спокойным, все это казалось невероятным, вычитанным в историческом романе. Мэри ему сочувствовала. Он был забавный, не из тех, кто смешит специально, из расчета, вовсе нет, просто какой-то трогательный. И науку свою он знал хорошо, уж в этом-то она разбиралась, житейская хватка не подводила, жизнь хорошо вышколила ее, дочь зеленщика из провинциального ирландского городка. Он даже название с трудом смог повторить, когда она ему сказала – Баллимор в графстве Уэстмит. Она-то к науке не имела никакого отношения, просто работала в совете графства и потому была включена в организационный комитет, ведала приемом гостей. И его поместили и кормили хорошо, он не привык к такому. Он в первый раз за рубежом, знала она от него, все ему в новинку, и по-английски говорит, спотыкаясь на каждом артикле.
Почему они так подружились? Она привыкла совсем к другим мужчинам – уверенным в своих европейских достоинствах. Она и не видела таких, незащищенных. От тех, гордых, ей было одно расстройство. Годы ушли, смыли всех, кто пристраивался рядом, и что осталось? Пустота и неясные силуэты, от воспоминаний ни радости, ни боли, кроме одного, самого больного, но об этом – ни слова, даже себе.
А потом, в машине – она сидела за рулем, – он намекнул ей, что она ему нравится, нет, не так, что он хочет о ней заботиться, ведь какую фразу избрал – он, о котором не заботился никто, да и сам-то о себе не думает, лишь о своей науке. Если честно, она ему не поверила, решила, что хочет завести интрижку в чужой стране, ни к чему не обязывающую, – просто дорожное приключение. Но потом увидела, какими глазами он на нее смотрит, увидела себя его глазами – статная, голубоглазая, по-кельтски белокожая и солнечноволосая – как такую не любить? И вот тут испугалась – уже не хотелось ничего, никаких мужчин, хватало работы, а для внутреннего равновесия – походов в оперу с подругой Триной пару раз в месяц и – комфорта. Комфорт был выслужен, выстрадан, вычерпан годами тусклой поденщины. Поделиться его частицей, а то и пожертвовать им? Ни за что! И она сказала – нет. И дала свой адрес – для писем. И довезла до “Bed and Breakfast”, что означает «Ночлег и завтрак»; это не название, а тип отеля, объяснила она ему еще в первый день. И вот он стоит под дождем у коричневой кирпичной стены – почему в центре Дублина все кирпичные стены коричневые? Непонятно, но факт. Да, стоит и смотрит на отъезжающую машину, руку робко поднял в прощальном жесте, а ей еще ехать домой, в Данлири, в предместье, и прощались потому торопливо.
Вскоре начали приходить письма. «Мэри О’Грэйди», – выводил он каллиграфически на конверте, и каждый раз вспоминая это имя, видел себя после ее отказа, потерянного, застывшего, накрытого дождевой периной, сидящего за столом за чашкой чая с молоком, которым отпаивала его хозяйка отеля, не знавшая ничего, но почувствовавшая: с ним что-то неладно. Писал что любит, спрашивал: Мэри, неужели нет? Нет, отвечала она, только дружба. Ей нравилось, что он в нее влюблен – где-то в своей Самаре, ах нет, он ведь давно уже в Москве живет, в столице, как она – в Дублине. Бедный и одинокий, можно пожалеть, конечно, написать длинное письмо, если времени хватает, но что толку в жалости? Вот ее материальное выражение – открытки от него, с цветами и со странными квадратными зданиями, он вкладывает их в свои письма. Испишет шесть страниц, да еще открытка. Какой в этом прок? Бумага и есть бумага. Запретить ему писать? Нет, не хочу, призналась себе она, да и на расстоянии безопасно. Он ведь сам сказал, что ему выехать трудно, стоит безумных денег, в тот раз случайно получилось, их институту дали грант, и по условиям надо было доложить результаты на европейской конференции, а он как раз немного говорил по-английски, хотя не очень, не очень.
И письма шли года полтора, и в них, теперь уже иносказательно, читался все тот же вопрос: неужели нет, Мэри? Но она его не обнадеживала. Писала о ежедневных делах, погружала в ледяную воду своего благополучия. Квадраты кирпичей складывались в стены, трубы, колонны, в лужах колыхалось кирпичнокоричневое небо. И глаза людей были того же оттенка, будто их окрасили раствором коричневых кирпичей.
А потом он перестал писать. «Наверное, нашел другую, я ему не нужна, – думала Мэри. – Жалею ли я, что так вышло?» И ощутила коричневое кирпичное безразличие.
Время несет города и континенты в незнакомое, а людей в непрожитое. Дрейфовать по волнам времени легко, но волны эти могут и захлестнуть. Однако время волнуется редко – и, стоя у его берегов, наблюдаешь безмятежный ток секунд и минут, покорно соскальзывающих в прошлое.
Прошло еще полгода, и как-то после рождества свободный день выдался, Трина звонила, звала гулять, вместе ехать на берег моря неподалеку, но она не поехала, сказала, занята, а вместо этого собрала его письма, сложила по порядку и начала читать. Господи, ну что у него за язык! Иногда даже трудно понять, что он хочет сказать. Постепенно она стала привыкать. Ошибок много, конечно, но письма чистые в другом отношении, нет пошлости, которая так отвратительна была ей в маленьком провинциальном городке. И очень много скрытой боли и одиночества.
«Да, я ему сочувствую, – думала она. – Но сочувствие – еще не любовь. Не отдавать же себя всякому, кого жаль! Почему он все-таки не пишет? Что с ним?»
И увидела не его, а себя – со стороны. Что это – сон? Она себе даже понравилась – аккуратная фигурка на белом снегу, и черные сапожки ей идут. Она мерит шагами тропинку в саду – просто гуляет, ничего больше. Деревья роняют снежную рождественскую бахрому. Тропинка утоптана, а рядом – что же рядом? Зеленая ли трава под снегом? И она стала носком сапога разрывать снег. Под ногой вырисовалось лицо. Бледное, с соломинками волос. Губы размыкаются, пытаются что-то проговорить.
В ужасе она отбежала к стене сада. Прочь отсюда! Но стена не пускает. Бело-коричневая стена, облепленная снегом. Повинуясь внезапному побуждению, она снова стала раскидывать снег носком сапога. И вот оно, лицо. Глаза открыты, смотрят в небо, уже не видят ее…
Прорвав снежную пелену, она вырвалась из сна. Утро, тридцать пять восьмого. Должно быть, только что звонил будильник, на работу собираться надо. И весь рабочий день ей мерещилось это лицо. «А ведь моя душа тоже зябнет под снегом, – думала она, – и кто знает, зелены ли еще травы подсугробных лугов... Когда же я перестала быть собой, перестала заполнять себя? Устала ли я от себя, лучше ли мне было бы в другом теле?» И в качестве некоего странного умственного упражнения она стала проводить перед мысленным взглядом тела, в которые могла бы – или хотела бы – вселиться...
На следующий день она обо всем забыла. Суббота, нужно ехать навещать родителей в свой ненавистный Баллимор, графство Уэстмит, и сосредоточиться тоже нужно, потому что сидишь за рулем, и как тут не сосредоточиться, когда ехать далеко, а дорога, то мокрая, то обледенелая, выскальзывает из-под колес?
А еще через неделю она ему написала. Как раз выпал снег, и не во сне, а наяву, это не так уж часто бывает в Дублине, и она водила пером по бумаге, как в детстве любила водить веточкой по заснеженной земле, писать самое свое заветное, а потом стирать той же веточкой, чтобы никто не видел. Написалось многое – как ей одино ко, как трудно с родителями, даже труднее, чем раньше, потому что старые и много причуд и капризов, и как ей больно их навещать, и почему же он не пишет? Она так рада была его письмам, ей тревожно; она боится, что обидела друга своей холодностью и будет счастлива получить от него весточку.
Она везла письмо на почту, и ее маленький зеленый фиат горошиной катился между облепленными мокрым снегом темно-белыми стенами. Вот письмо сдано, вместо него в руках осталась пустота. «Я сама виновата, – вертелась мысль, – и ведь могла бы быть с ним счастлива, а сейчас? Можно ли еще что-то исправить?» Пустота внутри ширилась, поглощала все мысли о будущем. И осозналось, что в будущем останется одна лишь пустота, это и будет ответом. «На мое письмо тоже?» – испуганно спросила она себя, и пустота ответила ей собою.
А через несколько дней снег растаял, кирпичные дублинские стены снова обрели свой мокрый коричневый колорит, и остались такими и через месяц, и через год.
Назад >>
