ОБ АВТОРЕ
Писатель, литературовед, переводчик с польского языка в основном философии и поэзии (в том числе Иоанн Павел II, Р. Ингарден и др.) - более 10 книг; автор 2-х книг стихов и 5-ти книг прозы, в том числе двух романов; более ста статей по проблемам истории и теории литературы, культуры и философии, современного гуманитарного процесса (о Фридрихе Горенштейне, Мареке Хласко, Иосифе Бродском).
Публикации в России, Израиле, Польше, Америке.
Окончила Московский университет. Кандидат филологических наук. Москвичка. С 2013 года постоянное местожительство в Израиле (Тцур-ХАдасса).
НА КРАЮ ЖИЗНИ
ИСАВ
- Натан приехал, Хиля, смотри, вон его машина! - Исав из своей комнаты глядит в окно и зовет домашних.
- Кто-нибудь унесет с террасы сушилку, развесили колготки и лифчики около стола! – Рахиль подгоняла: бекицер! бекицер! «Останься я в Москве и каждый год приезжай на день рождения отца, глядишь, и меня встречали бы, как Натана, имя для еврейского счастья, испугались, когда нас назвали Настей и Катей, кто мог предположить, что с Катей укатим, отцовская прибаутка, сбудется». – Катя любила везде расставлять свои акценты, но Натан, по-домашнему Толик, всегда вносил разнобой, называя сестер Одиллией и Одеттой: голубоглазая блондинка – в мать, и черноокая брюнетка – в отца. И прямо противоположные прозвищам характеры: черная Одетта была открытой, добросердечной хохотушкой, а бледноликая Одиллия – требовательной и строгой, как учительница, и под стать скрипучий голос.
Терраса из белого камня – их гордость, стояли на очереди не один год, но добились квартиры на последнем этаже, рядом только небо, днем в шезлонгах воздушные ванные принимать, а по вечерам ужин при фонарях за таким же белым столом и стульями – сколько пришлось проявить и выдержать напора, чтобы ни в коем случае не разноцветные, усесться всей семьей и ощутить: мы дома. Нелегка жизнь с достоинством, - Рахиль незаметно посматривает на Исава, а что - семья сохранилась, с каждым годом упрочивается авторитет мужа, его день рождения - наш семейный Новый год – не осенний Рош-а-шана и не январские новые и старые вперемежку с рождествами, а весенний, и цветение кружит голову... Кто бы и где ни находился, в этот день обязан быть с ними. Всё слажено, у девок нормальные мужья, с неба звезд не хватают, но и за полы держать не надо, как ей своего, рука онемела, по-прежнему норовит… Поделилась подозрениями с дочками, те взяли стойку: изгнать новую подругу, не крути шашни у всех под носом! Мать, конечно, сдала, но держаться умеет: худая, статная, седая. Предстоящая битва как глоток шампанского: ей всегда шли ссоры, конфликты, склоки, делали зажигательной и остроумной. Мы с тобой, Ися, еще покалякаем.
– Что-то мать у нас сегодня – глаз не отвести, будто день рождения у нее! - отец с утра в белоснежной рубашке, вокруг шеи синий шарфик – оттенить седину, в благодушном настроении что-то напевает, оглядывая – а какой ценой сбивали! – дружную семью. Мать будто в атаку собралась… Всё равно рядом с Исавом она мать его, а не их детей. Не выходи за ровесника замуж. А он еще гордится, что вечно юн. Любит нравиться женщинам? – но всему есть мера, эта красотка, что вывесил над письменным столом… Как это я проворонила? Внучка донесла, наблюдательная, вся в меня: «У деда новая краля!» – фотка дрянь, мещански сделана, мужика не удержала, дети бегут, вот и прибивает к нашему семейному теплу. А уж имя придумала – Рома, звалась бы просто Маргоша, не вспоминать же, что расположила к себе неброской внешностью, без ужимок, и понравилось имя – оригинальное. Надо было сразу отшить, да кто мог подумать, отец вцепился, статейки его в газетёнке публикует, книгой будущей надумала его купить. Найдется для книги другая потаскушка…
Рахиль в дверях пытается оттеснить Исава: кому как не ей первой обнять их последыша? Исав – высокий, дети и внуки его не переросли, поднял палку и помахивает ею. Кто-то из малышей визжит, кто-то с кем-то дерется, их четверо у Катерины, а у старших уже свои, у Настёнки трое, и подоспели внучки, все в ожидании всеобщего любимца, может на следующий день укатить куда-нибудь, таинственный, черт!
Натан, веселый, входил в квартиру с одной и той же репликой: надо нам дом, наконец, На лестничной площадке сплошной гвалт!
- А терраса?
- Такую же смастерим!
- Ждем, когда на собственном вертолете к нам явишься! Площадка заготовлена!
Сколько Натан зарабатывает и где, не знал никто, самолетная вроде компания, разумеется, крутились большие деньги, которые на семью не жалел, но давал только, если просили, а так – лишь родителям на безбедное существование, и чтоб зятья работали. За всё полагался отчет. Еще несколько минут крика, гогота, говорить в общем-то не о чем, новости обсудили накануне по телефону, последние – по дороге из Бен-Гуриона, от него рукой подать, стали расходиться по своим делам: мать – на кухню к пирогу с капустой, пекут, разумеется, дочери, но под моим присмотром, Исав – к компьютеру, заманив сына: «Кое-что есть на примете…». Дверь захлопнулась – не сунешься.
Натан отметил спартанскую обстановку: диван, письменный стол, компьютер, мебель не требует особого ухода, такая же у девчонок, ничего блмзкого уюту. Беспокоила временность жилья, а вдруг захотят удрать, но куда? Ему необходимо было знать, что у них всё налажено на века, беседер, ходовое словечко, вставляли к месту и не к месту, означало и порядок, и ладно, и идет – энциклопедия еврейской души. Взгляд на отца, Натан умел угадывать его настроения, – в свои восемьдесят с гаком ловко обращался с новой техникой, мобильник ему не чужой, всякие приставки не в диковинку, компьютер освоил: «На тебя посмотреть – только что из своего магазина…» На отца комплименты действовали, как лакомство на сластену.
- Не устройся я тогда в салон по продаже высокой техники…- отец уселся в крутящееся кресло, сына посадил напротив на диванчик, - он мне в жизни помог больше, чем все мои статьи и степени. Не пойму только, почему меня, пенсионера, пригласили?
- Пожилым покупатели больше доверяют, расчет верный, произвести впечатление.
- И всегда безукоризненно белая рубашка – вот, что значит год в Японии, - подчеркнул отец, успев бросить взгляд на розоватую сына.
- Как Том Круз в боевике, какое бы мордобитие ни происходило... – Сын не любил оставаться в долгу. - Так что ты хотел мне показать?
- Не показать, а познакомить… с милейшей женщиной.
- Этой? – головой на стену, задумчивое женское лицо, ничего особенного, но затаенный взгляд больших серых глаз… – По-моему, не из счастливых.
- Главное – других умеет делать счастливыми, - со значением отец и чуть не начал живописать, как Рома обратила на него внимание после его первого же посещения редакции, стала заказывать очерки, крошечные, правда, отмечая его умение выхватить суть. – А стиль? – Ждал комплиментов, удивила подходом: это мы сами сделаем, вы несите материал! Приятно, когда в тебе видят профессионала!
Натан избегал страстей и сердечных излияний. Отец – прямая ему противоположность, любил жить эмоциями, правда, слегка показными, не замечая опасности летящих искр, такой пожар ничем не потушишь, последняя мысль заставила оглядеть комнату: тут огонь не страшен, стены и пол каменные… Смущала ситуация: обсуждать сердечную зазнобу, когда за дверью мечется мать в желании устроить ему торжество? Натан давно жил отдельно, в Израиль переезжать не собирался, и ничем, кроме родства, связан не был. Зная обыкновение семьи всё обсуждать и осуждать, предпочитал личную жизнь держать на замке: «Ковбой из вестерна, неизвестно, откуда появится и куда уйдет», - намекала Настя-Одиллия. «Могу поспорить, Натан был несколько раз женат и сейчас не холост, а разведен!» - смеялась Одетта, надеясь, что заденет за живое, и он проговорится. А у него наготове – одной: «Я себе на свою независимость зарабатываю!», другой: «С твоего Лебединого озера я давно уплыл!» Издалека вынырнул голос отца – Натан умел отключаться: - Я тебя сегодня с ней познакомлю. - Отец для этого позвал его к себе? Рассчитывает на поддержку?
- Но в этот день у нас посторонних не бывает? - и полушутливо: - Тебе сделали предложение!
- Вроде того. – Отец зарделся, и Натан посмотрел в окно: вид изумительный – только небо. Исав продолжал, глубокомысленно и серьезно, что всегда настораживало Натана: важные вещи просты и легко объяснимы, а тут роилась скрытая интрига…
- Книгу мою будем издавать. Воспоминания. Надеюсь, не забыл? Я решился!
- Кто-нибудь читал? – И рукой на фотографию: - Кроме?
- Она знает, как я пишу. – И с небольшим нажимом: - На мои заметки спрос.
- Бесплатные же. И с информацией. А воспоминания… Тут и влипнуть недолго. – Натан сам не понимал, почему это его забеспокоило. - Касаются нас всех, нашей семьи. Репутация, отец! – И как объяснить, что неталантливые мемуары никто читать не станет.
- Я бездарен? – Исав опустил голову. – Меня звали в ИФЛИ…
- Отправили бы на фронт в первые же дни войны и убили, как почти всех твоих сверстников. Бауманский тебя спас… да и нас тоже! – Как можно больше говори в шутку. – В воспоминаниях надо уметь выразить себя, а ты за свою жизнь научился себя прятать – выправка, эрудиция, обхождение... - Заметив, что расстроил отца, быстро добавил: - Мне это в тебе нравится, не поверишь, многие годы я тебе подражал, а мемуары… выворачивайся наизнанку.
- Вот и узнаете… - снова петушиный задор.
В очередной раз Натан подивился тому, как быстро стемнело.
- Пойду за вином – оставил в машине, по дороге купил Киндзмараули, в России на него запрет, а здесь хоть купайся в нем. Тебе, разумеется, Хенесси – для поднятия… тонуса, настроения?
- Не будь бабой, - перебил, не уловив юмора, - это они, - кивок за дверь, - норовят на пошлости подловить. А у меня дело серьезное, литературное. – Успел перевести стрелку на другое направление. - Ты еще мною гордиться станешь!
И словно по заказу – разговор пора закруглять, чтоб не прозвучало больше положенного, в комнату влетела Ниночка, по-тутошнему Нана, старшая внучка, белокурая, остроносая, вся в бабку, но миловидная и ласковая. В их семье на удивление рождались только девочки, а были ли дети у Натана – на стороне хотя бы, не обсуждалось – тема вошла в список запретных, решила мать: иначе не признается.
Натан был равнодушен к праздничной суете, которая охватывала близких на кухне, не участвовал в приготовлениях к столу, предпочел бы ресторан, но у них терраса! Дети тоже не занимали, при виде вбежавшей Ниночки потащил к сумке, с которой приехал: «На, раздай!» В семье любили ритуалы: кому какая игрушка, решала она, покупал в дьюти фри, и каждый раз боялся повториться, что бывало. Девочка кинулась к большому красному баулу, лежавшему в дверях, точно пес… Но тут на пороге не закрывшейся двери появилась Рома, нечаянно столкнувшись с Натаном – его она видела впервые и слегка посторонилась, наверное, сосед, уходит, никто не представил, дети бросились к ней – она единственная из гостей с ними играла. Выше среднего роста, стрижка короткая, принятая тут, подчеркивает высокую шею, в спокойно облегающем платье непонятного фасона, вроде скрывает фигуру, но подчеркивает пластику, французский дорогой шарф на плечах… – Натан сразу ощутил чувства отца, но и раздражение женской половины.
- Ромочка, Ромочка пришла! – завопил отец и кинулся из своей комнаты ее обнимать, но его оттеснила Катя-Одиллия:
- Нана, ты что тут делаешь?
- Игрушки нам Натан привез, - смотрит то на Рому с малышней, то на мать.
- Вот и занимайся ими. Марш отсюда! - Тон надсмотрщика, но Исаву не до того, рвется поздороваться:
- Сюда, Ромочка, давайте руку, вас затопчут, ах дети, Катя, Настя, да уведите малышей, что они под ногами вертятся?
- Может нам всем уйти? - Катя-Одиллия переглянулась с вышедшей в коридор матерью. Но и сейчас ее сарказма Исав не уловил, проводил Рому в свою комнату и демонстративно закрыл дверь, а когда жена в нее постучала: «Вы надолго уединились?» - быстро распахнул и впустил Рахиль. С первого же момента у Ромы возникло чувство неловкости, словно не по тому адресу пришла, да еще и не вовремя, но ей сказали в семь, и было семь, не стоило буквально понимать приглашение. Побаивалась своих интуитивных догадок: настигали непрошено, всегда с опозданием, и ничего уже не исправить. Рахиль глядела непривычно исподлобья. Какие сегодня все колючие, вспомнила всегда безукоризненно любезную Катю, лучше по добру по здорову смотать удочки! Исав не дает опомниться:
- Хиля, не поверишь, могут быть изданы мои мемуары!
- Рада за тебя. - И к Роме: - Вы находите их интересными?
Рома растерялась. Завести разговор о своих эротических откровениях в присутствии жены, которая ни сном, ни духом… Кому предназначен сей интимный дневник, если ей – будьте любезны на роман? «Я их, честно признаться, еще не читала». Брякнуть что-нибудь, прозвучит убедительнее заготовленного, и непринужденно смыться… Кстати, а почему ответ заранее самой себе не озвучила?
- Как так, Ромочка? - Исав замер, не веря ушам. Больше недели как отдал рукопись, извелся в ожидании и не скрывал, что Рома больше, чем читатель, редактор, больше чем…
- У меня на примете есть один издатель… -
- Дайте мне почитать! – Рахиль рвется всё взять в свои руки.
- Я их с собой не взяла! – обескуражено Рома и с облегчением подумала: в первый раз правильно сделала. Язык не повернется сказать, что такое никто никогда не издаст! Как можно мягче: - Решает издатель, я никто! - успокоить Исава, на семейное торжество не следовало приходить, поздравила по телефону и достаточно: – Я к вам на минутку, у меня важная встреча, недалеко от вас, бывают же совпадения…
Но Исав перебил, взяв ее руки в свои и на глазах у жены: - Вся надежда на ваше участие, мадам Рома, - в голосе зазвучали слезы.
- Вы преувеличиваете мои полномочия, дорогой Исав. Если понадобится редактор, – высвобождая руки, - всегда можете на меня рассчитывать.
- Ладно, об этом успеем… - Исав готов на всё, лишь бы не потерять ее расположения.
- За стол! Свечи! Мать, всё приготовлено?
Сегодня шабат! – вспомнила некстати Рома.
Рахиль накинула белый кружевной палантин, молодил ее, зажгла свечи, Исав, вопреки традиции, произнес молитву, испытывая при этом неловкость: благополучно прожил жизнь членом партии, в которую, раньше подчеркивалось, вступил на фронте! Пробыл, правда, там дня полтора – сопровождал первые катюши (Катька в их честь), но сейчас чувствовал приподнятость, не опасаясь, театральности: сидевшая рядом Рома придавала смысл волнению, в ее глазах стояли две свечи, видно было, что она знает эту молитву и относится к ней серьезно. Зелень на серебряном подносе, хлеб, чтоб обязательно хала, но все уже друг с другом чокались, шумели, накладывали на тарелки еду – мужья дочерей, припозднившись, сели голодными за стол в последнюю минуту: «А водка где?» - быстро принялись уплетать московские салаты.
Рома – Исав посадил ее по левую от себя руку, а по правую Рахиль – не знала, куда деваться, словно попала в чужой дом и села на чужое привилегированное место, детвора притихла, домашность куда-то улетучилась, скажу тост и уйду, но голос Исава перебил:
- Друзья мои, прежде всего я намерен вернуть Богу Богово. Вся моя жизнь была доказательством, что Исав – никому не надо напоминать про братьев-близнецов? - ни у кого ничего не отбирал, ох уж эти горе-эгзегеты, он отдал свое первородство ценой искушения… Увы! Настя, где мое блюдо?
- Ты о чем, пап?
- Просил тебя сварить…
- Чечевичную похлебку? Она перед тобой! – рукой на белую стеклянную мисочку, стоявшую на столе.
- Пусть сейчас каждый из вас отведает этой похлебки, ибо придет час…
- Дед, не ешь, это кошек! – завопила Нина, выскочив из-за стола, чтоб забрать миску.
- Что ты городишь? – ледяным тоном Одетта-мать.
– Мы такое кошке даем, - чуть не плача проговорила Нина.
Выручил Натан: - Не держи кошачью еду на общем столе – дети и не спутают!
Все расхохотались, забыв о незавершенной притче, которую, похоже, сейчас и дед не знал, чем закончить. Рома по-прежнему оставалась серьезной и с готовностью протянула свою тарелку:
- Положите мне. Обожаю чечевицу.
Но Исав не унимался: - Раз у меня есть союзник, первый бокал – за Рому! За тех, кто продлевает наши годы, позволяя смотреть на прожитое нынешними глазами!
Катя-Одиллия, схватив поднос с какой-то рыбой, подошла к Роме и, вроде бы предлагая отведать, наклонившись, прошипела: «Вам говорили, что дед перенес операцию на сердце, взгляните – у него еще жива жена!..» Рома подняла голову, посмотрела на Рахиль, потом на Катю и успокоившись произнесла: «Да ведь я к вам в дом прихожу только из-за ваших детей», - в замешательстве посмотрела на часы и вскрикнула:
- Мой автобус! - Теперь быстро подняться, выйти из-за стола, чтоб остановить не успели, в руках подарок, не успела отдать, и тост заранее заготовлен – про силуэт города, отпечатан на дощечке, вроде куска стены плача. Еле заметным движением положила на стоящий в коридоре подзеркальник, отец привстал, чтоб ее остановить, но Настя-Одетта легким нажимом усадила за стол. Натан перехватил исполненный вопля взгляд отца, так тонут, не в силах выдавить ни звука, - двинулся за Ромой:
- Я на машине, отвез бы, - чтоб слышал отец. - Куда спешить?
- Заранее договорились. – И тихо, но твердо: - Провожать меня не надо! Совсем не поздно… - Громко: - Еще раз мазел тов!
За спиной будто упал занавес, захлопнулась дверь, но Натан опередил ее, вошел в лифт и нажал на кнопку, молчком проехали все десять этажей, вышли из подъезда и зашагали по улице, будто вместе сюда пришли.
- Странный день, сплошные каверзы и ошибки, - сказала Рома, вот-вот заплачет от растерянности. И чего привязался? Больше всего ей хотелось побыть одной. Не хватает только разрыдаться.
- С кем не бывает? – Споткнувшись, Натан чуть не упал.
Рука Ромы быстро подхватила: - Сейчас выйдем на свет. – И вдруг рассмеялась. Рома представлялась ему тихой и застенчивой, типичная еврейская жена, вышла осечка.
– Как вы смешно одеты, - заметила, - кожаные башмаки, костюм, галстук… - И впрямь его бледно-зеленый в серую полоску костюм под цвет глаз, разлетавшихся на довольно широком лице, усеянном веснушками, серебристый галстук, которым гордился, элегантный и модный, цвет ему шел, тут походил на клоунское одеяние.
– А как надо? – Натан удивился своему вопросу.
- Ну, кроссовки, кеды, джинсы… Слиха, - это не вам.
Кто-то спросил:
- Ма хашаа? – Ответила, как жвачку выплюнула, показав на ручные часики:
- Шмонэ ва вахэци.
Ага, сообразил, сколько времени, и машинально посмотрел на часы: полдевятого. И совсем неожиданно:
- Давно тут живете?
- В Тель-Авиве? Не жила никогда. Здесь душно, я люблю Иерусалим. – Но, поняв, что он имел в виду, коротко ответила: - Почти десять лет… - Только не рассказывать, как и почему. И что им всем от меня надо?
- Молодая, энергичная, и в такой дыре? Тут можно жить старым да малым.
Социолог выискался.
Вокруг бушевали ночные огни с музыкой, царили веселье и беззаботность, а любопытство Натана – как из другого мира: - В этой стране никогда не будет мира. – Что за разговорчивость? Натан не узнавал себя, привык обмениваться репликами на встречах и приемах: заранее знаешь, о чем спросишь, и не имеет значения, что ответят.
- Не судите с наскока, хоть, впрочем, вы правы. – И остановившись внезапно, повернулась к нему, впервые посмотрев на него внимательно. - Здесь все правы, и к этому нелегко привыкнуть. А какое созвездие евреев – от немецких до китайских, есть и африканские, и ничего общего с апартеидом. И вместе, и порознь. – И вдруг почувствовала, что успокоилась:
- Другого такого места не сыскать.
- Вы про теракты, взрывы?! Разориться легче, чем работу найти. – Натан не упорствовал, понять бы, почему тут живут люди, у которых есть выбор.
- И совсем по-другому воспринимается каждый прожитый день… - Снова зашагала вперед, говоря кому-то вдаль – не Натану. – Я не одна, кто любит эту страну.
- А куда мы идем?
Куда вы – не знаю, я – по своим делам. Но ответила миролюбиво: - Вы же предложили проводить меня до таханы.
- Что?!
- До остановки. Осваивайте! Тут всё смешано: язык, кровь, происхождение, я тоже поначалу сопротивлялась, на всякий роток не накинешь платок. И чего вредничаю? Ладно, расслабьтесь, в жарком климате ничего сверх силы не делают: встреча подождет, на автобус не спешу, недалеко живет подруга. – И, не давая опомниться: - Хотите, к морю? Или вернетесь домой?.. – Слова не дает вставить: - Когда вы последний раз у моря были?
И правда, когда? Выезжал постоянно, но исключительно по делам, мало интересуясь самим морем, а курорты похожи, как благополучные семьи. Что она за женщина, которая с такой уверенностью повела за собой, а ведь ты сам рад сбежать из дома и побродить по ночному Тель-Авиву. Город не похож ни на какой другой, подземное царство, не то ад, не то рай. Огни как отхлынули от берега моря, наступит рассвет, и волны их поглотят. Южно-европейский и восточный сразу, новомодная архитектура, а ощущение вечности, сбоку силуэт башенных стен, словно нарисован на заднике, на котором сшили разные времена: средневековье с современностью крупными стежками, шов не уродует. И на каждом шагу проститутки, как хозяйки его.
- Яффо, старый порт, чувствуете, пахнет рыбой, угостить вас? - Он не поспевал за бегом ее мысли, за собственными чувствами, но дышалось естественно и свободно, как бывало во сне, не знавшем долга, обязанностей, быстроты решений: «Выпить бы не помешало». То ли свалилась на него с другой планеты, то ли он забрел на чужую, и странное отсутствие беспокойства, всегда остерегался непредсказуемости - способ уберечься от стресса. Давно живет в футляре – дорогая игрушка для личного пользования, способная притушить любое волнение, однако, не подаришь другому и не посвятишь женщине, если предаст, второй раз механизм не запустить: на его глазах столько рухнуло судеб, с размахом и всмятку, как машина на мокром шоссе.
Они протиснулись между танцующими парами, одна женщина качалась в обнимку с самой собой: - Приглашу ее.
– Ни в коем случае, захочет, сама пригласит, тут это нормально, я тоже иногда приезжаю сюда потанцевать в одиночку. – И потащила за руку к бару: – Я заказала коктейль.
– Как называется?
– Какая разница, названия экзотические, а смесь приблизительно одинаковая, больше всего люблю травки.
– Марихуана? – Рома громко рассмеялась. Какая она, однако, непосредственная. – Ну, вы даете: мята, розмарин, всё такое. Вам тут не кафе-шоп, меню на выбор не предложат. Да еще такому холеному. Вы хоть галстук снимите, эфесбешник!
И пошла к морю, сбросив на ходу босоножки. Он – за ней, испытывая невероятное желание не только обувь, но всё с себя долой и окунуться в эту воду, которая казалась под лучами заходящего солнца сладкой…
- Я это море не просто люблю, я его уважаю за самодостаточность. Ни у кого ничего не просит, живет само по себе, и за ним – ничего. Тут конец мира. И жизни, - добавила неожиданно для себя самой тихо-тихо, с благодарностью отметив, что Натан не отреагировал. Приблизилась сейчас к самой кромке и не оглядываться. Неужели дала повод к столь двусмысленному к ней отношению? А с чего началось? Нравилось, как Исав входил к ним в редакцию, непременно с цветком, поцелует руку, вот-вот на колени бухнется, а потом поднимай! эка невидаль, восточные мужчины и не на такое способны! На каком этапе начался эпатаж для семьи? Старый человек, считала она, не может грешить, некогда исправить. Тут-то и таился просчет: с чего взяла, что старый правильно ее поймет, а он из нее сделал карту для интрижки… Поделом тебе, червонная дама! И следом – каверзная мысль: Натана в семье боятся, ни разу не зазвонил мобильник.
А вдруг пригласит купаться в чем мать родила? Заметила, что тут по ночам купающихся больше, чем днем. Но он обладал чуткостью и даже не намекнул, хотя знала место, где можно делать, что заблагорассудится, и неожиданно для себя пошла в том направлении, как бы призывая его за собой. После светового гама темнота и страшновато, пока не привыкнут глаза. Шли медленно, проваливаясь в песок, еще не остывший от солнца, море, как большой и важный зверь, может позволить себе спокойно лежать, дыша медленно, ровно, слегка посапывая. Ну да, море точно Натан: сильный, выносливый, не собьешь с пути, не закатишь истерику. Рукастый, поди, всё в доме делает сам, и не женат или давно развелся, но задавать вопросы – ему о себе рассказывай, а это – увольте.
- Можете купаться, - сказала, опускаясь на скамейку, каменную, прохладную, издалека не видно, сливалась с небольшим навесом, - тут никто не разглядит, даже я, - что было неправдой: голое тело по странному закону будто светится в темноте. И на темноте, неожиданно обступившей, поймалась сама, заговорив о том, что давно изводило:
- Исав… я имею в виду библейский, для некоторых местных богословов - воплощение европейской цивилизации в худшем, разумеется, смысле – в противоположность, ну, понимаете, естеству Иакова. Но ведь не всё в Европе сродни звериному оскалу. А если уж начистоту, в каждом Исава больше, чем Иакова, то есть людьми правит зверочеловек, который не хочет расстаться со своей шкурой, не случайно Иакову пришлось ее привязывать, чтобы выдать себя за брата перед слепым отцом! Бедный Ицхак, родились двойняшки, и человек, как орех, раскололся надвое…
- Вам не понравились воспоминания отца? – вот уж огорошил!
- Это не воспоминания, а что-то вроде… - запнулась. - Вам приходилось слышать про Дон-Жуанские списки? Похоже, для вашего отца в жизни главным была эротика. А глядя, не скажешь. Для него сексуальность – признак темперамента и уверенности в себе, так сказать, мужское начало, а для меня – звериное. Сужу по-женски, не взыщите… Как вы догадались?
- Сейчас пришло в голову. - Сама и проговорилась.
Рома умолчала, что Исав, вручая записи, произнес странную фразу: «Боюсь, вы разочаруетесь в Рахили». Почему не в нем? Так самонадеян, что не задумывался над тем, что в его плотских утехах, пусть нет ему равных, есть проявления звериного? - Рахиль, как вы помните, во всем поддерживала Иакова. Вот и ваша матушка, как мне видится, словно воюет за Иакова в Исаве, я целиком на ее стороне. Любить силу – мужской выбор. А слабость пусть любит женщина? – Рома опасалась, что Натан неправильно ее истолкует, будто подобные разговоры – разрешение на всё. С ними держи ухо востро!
Зазвонил мобильник – как черт из табакерки выскочил:
- Толюн, у тебя всё нормально? – Голос отца дрожал, но звучал громко.
– Да-да, прости, вдруг знакомых встретил, - Натан соврёт, не дорого возьмет, - Не волнуйся, не заблужусь.
– Да я не о том… не знаю, как сказать… такая катастрофа: отдал Роме не тот вариант воспоминаний, понимаешь? Что теперь будет, ума не приложу!
- Ты, наверное, хочешь знать, где сейчас Рома? – перебил его холодным тоном. Рома быстро замахала рукой.
Отец поперхнулся: - Ты не понял! У меня были лично мои записи, о них не знал никто, вот и перепутал, старый осел! – голос его потух.
Ну и хитрец! – подумала Рома.
- А зачем ты их вообще держал? – И уже более миролюбиво: - Но ведь она тебе сказала, что не читала, так что спи спокойно. – Развивающаяся на ветру рубашка делала его похожим на шар, который вот-вот взлетит. Как большинство людей, Натан любил, разговаривая, ходить с телефоном быстрыми, широкими шагами.
- Конечно же, прочла, я это потом понял… - В голосе была тревога и тоска. - Так неловко! - Натану стало жаль отца, и он быстро перебил:
- Всё будет о’кей!
- Пустые утешения! – На душе у Исава было муторно.
- Не пропадут воспоминания, остались же, в конце концов, дискеты, компьютер.
- В том-то и дело, - сказал Исав убитым голосом, - всё уничтожил, только этот экземпляр!
- Тогда, пап, пусть будет, что будет… Для кого ты их писал?
- Не знаю. Но без них не написал бы тех, которые действительно прошу издать.
- Смешной ты, право.
- Почему?
- Когда человек живет в двух ипостасях сразу, обязательно запутается. Ладно, уже поздно. Спи спокойно. – И выключил телефон – совсем.
Наступило молчание, которое не назовешь неловким, но и ясности не внесло.
- У него был когда-нибудь брат, друг или враг по имени Яков? - спросила Рома, уловив хитрость Исава: это он-то перепутал рукописи, заранее зная, что ей дает?
- С чего ты взяла? – Натан не заметил, как перешел на «ты» - первый с женщиной? Но Рома тоже не заметила – здесь так принято.
- Потому что два варианта!
Натан только сейчас заметил, что Роме зябко, слегка дрожит, и быстро протянул пиджак, который лежал на скамейке, но Рома рукой отстранила:
- Сейчас пройдет.
Исав словно мечется между собой правильным, и собой естественным, и не может поладить ни с тем, ни с другим, надо же выбирать…
- Неужели воспоминания совсем нельзя использовать? – Натан испытывал к Роме незнакомое доверие.
- Я возможно, преувеличиваю, но любовные похождения – не линия судьбы. – И чтобы прекратить тему: - Впрочем, если предложить какому-нибудь писателю, тут есть своя конкретика, милые подробности… Я отдам тебе эту рукопись, но какому издателю ее предложить, даже если изменить имена…
- Скандал в благородном семействе!
- Скандал не скандал, но сплетен не оберетесь.
На берегу тихо, как бывает глубокой ночью, лишь еле слышное шевеление волн, и далекие яркие огни походили на корабли, которые вот-вот поднимутся в воздух и растают. Только бы ничего больше не происходило. Рома словно причитала, заговаривая боль, сидеть вот так, смотреть в кромешную даль и, ощущая себя песчинкой, наслаждаться покоем.
- Давно не наслаждался покоем. - Натан смотрел вперед, будто разговаривая с самим собой.
Приди она сегодня сюда одна, могла бы утопиться, ее прогнали прочь, как надоевшую собаку, но сильнее обиды разливалась злость на себя, которая отступала перед морем – большим и ровным. Опустив солнце, всё искавшее, куда бы упасть, оно сбрасывало с себя посторонние шумы, звуки и запахи. Колючие белые брызги освежают воздух и, точно мыльные пузыри, лопаются, не успев взять дыхания. Может, дело не в море, обозначившем ее кромку жизни, которая то суживалась, то растягивалась по всему горизонту, а в мужчине, сидевшем рядом: его уверенность в себе никому не предназначалась, свойство его натуры, и это располагало. У него замечательная мать – вместе с выводом мелькнула догадка, что Рахиль защищает в Исаве Иакова точно та Рахиль, что мирилась с его женами, служанками, изменами – ради себя самой!
Исав противопоставил себя не только Иакову, но и Рахили – той и этой! Расчленил себя, вроде воспоминаний, на две несоединимые жизни, полагая, что это и есть гармония, однако искусственно ее не создать, а отсутствие ее ощущается больше, чем наличие. Рассуждения не спасали Рому от нарастающей тревоги, чувство непоправимости испытываешь на похоронах… Кого она сейчас хоронит – Исава или себя?
РОМА
Рассвет высветит жизнь и расставит всё по местам, - подумал Натан. Но Рома отвлекла: - Поздно, ваши волнуются. Пойдемте, провожу.
С моря дул холодный ветер, Рома испугалась, что Натан, непривычный к их ночам, простудится. Наступало неуютное время суток, оставляющее после прожитого дня окурки, рваные пакеты, пустые банки, по берегу летали бумаги, ветер не давал им успокоиться.
- Уж лучше я вас. – Ждал с ее стороны приглашения?
- Это совсем необязательно. Я же вам говорила….
- Ну да, в Тель-Авиве живет подруга. А рукопись?
- Вы о чем? – При мысли о рукописи затошнило, но виду не подала – и при чем тут Натан, ненароком ставший свидетелем неприятного инцидента? Оба снова на «вы».
- Могу забрать, – успокоительно проговорил Натан.
Вот здорово, узел не развязывался, а расстегивался, точно пуговка, придется приглашать к себе, Рома не любила, когда ее навещали – дом, где жила, бедный, вокруг несусветная грязь. Натан истолковал ее озадаченность по-своему:
- Сами хотите отдать рукопись отцу? – Может, лезет не в свое дело? В чужую душу не заглянешь, но Рома быстро: - Об этом не может быть и речи. Вы не обиделись?
Натан не знал, что сказать, понимая незадачливость отца и неприступность Ромы, крылась неясность, то ли игра, то ли секрет, вникать не собирался и действовал наугад.
- Кому из нашей семьи должна перейти эта тайна? Пусть буду я.
Рома в который раз отметила безошибочность его реакции и в который раз это ее с ним примирило.
- Но вы же не знаете дороги.
- Будете за поводыря.
И вдруг задала совсем уж неожиданный для себя вопрос: - Не любите рассвета?
- Никогда об этом не думал, но вы правы: серая дымка не по мне.
Шоссе, на которое довольно быстро выехали, было пустынно, и машина неслась с такой легкостью, будто была на дороге единственной. Рома жила в районе «на социале», в квартирке, оставшейся от тетки, не заметив, как время срастило нехитрое жилье с событиями ее жизни.
- Мне тоже ближе наступающая ночь, тишиной, наверное, - но умолчала о вое шакалов, собиравшихся неподалеку…
Натан был доволен решением – забрать рукопись и закрыть тему, за это его ценили коллеги и члены совета директоров: умел вовремя подвести черту. Что-то ему, однако, подсказывало, что всё только начинается. Новое, неожиданное, и не известно, будет ли связано с Ромой, умудрявшейся быть далекой и внимательной одновременно. Он представил умоляющие глаза отца, его надежду на публикацию, но ведь не тот вариант! – и понял, что всё надо держать в собственных руках, ибо так сложилось.
- Посмотрите, как светится в темноте розовый камень домов… - И сразу: - Вот здесь, стоп! Скучные грязно-серые пятиэтажки, стоящие как на сваях. Хорошо, что прикатили ночью, днем тут бегают кучками детишки – грязные, лохматые и даже попрошайничают. Оставить его и пойти за рукописью невежливо. - Если хотите чашечку кофе, есть иранский, с кардамоном…
Натан быстро вышел из машины и, слегка потянувшись, щелкнул сторожем.
- У меня был большой день и, не поверите, ни одной чашечки кофе! - Она заметила, что улыбка красила его уставшее лицо. Небось, мастер на розыгрыши. С чего это я? Боюсь его? Когда поднимались по лестнице, темной и крутой, навстречу опрометью кинулась кошка, Натан испуганно отскочил.
- Кошек бояться не стоит, наши чистильщики. Знаете, сколько в Индии крыс?
Пока Рома варила кофе, от его аромата, такого душистого не пил давно, защекотало в носу, уселся в холле, откинувшись на спинку дивана. «Я покупаю у иранцев, у них особый способ помола», - на небольшой стеклянный столик легла рукопись, Натан повертел ее в руках, огляделся. – Ваша квартира?
Рома привычно ответила давно отработанное:
- К тетке приехала, которая меня воспитала, да она заболела, вот и застряла. Квартира от нее. – Что было правдой только наполовину.
К тете Циле она откровенно сбежала, когда открылось, что Женька – стукач, обыкновенный доносчик, маленький, ловкий, дьявольски хитрый, с кличкой Ястреб – кто бы мог подумать? Имя его случайно запестрело в газетах – не повезло, могли открыться другие, кто-то выехал и назвал его. Сколько же было притворства! Любил с ней всё обсуждать, а ей-то нравились их беседы о друзьях, с которыми она его свела - художники, поэты, переводчики, и она их ему с пылу, с жару… Не разрешал прикасаться к своему письменному столу и бумагам, хотя был заштатным инженером, деньги в кубышке – ни копейки лишней не уловила, умел слушать и вести беседу, вставляя ее мысли в свой разговор, а она не обижалась: с чужого языка свои рассуждения интереснее.
- У тетки тут были родственники?
- Вы о чем? – Натан вытащил ее из воспоминаний, как из ямы, и она не сразу поняла, что его интересует. – Тетя Циля? О, это – целая история! – И с удовольствием окунулась в прошлое, которое ей представлялось фантастическим: - Никогда не поверите, но тетя Циля в Израиль поехала, соблазнившись уговорами друзей, вместе преподавали… А предварительно умудрилась передать свою ставку в Институте мне! - О том, как искала Рома работу с английским в Израиле, умолчала, в конце концов, чем-то приходится жертвовать, и было, где жить.
- Сознательно сюда приехали?
По комсомольской путевке, чуть не сорвалось, но бесхитростное любопытство Натана не требовало сложных ответов, да разве дело в том, почему приезжаешь?
– Люди мотаются из страны в страну, кто-то находит счастье, кто-то устает колесить.
- Это мужчина колесит, а женщина ищет дом, строит семью, - уточнил.
- У меня всё уже было. – И вдруг неожиданно для себя: - Эмиграция хороша тем, что порывает с прошлым, было или нет, в любом случае отошло безвозвратно.
Она – умная, отметил про себя Натан, не в первый раз оценивая Рому глазами отца. Надо будет прочесть воспоминания: в его возрасте решиться на откровения, от которых, судя по реакции Ромы, оторопь берет… Натан по-прежнему испытывал чувство покоя, удивляясь, что перестал о нем даже мечтать. Жаль, что нельзя здесь остаться и хоть немного поспать. Странное поведение Ромы – он сидел, она стояла, как только привстанет, она садится. «Чтобы не соприкоснуться, тесно ведь», - немного задело: почему боится, что будет приставать, но и почему не хочет этого? Одно выталкивало другое. Отвык от простого общения. Рома ему не мешала. Откуда такая тонкость? С огорчением увидел свою пустую чашку, быстро выпил кофе, заметив, как ловко Рома свою опрокинула на блюдце: гадать будет, не такая, выходит, равнодушная. Взгляд на часы: успеть вернуться, принять душ и в аэропорт, в 10 самолет… Можно билет перенести, но тогда перед семьей точно неси ответ. Предстоящие дела его всегда возбуждали. Но еще больше возбуждало, что знает, где Рома живет. Вот где можно – в случае чего – укрыться, подумал ни с того, ни с сего. Быстро поднялся и заспешил вниз. Рома проводила его до машины и вернулась к кофейной гуще. За окном по небу неприкаянно двигалась луна, будто следила за ней или искала комнату, куда бы спрятаться, чтобы не растаять, убегая от восходящего солнца. На телефоне несколько не принятых вызовов, наверняка Исав вчера ее разыскивал, здорово получается, совершив неблаговидный поступок – перепутать рукописи! якобы! И потом ей звонить? Подстроил заранее! То, что хочешь, чтобы продолжалось, молниеносно заканчивается, а от чего единственное желание – сбежать, будет надоедать и липнуть. Включу автоответчик. А если начнет трезвонить на работу? И тут вспомнила, что с работой, видимо, тоже каюк.
- Вы христианка? – вопрос Натана выдал в нем пришельца. Только неискушенный может так спрашивать. Бедная тетя Циля, как могла, скрывала свое православие, когда обнаружила, что вера не совпадает с происхождением! Рома пояснила общо:
- Христианство тут вроде внебрачного ребенка, он есть, но его стесняются… - Как рассказать про местные обычаи, точно лужи, которые можно обойти ночью, если знать днем, где они. В какой панике они с теткой искали крестик, который та забыла снять, придя в поликлинику, где лечились датишные, религиозные то есть. Рома скорее драпировать шарфиком цепочку, та расстегнулась, и крестик упал, к ним подскочили сидевшие в очереди цадики с вопросом: «Что потеряли?» - стали вместе ползать по полу. Крестик нашла, никто ни о чем не догадался, с тех пор прикалывала его булавкой с изнанки к платью тетки. Но принять ее веру? «Я не умею прощать!» - «Помилосердствуй, - уговаривала тетя Циля, - твоему мужу сейчас хуже всех». И чтобы убедить в чем-то: «Кто бы знал о вашем кружке, не будь осведомителей?» «Когда он жует – убить готова!» - после таких слов тетка и предложила остаться в Израиле. Идею с болезнью придумали для домашних, да разве детей убедишь? Затаили обиду: бросила, мол, их, на попечение же бабушек! Не разделили ее ужаса, когда открылось стукачество, не понимали подавленности и единственного желания – исчезнуть.
- Получить такую работу – это шанс! – твердила дочь. Знала бы английский, как я, - хотелось ответить, - уступила бы тебе.
- У некоторых никакой работы, - вставлял сын.
Два вроде взрослых человека – Мотя и Маня, и не поймешь, с какой стороны на нее смотрят, всё время мимо… Не замечали трясущихся рук, когда подходила к телефону. Сама и воспитала такими – чтобы не отделяли отца от матери, как она, когда ее родители разошлись, и у каждого своя семья.
Терпимость тетки была ей чужда. Конечно, вера помогала тете Циле - потеряла мужа в войну, заразилась от родственницы туберкулезом – знала, что у той открытый процесс, но отказать обреченной… Незаметно стала расползаться краснота вокруг рта, потом шелушиться кожа, все лезут с поцелуями, не обращая внимания. Однажды на кладбище, куда ездила, как в санаторий: тихо, зелено, не безлюдно, но и ни с кем никаких разговоров, к ней подошла женщина и посоветовала пудру, удивилась, но стала пользоваться, полегчало. Никто из врачей не верил, что остановилась болезнь: «Такого не бывает! Кожа – это же материя, не дух! Может вам покреститься?»
Не подозревая, тетя Циля открыла Роме другой мир: стариков и старух, и Рома с удовольствием стала ими заниматься, отмечая про себя их разность, в отличие от молодых – на одно лицо и с одинаковыми повадками.
Ныло внутри. Дочь обвинила в эгоизме: - Тетя Циля квартиру всем нам оставила!
- Такую крошечную?
Хлопнув дверью, укатила в Австралию, раз здесь ей места нету, а Рома несколько часов, не шевелясь, просидела на диване, который с такой тщательностью выбирала, чтобы втиснуть в маленький холл. Большими у нее были только неприятности.
Натан на какое-то время отвлек от горьких дум, но, оставшись одна, словно разложила перед собой шахматную доску с фигурами, на которой она – кто? Ее не посвятили в правила игры. Попадала впросак, поверив в естественный ход событий.
Столько огрехов чуть ли не в течение одного дня – слиплись комком, как горячие блины, отчего показалась Натану спокойной. А она была застывшей. Могла объяснить, почему неосмотрительно дала пани Эве от головной боли свою таблетку, но как могла проморгать ошибку в статье? «Это ляп, понимаешь? Непростительный! - Лёва, их бессменный редактор. – Что ты вообще взялась за Польшу, которую не знаешь, поёшь со слов старухи, - орал при сотрудниках, им уйти неудобно и слушать неловко. Не скажешь же в оправдание, что ей передалась ностальгия пани Эвы, которую та тщательно прятала от детей, а перед ней раскрыла. – Интересует судьба евреев, - гремел Лёва, - пиши о российских, которых знаешь, - и почти в крик: - Польша евреев отпускала!»
Рома не выдержала: «Выталкивала! Они сохранили верность иудаизму! А наши – нет». «А что ксендзы сдавали евреев немцам? – обрушился Лёва и, не давая себя перебить: - У наших была вера в революцию! С какой горделивостью рассказывал мой дед, как, возвратясь из Германии, где учился, расхаживал по Пинску без головного убора, а в руках сигарета, чуть ли не из всех домов выскакивали посмотреть на чудище!»
Работать с Лёвой не получится, замучает недоверием. Но был прав, ее статья сложилась с легкой руки пани Эвы. «Ты про Польшу не распространяйся, - ей как-то сын, - тут поляк и антисемит – одно и то же». В Польше все предатели – клеймо прилепили, начиная с Барской Конфедерации, да кто и что о ней ныне знает? Вот и решила сама этот клубок размотать, фраза – важная, ключевая, выпала, а она не заметила и получился прямо противоположный смысл: защищает то, что на самом деле порицала. Поздно оправдываться и нелепо. Может, Лёва прав? Чего хотела пани Эва от Польши? Извинений? Оправданий? Среди их интеллигенции много евреев, кто крестился, кто с равнодушием взирал на все религии. Как, впрочем, в Союзе, большинство друзей Ромы не обсуждали по какому-то негласному уговору израильскую ситуацию: перекинутся парой фраз по поводу очередной победы над арабами, ну и поговорили. Не станешь в дождливую погоду рассуждать о дожде! И каждый, как мог, делал карьеру. Дети пани Эвы выросли в откровенной неприязни ко всему польскому. Потому и убирают ее от матери, мол, плохо на нее влияет, а таблетка – повод.
Поначалу выговор Адама, старшенького, показался недоразумением, однако, когда отказался хотя бы выслушать ее, что-то внутри щелкнуло и замкнулось непреходящей тревогой. Мстит за Юваля? Но ему-то что до этого? Подстроить знакомство со своим другом, умолчав про пикантную подробность: жена в сумасшедшем доме, сколько проживет, не известно, а тот любит постоянство, нуждается в домашнем уюте, женщине наконец, чтоб не искать на стороне случайных. Высокий, курчавые с проседью волосы не мешали Ювалю выглядеть моложавым, понравилась его непринужденность, скор в движениях, иногда задумчив, но вот ощущение, будто явился из романтического фильма, заставляло быть начеку, о чем потом пожалела: провела бы восхитительную неделю в любви и беззаботности. Хватило бы на всю оставшуюся жизнь. Он приглашал в рестораны, отметила, что приятно танцует, в Эйлат поехали на уикэнд, продлил отдых, чтобы задержаться еще, рано вставали, и – купаться, он ныряет на глубину, она следит за ним с берега, - ни дать, ни взять образцовая пара! Прямо с пляжа - завтракать, а какой аппетит!.. Если такие ночи! Вода, сок, большая чашка кофе с молоком, одновременно готовится тостер с сыром, бегал, как заправский повар, проверяющий еду, и непременно горячее: макароны с овощами, рис, мясо – закралось подозрение, не потому ли, что завтрак входил в оплату отеля, но он ел с таким воодушевлением… Как-то утром встала раньше и пошла делать гимнастику, Юваль выскочил следом, обнял: «Не уходи, пока я не проснулся!» - «Почему?» - «Я – человек привязанностей, вы женщины такое цените!» Расскажи он тогда ей всю правду – просто и начистоту, нашли бы сообща, выход, но он всё решил за нее, а она – рыбка на наживку. Не та – так другая… Что и показало последующее. Его обходительность и нежность не шли ни в какое сравнение со страстями, описанными Исавом, которые коробили. Юваль мог с ней притворяться, верно, играть страсть, но нельзя сыграть теплоту. Как-то потащил в магазин – выбрать ему брюки, проверял вкус? Но Рома любила рыться в шмотках и принялась за дело: пересмотрела не одну стойку, нашла требуемое, Ювалю брюки понравились, не подходил размер, то широки, то узки, а эти сзади мешком. Она кидала пару за парой ему в кабинку, он примерит и выскочит посмотреть на себя – зеркало было сделано с внешней стороны двери, и все вокруг давали советы. Жизнь всё время заставляет ее выйти из своей кабинки и посмотреть на себя при всех в зеркало! Как выгляжу? Оцените! Перед отъездом почти умоляюще спросил: «Когда ко мне переедешь?» «Зачем спешить?» - мучила скрытая неясность, хотя бы с детьми его познакомиться.
В очередной шабат ее представил. Сын с женой и дочь с мужем – у всех дети, большая семья! - приняли с радостью. Когда всё идет гладко, ищи подвоха, и он не заставил себя ждать. Дочь издалека завела разговор о больной маме, но Юваль перебил: «Пока жена жива, я не могу с тобой расписаться, но это ничего не значит, хозяйкой будешь ты!» Рома опешила: как это, при живой жене в ее же доме? «Давай жить у меня!» - предложение было нелепым, но в тот момент другого под рукой не оказалось.
- Я привязан к этому (с нажимом) дому, понимаешь?
- Нет!
На нее уставились чужие лица, будто выдают олигофрена за красивого и умного парня. Да это у них сумасшедший дом! Обижают и жену, и вместе с ней ее, а она боится обидеть их. И накрытый стол, будто поминки справляют по живой жене. По-деловому разошлись. Вот за что Адам разозлился, а надлежало бы извиниться или на худой конец посочувствовать. Даже родную мать не пощадил.
- Вы наказываете ее, лишая общения со мной! В ее возрасте, с ее привычками…
- На вашей совести! - ответ был неумолим.
Иногда хотелось позвонить Ювалю – когда видела, как кто-то снимает очки и трет переносицу: эта его манера очень волновала. А может – уловки обольщения?
Не поэтому ли Рома стала предпочитать своим ровесникам общество пожилых? «Скоро сама превратишься в старуху, - ей как-то сын, не разделявший ее энтузиазма. - Ну ладно, ради денег метапелить, словечко выражало больше, чем привычное ухаживать. Но по зову сердца…» - Разве до них дойдет, что и они будут старыми?
Расхотелось гадать на кофейной гуще. Ничего нового не сулит. Единственное, чему научилась, - категорично расставаться. То, что с семьей Исава порвала безвозвратно, ее уже не расстраивало. Шок проходит. Но два прокола на двух разных работах и сразу – надо умудриться! Когда в очередной раз зазвонил телефон, и она услышала дрожащий голос Исава, наговаривавшего что-то на автоответчик, выдернула вилку и будто отрезала себя от мира. Кому теперь нужна? Опустить жалюзи, сделать вид, что ничего нет и ее нет – так когда-то схоронила себя после разоблачения мужа. А он пришел домой, увидел ее, что лежит в темноте, давай орать, что она всегда была дрянью: и как женщина, и как жена, она встала, подошла у нему и влепила оплеуху - увесистую, от души, а он будто только того и ждал, накинулся с кулаками, бил упавшую ногами и так неистово, что снизу прибежали соседи, заподозрив по шуму неладное, вызвали милицию. Милиционер составляя протокол, где подробно описывал, как и чем ее бил муж, нет-нет да и вставлял, качая головой: «Ну, надо же, евреи – и дерутся!» Муж объяснял скандал ее драчливостью: набросилась и давай колошматить… Вовремя собралась к тетке в гости.
Неприятности окунали в пережитое, так и не отпустившее. Не потеряй место у пани Эвы, работа в газете не казалась бы светом в окошке. Еще наунижаешься! Провалиться, собственную рубрику получив: лингвистические казусы, смешные ситуации, в которых оказывались писатели, забытые литературные факты, она выискивала их с удовольствием, читая всевозможные мемуары, из-за чего и на откровения Исава клюнула, и – не заметить собственной ошибки в статье? «Ты нас подвела!» – кричал Лёва, размахивая возмущенным письмом, мы вынуждены оправдываться, до чего дошло! «Ни дать, ни взять – дипломатический промах!» – она ему. Рассвирепев, ликвидировал рубрику. Вместе с ней, разумеется. За один день.
Рома относилась к пани Эве, как к своей Циле. «Для меня дорога на Берлин открыта всегда», - подразумевалась улица Рава Берлина, красивый трехэтажный особняк, окруженный деревьями, пани Эве принадлежал второй этаж, манил издали уютом и достатком, совсем не обязательно его иметь, если можно в нем просто иногда бывать. В приподнятом настроении всегда отмечали шабат, пани Эва соблюдала еврейские обычаи, иногда вместе посещали синагогу, постились в Судный день. Вот кому писать воспоминания, высказать претензии, обиды. Уговаривая ее, поделилась решением – не встречаться с Ювалем. «Милая, - пани Эва неплохо говорила по-русски, – яркое начало еще не сулит счастья, не успеете насладиться, как на холодильник приляпает бумажку, чтоб каждый записывал расходы: бэвэкаша хашбон! - пожальте, счет! Настоящему ивриту научила, обе прочитывали уйму газет, в хорошую погоду в парке гуляли, та на каталке, туговата, правда, на ухо, но общению не мешало. Ее манеры, умение со вкусом одеваться и модно – откуда всё знает? – приводили Рому в восторг.
- К нам за характеристикой не обращайтесь, - ей резко Адам.
– Спасибо и на этом.
Жаль, что тети Цили нет в живых, никогда так остро не ощущала ее отсутствия. Но сопротивление дочери, узнавшей, что Рома возвращается назад, в квартиру тети Цили, а у той на нее свои виды, огорошило. Вечно она детей своих не берет в расчет, будто за ее неприятности расплачивается не она, а они. Сын вообще черте с кем связан – то ли геи, то ли буддисты, как-то их видела: воспитанные, чинные, отстраненные. Он взрослый, ему решать, ей безразлично, во что он верит…
Сказывалась проведенная на море ночь и зашторенные окна, незаметно уснула. Во сне снова шла улицами Тель-Авива, протискивалась сквозь толпу, боясь потерять Натана, постоянно оборачивалась, даже взяла за руку, но быстро отдернула, услышав громкий лающий хохот, рядом шел Адам, довольный, что провел, кинулась за Натаном – да разве найдешь в темноте человека? Кричать глупо. Звонить? Вошла в будку, сняла трубку и тут сообразила, что не знает его номера телефона, кто-то стучал в стекло, да подождите вы, только сосредоточусь, но стук становился всё громче, открыла глаза – стучали в дверь, громко, кулаком, вскочила, к двери, на пороге сын: «Ты заболела?» - «Нет, здорова». – «А почему выключен телефон? Тебе звонит Машка, волнуется». Надо же, кому-то нужна. – «Будешь есть? Кофе?» - «Нет, только пить». Ну, прямо отшельник, довольствуется водичкой, стало сына жалко, всегда производил впечатление неприкаянного, хотя никогда у нее ничего не просил и не жаловался. «Как ты? - Нормально».
Телефон пришлось включить. Когда зазвонил, долго не решалась брать трубку и несказанно обрадовалась, услышав голос Марии:
- Мать, у нас тут совсем другая погода, осень…
- И все ходят вниз головой?
- Да нет, - тарахтел ее всегда сбивчивый голос, - тебе понравится, приезжай!
Приглашение Машки застало врасплох, а почему бы и нет, чем не выход на данный момент, думала, стоя у окна – вид на далекий древний город всегда помогал ей успокоиться. Только бы не совершить очередной глупости. А судьба заманивала в новую ситуацию: какую шутку ты еще со мной выкинешь? Посмотрела на будильник. Скоро одиннадцать. Целый день впереди. Есть время подумать.
Телефон зазвонил снова: голос на автоответчике был хорошо поставлен, с прекрасной дикцией: «Рома, снимите трубку!» Как это Натан разыскал ее?
- Я спала, - словно оправдываясь.
- Звоню уже несколько раз. Я прочитал воспоминания отца. Мы могли бы издать оба варианта одновременно, как роман в романе. Получится забавная штучка! Но надо поработать! Вы пока никуда не уезжаете?
Рома не знала, что сказать, в двух же словах не получится.
- У меня есть на примете кое-какие идеи, - Натан говорил спокойно, уверенно, и все обстоятельства Роме показались несущественными. - Только дайте мне время. Идет?
Рома согласилась, но в это время раздался щелчок, и их разъединило. Посмотрела на часы: было чуть больше одиннадцати, странно, Натан звонил из самолета? Или никуда не улетал? Сын не сводил с нее удивленных глаз:
- Что за мужик? Деловой! И голос хороший.
- Случайный знакомый.
- Ну, тогда будь! – чмокнул в щеку и был таков.
НАТАН
Привычно и скоро – Натан любил сборы – принял душ, побрился, надел свежую рубашку, сменил обувь, носки – чтобы чувствовать себя в форме, не позволяя никому из домашних сбить с темпа – не то что вопрос задать, слово вставить. И сам научился избегать расспросов, сейчас, наверное, должен был пояснить, где был и почему исчез.
Несмотря на ранний час – чуть больше семи, дети носились из комнаты в комнату – гулять рано, снова спать не уложишь, вроде мешают всем, но на самом деле отвлекают от щекотливой ситуации: любимец явно в приподнятом духе, но – не подходи!
- Ты хоть кофе выпьешь? – спросила Катя.
- Кофе пил, с удовольствием чая – зеленого. Есть? С лимоном. И медку бы.
Натан не помнил, чтобы кто-нибудь сидел здесь на кухне, всегда не убранной, заставленной посудой и едой, вот и сейчас ходил от окна к двери с пиалой, из которой стоя не попьешь. Прихлебывая чай с сахаром, мед был жидкий, растопленный, он такой не любил, удивляясь, что никто из них не умел отличить искусственный от настоящего, вдруг увидел перед собой отца. Невыспавшийся, с всклокоченными седыми волосами, в пижаме, он всем своим видом – потерянным и жалостливым – напоминал больного, которому пришли ставить клизму.
- Твой опус у меня, - заметил как бы между прочим, чтобы его успокоить. И неожиданно выпалил: «Беру с собой. Чтобы решить, как лучше издать».
Отец просиял и кинулся к нему с такой благодарностью, что Натан – от греха подальше – взял баул в руки: неровен час станет их целовать. И – к выходу.
- А на дорожку? – закричала мать, почувствовав себя на своем месте. Натана всегда раздражал этот обычай – торопишься, держась определенного темпа, и вдруг – стоп! – дурацкая остановка, но сесть быстрее, чем объяснять, устроился на краешке топчанчика, заваленного не то чистым, не то грязным бельем – всё вперемежку, хотя сестра проворно подставила табурет, небось выспрашивать станет. «Не надо меня провожать!» - предназначалось сестрам, не терпелось выпытать, где братик шастал. Роковые страсти хороши, когда не с тобой. Натан быстро повернулся, поцеловал обеих, боясь, что кто-нибудь из родителей расплачется, помахал всем рукой и захлопнул за собой дверь, стараясь не представлять их растерянность и грусть. Домашние будни возьмут свое, быстро сел в машину: остальное – дело техники.
Комфортный Бен-Гурион да бесконечные проверки – снимите, наденьте, точно на диспансеризации, несколько утомляли. Всего не предусмотреть. Не предвидел же отец собственной оплошности, вклинилась совсем не в его жизнь и расставила всё не по тем местам. Даже если предположить, что отец специально перепутал рукописи, тем более не сработал расчет. То, что именно у Натана оказался этот запретный плод в единственном экземпляре, вроде сундука, запертый на сто замков, должен бы всех троих успокоить, если бы не дурацкое случись что… Захотелось позвонить Роме, просто так. Но она не ответила. Да что, в самом деле, может такое произойти, размышлял Натан, двигаясь к самолету. Те же суматошные дети, туристы, с глупым видом глазеющие по сторонам, без которых жизнь была бы неполной. «Милая стюардесса», - отметил про себя, вспомнив, как одна дама жаловалась, что не могла добиться у Бродского интервью, потому что он предпочитал только молоденьких: «Я же к нему не как к мужчине, а как к поэту!» Можно подумать, у поэтов иная физиология, но дама, видимо, по-другому воспринимала возраст. Поудобнее устроился в своем бизнес-классе. Отодвинуть занавеску – солнца не боялся – и пристегнуть ремни. В самый раз бы вздремнуть, и тут почувствовал, что рядом с ним, а салон полупустой, сидит… Рома.
- Откуда ты узнала, что лечу именно этим рейсом?
- Сердце подсказало.
- Ёрничаешь?
- Нисколько. О каких глупостях мы говорим!
Протянул руку, чтоб обнять ее и наткнулся на пустое кресло. Но ведь только что была здесь, видел собственными глазами, даже явственно ощутил запах ее духов, смешанный с чем-то неуловимо волнующим – морем, ветром, простором. Сейчас начнется взлет, а ее всё нет. Куда запропастилась? Самолет по-прежнему стоял на месте, урча пропеллерами. Всё-таки я – сумасшедший, подумал Натан, как сказала однажды его приятельница, с которой надо было обсудить тонкости ее развода с его другом, но войдя, сразу уразумел: об этом говорят только по телефону. Он засиделся у нее за полночь, гости ушли, на журнальном столике, соединявшем диван с креслами и заставленном грязными тарелками, спешила догореть свеча. И она тоже ощущала здесь себя неуместной. Красивая квартира современной планировки на высоком этаже с видом на разноцветную Москву располагала к объятиям. Но именно потому, что квартира притягивала больше, чем обладательница, Натан заспешил, расстроив бедную женщину. В черном шифоновом платье с большим вырезом на спине и распущенными волосами, которые делали ее похожей на блудницу, а яркие губы и лак на ногтях довершали впечатление, Наиля (интересно, это ее настоящее имя или придумала?) беспокойно переставляла бокалы, ища более достойное место для свечи, чтобы не пропустить Натана к выходу.
- Ведь поздно, - сорвалось с ее уст.
- Не комендантский же час! - получилось язвительно, примиренчески добавил: - Завтра важное совещание, от него многое зависит. - И уже более настойчиво: - Как-нибудь в другой раз. – Хоть и жалко покидать квартиру, представил, как хорошо тут утром, когда солнце освещает всё естественным и легким светом, словно впуская воздух, - пошел к дверям, чтобы не смотреть на Наилю, вот-вот заплачет. Но та с любопытством спросила:
- Ты из принципа? – его друг, ее бывший муж, отчалил за границу, а точнее, уехал в Америку по делам бизнеса и вдруг, неожиданно для всех, там остался, предоставив квартиру жене – жест, не подлежащий разделу имущества. Всем говорилось одно и то же: не может больше летать, боится самолетов, но жену к себе не выписал… Натан во спасение кивнул. Не объяснять же, что терпеть не мог мягких и податливых, но при этом тупо упрямых женщин, от которых любой – знал по себе – норовит сбежать к другой. Несмотря на восточное происхождение, или, как он любил говаривать: «Я еврей со всех сторон», - его привлекали самостоятельные и независимые.
…Снова почувствовал рядом Рому. Надо позвонить. Но не было повода. Справившись с нехитрым завтраком, который ему принесла услужливая стюардесса, близко склонивщись к лицу, Натан почувствовал острое желание взглянуть на записи отца глазами Ромы, вопреки собственным правилам, - не торопить события, собраться с мыслями, сориентироваться в планах: делать заранее – съедать место для маневра, а, как известно, скорое решение на вираже опасно.
С первых же строк утратил всякую связь с отцом – абсолютно посторонний тип. Легкий и ясный стиль, изобилующий эротическими подробностями, привел в замешательство. В отце никогда не ощущал высокомерия или заносчивости, а тут автор буквально хвастает победами. Как мало мы знаем близких – вернуло равновесие. У отца постоянно были женщины – догадывался по той тщательности, с какой он всегда относился к своему туалету. Может, отсюда его уверенность в себе? Немного отсутствующий, но с любопытством взгляд. Не вывести из себя и никогда не проговорится. Где-нибудь на стороне, поди, есть брат или сестренка. Не мог взять в толк, почему отца волнует сама физическая близость с женщиной, он описывал ее с такими подробностями, какие могли возбуждать разве что полного импотента. И поразило, что отец, у которого были свои претензии к родителям, не давшим ему полноценного сексуального воспитания, сам с ним никогда ни о чем таком не говорил. Но и не спрашивал, где был, с кем. То ли доверял, то ли подкупал таким образом, эта сторона жизни их не сближала и не разделяла. Любой рассказ, самую банальную ситуацию можно превратить в шекспировский сюжет, был бы талант. У отца его не отнимешь, но он захлебывался в стремлении поделиться сокровенным, для Натана оно крылось в чем-то другом. Он знал цену простому соитию, а потому особенно оберегал возможность интимной близости, которая, был в том убежден, сама приходит, а не ее создают. Бурный отцовский темперамент, который не вязался с его воспитанностью, элегантностью и даже сдержанностью, тут выходил из берегов. Что побуждает человека подобное описывать? Кому мог пригодиться этот опыт сам по себе, что всполошило Рому? Да ведь он сам не знает ни ее жизни, ни какая у нее натура, да и зачем – с каждым мужчиной женщина разная, повторяются только дуры. Отложил рукопись.
А как же мать?
Полная отцу противоположность. Неудивительно, что дому, детям, мужу предпочитала работу, командировки, компании сослуживцев. Что-то мешало. Доставал своими желаниями, подумал Натан, большинство его друзей предпочитало не узаконивать страстные увлечения. Спящую красавицу можно разбудить разве что во сне, а в жизни она останется спящей. Возникла признательность Роме за сочувствие и жалость к матери. Он этой жалости не испытывал, через Рому ощутил. У матери был волевой характер и, в итоге, жизнь сложилась так, как хотела она. При всех отцовских пассиях. Последняя и самая долгая из них – тетя Генриетта. Приходила к ним в гости большая, шумная, рыжеволосая, и неизменно перед чаем, когда меняется стол, садилась за пианино и со всей мощью била по клавишам, изображая ученицу Нейгауза. Не было неловкости, ситуация не казалась щекотливой, взрослые ладили между собой. Но ни одна женщина из всех, с кем свела его жизнь, не сумела его на себе женить, при всей сексуальности голова работала четко. Обладая могучим темпераментом, не разделял его с ними, а преподносил. Матери явно надоел. А почему не надоел Генриетте? Раз бывала у них в доме своим человеком, от затеи переманить отказалась. Но и Генриетта была не единственным признанным всеми увлечением отца. Подлинной, и первой, была Валя, старше его, уже побывала замужем, истосковалась по мужчине. Внезапно похоронила вернувшегося с фронта и тут же заболевшего мужа. У этой истории не могло быть продолжения.
Как ловко он соединял свои занятия литературой, музыкой, рисованием, хотя при этом стал инженером, с любовью к женским утехам, но в том и другом не доставало глубины. Расставания и потери, какими бы они ни были драматичными и горькими, забывались, новые события вытесняли прежде испытанные. Представил, как стал бы своей молодой жене рассказывать о собственных похождениях – со вкусом и подробностями. А Роме? Отец его опередил.
Натана никогда не волновала половая зрелость, доступных девушек хватало, еще в школе они успели в своей компании переспать друг с другом и вполне возможно, родись ребенок, не знали бы, кто его истинный отец. Но эта вольность раз и навсегда научила выжидать и выбирать. Притягивала неясная связь с женщиной, которая возникала вдруг, и он узнавал ее безошибочно, хотя мог и пройти мимо – не потому, что первый шаг предоставлялся ей, а просто не любил ничего конструировать в личной жизни, сконструировав себя раз и навсегда. Встретиться и разбежаться – непременно в хороших отношениях и на легкости. К Роме проникся непонятным доверием. Расположила к себе, ничего не делая для этого. Не хотелось расставаться… Это знак. Но чем она могла прельстить отца? Молодостью? Для него – чересчур. Воспитанностью? Можно подумать, вокруг одни плебеи. Стало стыдно за отца: подставил Рому под женские кулачки. И острое желание поговорить с ней, посмотрел по сторонам, стюардесса далеко, включил телефон и позвонил, не зная, что скажет. Полусонная и молчаливая, Рома показалась ему еще ближе. Минутный разговор – точно прививка…
Отгородиться от жарких отцовских подробностей и окунуться в свои собственные, пока мало отчетливые, но будоражащие. Сколько ненужных деталей существует в подсознании! Воспоминания отца предложить сексологу, беда отца в том, что не умел растворяться в чувстве, делил его на разные сферы, словно раскладывал на тарелке, с одной стороны – кусок мяса, с другой – гарнир, а еще надо уместить салат. Натан не сразу заметил, что куда-то плывет, вокруг вода, мягкая, голубая, волшебная, и не мешает дыханию, убаюкивала его, точно звуки, вбирая в свои объятия. Над ним соблазняюще раскачивались гибкие стебли водорослей, он никогда не представлял себе дна моря, оно само раскрылось перед ним всеми глубинами и красотой, которая не застывала ни на минуту. Будто ничего не было, кроме этой их встречи на море, и теперь море звало их обоих к себе, туда, где их настоящее место. Сейчас подоспеет Рома – Натан обернулся. Мимо стремительно проскочили, с любопытством глазея, рыбы, какие они хитрые, ловкие, шустрые: что это, не понимал Натан – сон или видение? Может, Рома – русалка, заманившая его на дно морское, где столько чувственности и невозможно этому противиться? Неужели откровения отца и его захватили? А как сладка бывает страсть, которая тебя не опустошает, а наполняет! Зеленые растения блистали всеми огнями сразу, опахало в море? Переливались изысканными цветами, которые в жизни удержать невозможно, повсюду кораллы: розовые, малиново-фиолетовые, черные, коричневые, наплывали на него, всё увеличиваясь и разрастаясь и уже можно разглядеть каждую ячейку, сосчитать их, только руку протяни…
О том, что самолет, в котором летел Натан, сбила ракета, случайно выпущенная на каких-то учениях, семье сообщили немедленно.
Рома с Исавом общаться прекратила, телевизор не включала и ничего об этой истории не знала. Была убеждена, что Натан обязательно приедет, раз они договорились, просто свалится с неба, без всяких предупреждений. А потому старалась надолго не выходить из дома. И не планировала уезжать.
Назад >>
