Наум Вайман. Автобиография.
Проявился 5 марта 1947-го года в Москве, на Тихвинской улице. Когда с первым утренним ветерком забежит утешить сон-ангел, я нахожу себя на углу Палихи, Тихвинской и Сущевской, завязанным в узел трамвайных путей, проложенных через отполированный дождями серый булыжник, слева красные бани, справа розовый дом пионеров, напротив сквер, против сквера булочная.
Еще были детские годы на Трубниковском, коммуналки: семья кочевала, отец всю жизнь убил на обмены, Институт Связи, писание стихов на лекциях, студия Волгина при МГУ, работа на Лианозовском электромеханическом по распределению, женитьба, отцовство, маята, духота, ожесточение, мечты о бунте или побеге. В феврале 1978-ого отбыл по новому назначению. В другую жизнь, в другую историю.
Публикации:
роман «Ханаанские хроники», 2000, СПБ, Инапресс;
перевод романа Якова Шабтая «Эпилог», 2003, Москва, Гешарим;
документальный роман «Ямка полная птичьих перьев», 2008, Москва, НЛО;
книга "Шатры страха, разговоры о Мандельштаме" (в соавторстве с Матвеем Рувиным), 2011, Москва, "Аграф"
роман "Щель обетованья" (2-ой том "Ханаанских хроник"), 2012, Москва, НЛО
литературной исследование «Черное солнце Мандельштама», 2013, М, «Аграф»
сборник стихов «Рассыпанная речь», 2017, М, «Аграф»
«Ханаанские хроники. Архив третий», 2019, СПб, «Алетейя»
И еще ряд книг, а также стихи, рассказы и статьи в израильской и российской печати, в том числе в журналах НЛО, НЗ, «Уральская новь», «Меценат», «Зеркало», «Солнечное сплетение», «Сноб» и др.
Ряд рассказов и статей переведен на иврит и опубликован в израильской печати (журналы «Кешет», «Гаг», «Натив»).
СМЕРТЕЛЬНАЯ УЛЫБКА
Левку Геллера убили на его пятидесятилетие в ресторане «Русалка» в Ашдоде.
Могли бы и раньше убить: драчлив был.
Он пришел к нам в школу в последнем классе и поразил меня силой, красотой и бесстрашием. Настоящий атлет: рост 184, широкие плечи, рельефные мышцы, он сразу стал ключевым игроком в нашей баскетбольной и волейбольной сборной и кумиром девчонок. Ребятам он нравился меньше. Рядом с ним легко было почувствовать себя трусом. Он вступал в драку всегда. Благо в поводах не было недостатка. В его бесстрашии было что-то пугающее, что-то неестественное, не от мира сего. Он искал боя, как наркоман свою порцию. И меня тянуло к нему с замиранием сердца, как тянет край пропасти. Страх падения всегда таит в себе безумную надежду полета...
Начал Левка с того, что избил двух пацанов в нашем классе, которых даже учителя побаивались. Шпанистые такие ребята, один – плюгавенький Толик, всегда питюкал что-то насчет евреев, другой – сутулый и долговязый Ваня, царил в туалете, медлительно и угрюмо раскуривая свои вонючие самокрутки. Их уже несколько раз выгоняли из школы, но так и не выгнали. Мы давно вместе учились, и меня они не задевали. Это произошло на уроке физкультуры, одном из первых после его прихода. Толик показал пальцем на обрезанный Левкин член: «Глянь, робя! Яврей!» Ничего принципиально обидного в этих словах не было, тем более, что и член был не обидный. Ну, еврей. Хотя, конечно, это был выпад, проверка на вшивость. Вызов был в самом тоне. Вызов и неприязнь.
И тут я впервые увидел Левкину «смертельную улыбку»: сжатые губы, и левый уголок насмешливо опущен вниз, улыбку, которая всегда означала одно: быть драке. Даже не одев трусы (эта деталь произвела на меня особенно сильное впечатление, и мое внимание было больше сосредоточено на балетных прыжках «свободного члена» чем на движениях левкиных рук и ног), Левка подошел к Толику и вырубил его, я даже не заметил как. Толик оказался на полу и без чувств. Потом, очнувшись, заплакал, трогая челюсть. Крови не было. Долговязый Ваня поднялся, было, но на помощь Толику не пришел: сразу понял, что ловить тут нечего. Но когда Левка отошел к своему месту, он прошипел: «Зря ты так, паря». Левка воспринял это, как угрозу, и направился к Ване. Тот попробовал защищаться, но толку в этом было мало, и он тоже очутился на полу. «Ладно-ладно», – сказал он, не поднимаясь, полагая, что лежачих не бьют. Но Левка бил и лежачих. Он всегда бил до тех пор, пока не становился убедительным. Признаться, я испугался. Когда тебя у выхода из школы встретит кодла человек в двадцать, никакая сила не поможет. Но произошло необъяснимое: ни на следующий день, ни через неделю жида не поджидали. Неужто, в это трудно было поверить: Ваня с Толиком отказались от мести?
Конечно, я понапрасну предавался иллюзиям. Просто уверенные в мести никогда не спешат: зачем лишать себя наслаждения предвкушением. Вот и сладострастники Востока учат: месть это блюдо, которое надо подавать холодным.
Как-то осенью, то, чего я так опасался, случилось. Была какая-то игра по волейболу между школами, затянувшаяся до темноты (я тоже играл за сборную школы), и мы целой толпой, распаренные после игры, вместе с немногочисленными болельщиками, высыпали на морозный воздух. С нами был еще Лазик, Левкин приятель, года на два старше, мастер спорта по классической борьбе в легком весе. Он был маленький, квадратненький и неинтеллигентный: безостановочно матюкался и нехорошо говорил о девушках. А я о девушках мечтал, и такое поношение мечты меня не только коробило, но, откровенно говоря, вызывало желание дать отпор. Конечно, я ничего не предпринимал в этом направлении, понимая, что бесполезно, меня неправильно поймут, тем более что до того памятного вечера мы встречались не часто: иногда он приходил «поболеть» за Левку. Вообще, Лазик был «не моей стаи». (То есть я презирал и ненавидел любые «стаи», я любил образ «одинокого волка».) Хоть и сразу видно было, что паренек боевой, его боевитость не радовала, в ней было что-то хищное и коварное. Уже не говоря о том, что до сих пор такого примитивного еврея я никогда не встречал. Все его разговоры были о том, как «мы им вломили», или «накостыляли», и какой счастливице он в очередной раз взломал «мохнатый сейф». Он был скорее похож на тех, кого я ненавидел и обходил стороной, фантазируя об уничтожении их бесчисленных и безликих орд каким-нибудь волшебным мечом. Ненавидел, потому что боялся? Наверное. Хотя в бою лицом к лицу, особенно после того, как стал, с подачи Левки, заниматься боксом, чувствовал себя вполне уверенно. Но кто ж толкует о поединках.
Во дворе школы крутился Толик, а за воротами темнела людская масса неопределенных размеров. Все, кто вышел с нами из школы, внезапно исчезли: через забор и огородами, огородами. Толик подошел с торжествующей улыбкой. «Ну чо, робя, как поиграли?» И добавил: «Пошли, провожу. А то хулиганов столько в нашем районе...» Ах, как мне тоже захотелось удрать, или спрятаться в школе! Но помешал стыд перед Левкой, да и события стали разворачиваться с такой стремительностью, что я уже не мог никуда от них деться. В ответ на издевательское предложение Толика (я еще отметил про себя, что, наверное, принял бы его, мы же давно знали друг друга, с седьмого класса вместе учились, в походы ходили, я даже списывать ему давал). Левка, ни слова ни говоря, уронив спортивную сумку, ударил его, и Толик упал, а Лазик, неожиданно быстро расстегнув Левкину сумку, достал оттуда увесистый гладкий сук, почти метровый, с рукояткой в несколько слоев черной изоленты, и, подойдя к неподвижно лежавшему Толику, со всей силы ударил его по пальцам руки. Я чуть не вскрикнул: «Ты что!», но крик застрял у меня в глотке, кричать было поздно. Меня охватил смертельный испуг, с которым неожиданно смешался дикий восторг свершающихся грез: вот так сжигают мосты и переходят Рубикон! От боли Толик очнулся и закричал, успел получить удар по второй руке, вскочил и попытался бежать, но получил удар по колену и снова упал, и нелепо пополз... Левка, нагнувшись к своей сумке, которая оказалась складом оружия, достал из нее два кастета (толпа за воротами школы заволновалась и двинулась к узкой калитке) и надел их, а потом, как будто вспомнив про меня, снял один и кинул мне: «Держи!». Вместе с Лазиком они уже легким, нарастающим бегом направлялись к калитке, и мне ничего не оставалось, как присоединиться. Я только успел отметить удивившую меня решительность, какую-то безоглядность их бега... Я-то, конечно, оглянулся: может быть, кто-то из наших ребят еще остался и не сбежал, может быть кто-то из взрослых, из учителей в этот момент выйдет из школы и спасет нас, может быть еще остался путь к отступлению, если нас не обходят с флангов... Через калитку успело просочиться несколько человек, пять или шесть, и... я увидел плотную фигуру, веснушки и почувствовал удар в лицо, скользящий, он только обжег меня, кто-то еще набегал слева, и одновременно возникла боль в пальцах от удара собственным кастетом, холодным и тяжелым, который вошел в веснушчатое лицо, как осадной «баран» в городские ворота, раздался хруст, парень упал, набегающий слева попытался толкнуть меня (потом, уже, поднаторев благодаря Левке во всяких стычках, я понял, что при численном преимуществе это верная тактика: когда тебя сбили с ног, ты бессилен), но я увернулся, набегающий получил неожиданный удар ногой в спину от Левки... Криков я не слышал, я слышал только свое сердце, которое тяжелыми, частыми ударами ломало грудную клетку, увидел, что несколько человек валяются у калитки, а остальная толпа мечется за воротами, размахивая руками и обещая нам немедленную смерть. Я увидел Лазика, спокойно стоящего по нашу сторону от этой калитки, поигрывающего своей «палицей» и что-то матерной скороговоркой объясняющего ребятам по ту сторону насчет «Савеловского», который завтра же сюда явится. Часто мелькало слово «бля», а также дополнительные, малознакомые мне тогда, изыски народной речи.
Кто-то из школы вызвал милицию и все разбежались. В конечном итоге все утряслось и трупов не было. Видно, шпана оказалась не такая крутая, и вообще, как подтвердилось, все решает не баланс силы, а баланс страха. Или бесстрашия. А настоящее бесстрашие – болезнь, бешенство, одержимость. Его нельзя сокрушить силой или покорить уступкой. Можно только сравнять с землей ту крепость, где оно засело, уничтожить тело, в котором поселился этот «злой дух». Левка казался мне одержимым таким «духом». Он мне казался героем. Смелость же Лазика была просто уверенностью и чувством превосходства. Легендарные для меня ужасы поножовщины и побоищ стенка на стенку для Лазика, как я теперь понимаю, были средой обитания (он вообще с «выкидухой» не расставался, но в тот раз не вытащил, знал, что не понадобится). Видимо, в его голосе и облике присутствовало нечто такое, что убедило ребят, собравшихся по ту сторону калитки, что Лазик не берет их «на понт», что Лазик «серьезный пацан». Серьезней чем они. И они испугались его так же, как я боялся Толика, будучи уверен в его мистических связях с местной «шпаной».
Я никогда раньше не пользовался кастетом, и вообще, за год до этого впервые в жизни ударив в лицо, переживал потом это событие, как потерю девственности. Но в этой битве у школы, вернее, после нее, одурманенный радостью победы, вспоминая тот жуткий хруст, последовавший за ударом кулака с кастетом, я вдруг поймал себя на упоительном наслаждении собственной сокрушительной силой. А может быть, я только об этом и мечтал «втайне», воображая себя «выше» безликих масс, – о власти, которая дается только страхом перед безжалостной силой?
Так или иначе, но нас больше не трогали. Что касается меня, то я с тех пор поздно вечером в школе не оставался и за сборную больше не играл: шел последний год в школе, я «тянул на медаль», готовился в институт, да и спортом решил заняться более прикладным и серьезно.
Левка отвел меня в клуб «Динамо», в котором уже года три занимался боксом, и я тоже приобщился к этому суровому виду спорта, прямо скажем, не без удовольствия. Ростом я бы пониже, всего 175, хотя всем, особенно девушкам, говорил, что у меня 178, и даже подкладывал в ботинки прокладки. 175 считался «средним ростом», такой верхней планкой «среднего», а мне хотелось быть «высоким» (через полгода занятий боксом я стал честнее, перестал подкладывать в ботинки прокладки и говорил, что у меня метр семьдесят шесть). Весу во мне было тогда чуть больше семидесяти, что для такого роста было многовато, и моя жизнь в боксе была не из легких. Противники всегда были выше и шире (зато я был плотнее), так что спасала только «реакция». Я над ней и работал. Тренером секции был Семен Иосифович Каценельсон, жуткий крикун и матерщинник, и ко всему еще пьяница, но нас, особенно Левку, он привечал. Лазик одно время занимался рядом, в секции «классиков», а потом стал тренироваться со сборной Москвы.
Эта схватка у школы сблизила нас, и одно время мы вместе ходили в кино, в кафе-мороженые, на танцы, или просто приставали к девицам на улицах. Левка служил наживкой, женский пол шел на него косяком, но сам он проявлял к этому улову удивлявшее меня равнодушие. В лучшем случае снисходительность. И это была не поза. Я тоже пытался быть снисходительным, но мне это плохо удавалось, и девицы сразу разоблачали во мне застенчивого сластолюбца, а Лазик и не пытался, он сходу, при первом же приближении к очередному женскому бастиону, шел на приступ. И, как не странно (для меня), эта грубоватая тактика оказывалась успешной. На каждом слете он докладывал нам об очередных победах. И деньжата у него водились, не совсем понятно откуда. Он охотно ссужал ими Левку, но я старался от их денежных дел держаться подальше. Ходить с этой парочкой в кафе, а уж тем более на танцы, было просто рискованно: редкое посещение заканчивалось без приключений. Так что я был рад, когда в конце концов наши пути разошлись. Я поступил в институт, Левка – в зубной техникум, а Лазик пошел по пути профессионала: боролся, подрабатывал тренером, потом сел за что-то. Теперь, по слухам, у него целая «империя» в Праге: казино, девочки, магазины. Левка тоже дошел до мастера спорта, даже занял однажды третье место на первенстве Москвы и с гордостью носил эту бронзовую медаль. Нос ему, конечно, сломали по ходу дела, и, в отличие от Роберта Кона, это не улучшило форму его носа: лицо стало каким-то приплюснутым. Потом Левка довольно рано женился, пошли дети, бокс он бросил, стал зубным техником, мы изредка встречались, пили пиво, вспоминая былые подвиги; как правило, он звонил, и мне трудно было ему отказать. Я все еще, по старой памяти, восхищался им. Хотя, конечно, общего было мало. Разве что наша глупая юность...
Как-то у нас на работе давали турпутевки: Новгород-Псков-Михайловское, жена не могла поехать, и я предложил Левке. Русская церковная архитектура не входила в число его эстетических пристрастий, но, как говорится, за компанию и жид повесился. В Пскове, уже поздно вечером, когда все разошлись дрыхнуть по номерам местной гостиницы, он предложил пойти в ресторан. Мне не очень хотелось: в рестораны я сам никогда не ходил, не моё это всё, и устал, и, откровенно говоря, опасался очередного Левкиного буйства, но он так просил, и так маялся от скуки всю эту поездку (только посещение пушкинских мест немного расшевелило бойца и, обозревая посмертную маску великого поэта, он шепнул мне на ухо: «На еврея похож»), что я счел своим долгом хоть как-то скомпенсировать эти безропотные страдания. Тем более что был виноват: подбил друга на чуждое ему мероприятие. Мы вышли в ночь, опять была глубокая осень, хотя за день до этого был чудесный солнечный день, а сейчас – ветрено и дождливо. Впереди мутно горели огни привокзального ресторана, и мы, не долго думая, туда и направились. Публикум был соответствующий. Внимание сразу привлекли три девицы, сидящие за одним из столиков, скромненько, с минеральной, одна мне показалась просто красавицей, но они более благосклонно поглядывали на соседний с нами столик, за которым сидело четверо крепеньких мужиков, вида, прямо скажем, неодухотворенного. Красавица, впрочем, глаз не сводила с Левки.
Вокзальные рестораны, русские кабаки! Поэзия разгула, тревожная музыка вольницы! Освободиться на Руси – распоясаться... Левка нырял в эту атмосферу, как садовод в благоуханье цветущего сада. Его ноздри начинали чувственно шевелиться, глаза гореть, и появлялась эта страшная, «смертельная» улыбка, как молния, предупреждающая о налетающей буре. Надо сказать, что и меня эта обстановочка дразнила и обволакивала... И когда местный джаз-банд ударил «Ливанское танго» (в дни юности его играли на всех пригородных танцплощадках), Левка вздрогнул, как будто его включили, вздрогнул и поднялся. Откуда, почему, из каких глубин отрочества или детства приходило это неукротимое опьянение, я не знал, но знал одно: быть драке. Я увидел, как он направился к столику с девицами и пригласил «красавицу», которая глаз с него не сводила. Девка была действительно ничего, ладная, одета, конечно, простовато, но я неуместных претензий к Пскову не предъявлял. Однако и меня зацепили эти тоскливые, блеющие звуки. Я осмотрел двух других: одна была совсем уж вульгарна, да еще и угрюма, вторая выглядела повеселей, и, не забыв при этом произвести взглядом быструю рекогносцировку, я к ней и направился. А рекогносцировка, кстати, показала, что какие-то взаимоотношения (за нашей спиной) развивались между столиком с четырьмя мужиками и столиком с девицами. Мужики, подозвав официанта, предложили ему преподнести девицам «от нашего стола» бутылку какого-то вина, что тот и сделал. Вульгарная, и при том деловитая, дала понять, что с благодарностью принимает. А мы с Левкой пока радовали оркестрик и немногочисленный публикум своей, необычной в этих краях, школой танцев. Левка вообще танцевал, как бог, да и я был неплох для любителя, особенно уважая твист. В десятом классе даже получил приз на школьном балу за исполнение твиста. С Оленькой Барсуковой... Танго я тоже умел танцевать по всем правилам, но партнерша меня не поддержала, и я перешел на обычное грациозное топтание. Когда танец кончился и мы, галантно раскланявшись с дамами, вернулись на место, один из мужиков подошел к столику с тремя девицами и, опершись на него с медвежьим изяществом, начал нехитрые ухаживания. Я внимательно рассмотрел эту компанию. Мужики лет сорока, плюс-минус, на столе три пустых бутылки водки и четвертая в разливе. Сидят молча, не шумят, даже не выглядят пьяными, и вида, несмотря на выпитое (или благодаря ему) довольно мрачного, прямо скажем, опасного. Я попытался определить, уголовнички, или просто суровые работяги, нет на работяг не смахивали, да работяги и деньгами такими не сорят в ресторанах, может шоферня, дальнобойщики, все-таки легче, уж очень не хотелось связываться с уголовниками, а сердце чуяло, что идет к тому. Тем временем три девицы, красавица – явно неохотно, поднялись и в сопровождении косолапого направились к столику с мрачными мужиками. Тут же подсуетились официанты, были сдвинуты столы, поставлены новые приборы, стоял возбужденный шум сближения полов. Дело было сделано, картина ясна. Надо было переключаться, а еще лучше – сваливать. Но Левка уходить не хотел. Он был в состоянии женщины, которую взволновали и бросили маяться своей взволнованностью. «Лева, – сказал я ему на полном серьезе, – я тебя умоляю. Не стоит связываться из-за каких-то пошлых девиц». Лева улыбнулся своей ужасной улыбкой: «А я и не собираюсь. Но мы же еще не доели и не допили. Да и куда спешить, недавно пришли».
Я мысленно обругал себя за параноидальность: позорник, вообразил себе со страху какую-то битву при Каннах, вот сейчас доедим антрекот... Левка еще заказал по бокалу «Муската», но я пить не стал. Все-таки подумал, что трезвость в решающий момент может оказаться единственным преимуществом. Заиграли фокстрот. Красавица бросила на Левку затуманенный взгляд (на щеке ее, рядом с голубым глазом, я заметил давно заживший след от пореза), Левка поднялся навстречу этому взгляду, девица тоже встала, улыбаясь, но один из мужиков, плотный, но низкорослый, проявил бдительность и вклинился между ними: «Это наша девушка», сказал он твердо, но без особой угрозы. Левка был не горазд на разговоры, он сделал шаг в сторону, обходя мужика, и протянул руку девице. Левкина победоносная наглость парализовала противника, девица уже взяла его за руку, и они шли к площадке для танцев. Помешать этому без скандала было уже невозможно, а скандалить мужики, видимо, не любили. И это было плохим признаком. Пока Левка танцевал, о чем-то пересмеиваясь с девицей, мужики внимательно оглядывали меня. Я думал только о том, как бы нам незаметно смыться, тем более что официант, подойдя чтобы убрать со стола, полушепотом посоветовал: «Шли бы вы отсюда, ребята, ей богу».
Заглянув в мои испуганные глаза, Левка больше девицу не приглашал. Мы еще посидели некоторое время, потом расплатились и, в общем-то, можно было откланяться. Я обратил внимание на то, что один из мужиков исчез, и решил, что он удалился, дабы не мешать парности составленного ансамбля, но через какое-то время он вернулся, и тут же вышел другой. Может, в туалет по очереди ходили? Я тоже предложил Левке выходить по одному. «Пошли, стратег», – сказал он, хлопнув меня по плечу и улыбнувшись. Я печально вздохнул, и мы тронулись.
Дождь перестал, но сильный ветер гонял мокрые листья, один, желтый, кленовый, налип на мою куртку и почему-то напомнил «желтый знак» со звездой Давида, и тут я увидел, как из-за ствола дерева вышел один из мужиков, самого несимпатичного вида, и, встав на нашем пути, щелкнул выкидухой. «Ну что, жидята», ласково начал он, сзади послышался топот, я обернулся и увидел остальных, бегущих в нашу сторону, хотел крикнуть «Атас!», но Левка уже атаковал мужика с ножом. Тот упал, Левка, ударив его тяжелым ботиком в голову, успел развернуться, чтобы встретить конную лаву... Они не ожидали от двух жидят такого наглого поведения, но и мы, я, во всяком случае, никак не ожидал с их стороны такой умелости, а точнее – стойкости, да еще в сочетании с неожиданной трезвостью. Конечно, они двигались медленнее, неповоротливее, но удары, которые должны были, ну просто обязаны были, сбить с ног, приводили их только к мгновенному замешательству, может быть, алкоголь в сочетании с холодом ночи сделал их тела бесчувственными? Главное было держаться на расстоянии и не дать им войти в клинч. Я увидел, как один бросился Левке в ноги и, даже получив удар ботинком, зацепился за ногу, другой налетел и они все трое упали. Я обрабатывал своего спарринг-партнера по всем правилам, но он только качал головой и удивленно поднимал брови, этакий пенек, впрочем, отвечать он уже не мог и в конце концов рухнул, тогда я бросился помогать Левке, вместе мы кое-как отцепились от уставших и отяжелевших мужиков, в это время поднялся тот, первый, он стоял нетвердо, но я не дал Левке продолжить и потянул его в сторону: «Ходу, ходу!» Пока мы бежали, пошел дождь, я размазал по лицу капли и удивился боли и крови: с ладони стекали розовые струйки...
Постепенно тело обрело чувствительность и я осознал, что у меня болит голова, и руки, и ноги, и ребра, и ключицы, лицо горело, и все болело на нем: нос, брови, губы, челюсти. У самой гостиницы мы почти одновременно посмотрели друг на друга и хмыкнули. «Неплохо тебя», - сказал Левка. «Тебя тоже культурно», - сказал я. Левка держался рукой где-то в районе груди, чуть ниже. В номере выяснилось, что у него сильный порез под ребрами. Разбудили нашего экскурсовода, повезли Левку в больницу, зашили. Пришлось и протокол составить. Мы сказали, что какие-то хулиганы на нас напали на улице. Я после всего этого еще всю ночь не спал и только слышал, как Левка безмятежно посапывает, как женщина, дождавшаяся, наконец, проникновенного отношения.
Я был зол на него за это побоище. Я не видел никакого смысла в том, чтобы так рисковать жизнью. С этого момента наши отношения охладели, и общение почти прекратилось. Но потом нас неожиданно сблизил отъезд. Мы никогда (а почему, вот странно?) не говорили на эти темы, и вдруг я встретил его в очереди к нотариусу, заверявшему документы на выезд. Выяснилось, что и он – в Израиль. Выехали мы с разницей в пару недель и первое время в Израиле периодически созванивались и даже встречались семьями (у него была красивая жена и две дочки), но все реже и реже, тем более, что он обосновался в Иерусалиме, а я – в Холоне. Он навязчиво звонил, говорил, что «будет в Тель-Авиве», «надо встретиться». Мы даже сходили однажды в единственный русский ресторан на набережной, «Пирожок», где Левку, при звуках «Гулять так гулять, стрелять так стрелять» в исполнении Шафутинского, опять охватило какое-то мрачное возбуждение и он совершил неизбежную, как ритуал, попытку пригласить кого-то «выйти, поговорить». В конце концов это было просто смешно. Народ в наших краях был тогда мирный, интеллигентный, к тому же Левка с годами погрузнел, что делало его фигуру пугающе могучей, так что потакать Левкиным слабостям, мужскую честь свою защищать, вызванные на бой не собирались.
В девяностые, когда под еврейскими хоругвями уже хлынула «русь», открылось множество русских кабаков и возникла мода отмечать в них дни рождения и всякие юбилеи. Приходилось посещать, чтобы социально не отрываться, хотя я и в Москве ресторанов терпеть не мог, а тут еще этот захолустный шик, тяжелые красные гардины на окнах, водка рекой, певцы-затейники с неизменным: «сегодня у наших дорогих гостей Хаима и Ляли серебряная свадьба! Попросим их на сцену!» Обычно в ресторане справляли несколько торжеств: в одном углу – серебряную свадьбу, в другом – золотую, посерединке – пятидесятилетие, а в самом дальнем – кому-то бабахнуло семьдесят. Все компании встречались на танцплощадке и лихо отплясывали всё, что было модно в Советском Союзе в пятидесятые, шестидесятые, семидесятые, а то и в сороковые роковые.
Не пойти на Левкино пятидесятилетие я не мог. Уже приближаясь к месту, подивился его нелепому вкусу: зарабатывал он хорошо и мог бы себе позволить снять приличный ресторан. В этой приморской забегаловке явно собирались девочки из соседних массажных кабинетов, отдохнуть и расслабиться после трудов праведных. Впрочем, хозяин расстарался: заказал даже эстрадную труппу. Куколки в звездных чулочках и ярких блестящих блузочках, с перьями на голове и сзади, задирали ножки, пели, выхватывали из толпы пожилых мужчин и плясали с ними цыганочку, разносили конфеты и зажигали бенгальские огни. Потом одной даже повесили на шею питона, и она грубовато извивалась под этим ленивым секс-символом. Вино лилось рекой, зачитывались телеграммы от тети Хаи из Шанхая и тети Муси из Беларуси, от дяди Зямы и от Далай Ламы, неумолимые рифмоплеты заводили многостраничные юбилейные реляции: «Чтобы Левчик наш родной счастлив был с родной женой!». Был даже «свадебный генерал», администратор больничной кассы, от которой работал Левка, по-русски он не понимал, но, быстро налакавшись, рвался спеть «Калынка-калынка, калынка моя...»
В ресторане гуляло еще несколько компаний, а в углу сидели три девки, какое-нибудь Приднестровье или Донбасс, а с ними что-то косоглазое, монголоидное, две девки были жирные, размалеванные, а одна ничего, высокая и фигуристая, и хорошо танцевала. Музыка была зажигательная, девочки выпили и скромненько, место свое знали, танцевали в углу, жирные с загадочными улыбками тети Лизы величаво крутили задницами, а стройная очень эффектно извивалась, этакие три грации...
Левку занесло в их угол очередным пируэтом, и он оказался рядом со стройной, она игриво улыбнулась ему, плоскорылая, обнажив щербинку в зубах, и Левка подключил ее к общему кружению. Продолжали они танцевать и следующий танец, и следующий: наконец, Левка нашел достойную партнершу и отплясывал всем на зависть и удивление. На каком-то этапе к монголоиду подошел бритоголовый малый в спортивных штанах, взял одну из граций за волосы и нешуточно ударил ее мордой об стол, грация восприняла это с олимпийским спокойствием, достав из сумочки платочек, вытерла кровь, и они все поднялись с места и направились к выходу. Монголоид с широченными скулами, проходя мимо высокой и стройной, лихо отплясывавшей с Левкой, дружески хлопнул ее по крупу и сказал: «Ладно, пойдем», а когда она покорно остановилась и сделала шаг за ним, еще бросил эдак доброжелательно: «А старичок-то шустрый!» И опять я не успел среагировать, хотя танцевал рядом, или забыл уже чем всё это может кончиться, только увидел, как Левка выбросил руку и косоглазый упал. Бритоголовый обернулся, фигура его напряглась, но он выбрал ту же тактику олимпийского спокойствия, девки бросились откачивать монголоида, выбежал даже хозяин ресторана и стал что-то быстро-быстро и виновато ему лопотать. Монголоид медленно пришел в себя и злой, отмахнувшись от всех, вышел.
Мы все время от времени выходили на улицу, кто покурить, кто подышать свежим воздухом. Вышел и Левка, впрочем я этого не видел, я танцевал с женой и говорил ей, что пора, ситуация себя исчерпала, она, соглашаясь, кивнула, в это время раздался омерзительный женский визг, и сразу стало ясно: произошло что-то недоброе.
Потом рассказали, что на Левку вдруг насели три крепыша, и хоть он раскидал их, но получил две тяжелые ножевые раны. Когда я выбежал на улицу, он был еще жив, но взгляд уже терял ясность, а на губах играла улыбка, та самая. Я нагнулся к нему и услышал сипящий шепот: «Попались бы они мне в Пскове...»
Назад >>
