Главная > МКСР "ДИАЛОГ" > 11-ая встреча > Николай ПРОПИРНЫЙ (Россия)
РАЗДАВАЛ БОГ МАЗЛ
Повесть (продолжение)
Разговор седьмой
В очередной мой визит, усевшись в продавленное кресло в гостиной, я вдруг понял, что в квартира что-то изменилась. Исчезло ощущение глубокой пропыленности, многочисленные памятные вещицы, расставленные тут и там по мебели, обрели подобие строя, и разложенные повсюду вырезки из русскоязычных газет с краткими желчными рецензиям дядиной рукой собрались в стопки…
Я открыл корявым советским штопором традиционную бутылку «шаргородского компота», дядя Пизек достал из серванта привезенные с прежней родины рюмки из псевдохрусталя (лишившиеся, как я заметил, привычной желтоватой мутности). Потом как-то неуверенно посмотрел на меня, шагнул на кухню и, повернувшись, вместо обычных чищенных апельсинов и шоколадки водрузил в центр столика залитый глазурью домашний торт.
— Ого! И откуда такое роскошество? Ты что, от нечего делать на кулинарные курсы пошел?
— Ага, сейчас. Нашел курсанта. Это соседка испекла. Ну, та идиотка с кошками. Из Питера. Я сказал ей, что ты придешь, вот и расстаралась.
Изображая самое хладнокровное равнодушие, дядя Пизек отрезал и положил мне на блюдце кусок торта. Потом себе.
— С чего бы ей стараться?
— Ну, она вообще… заходит, — кажется, он все-таки был смущен.
— Заходит, значит…
— Ну, да… По-соседски. Что тут такого?! — всплеснул он ручками, чуть не сбросив торт с блюдца на явно обработанный пылесосом ковер.
— Ничего такого… — мне понравилось наблюдать непривычное смущение вечно самоуверенного дядюшки, и я продолжил. — Кроме того, что она, похоже, имеет на тебя виды.
Но дядя Пизек уже вернулся в обычное состояние.
— Из своего окна она тоже имеет виды. И все на соседнюю стенку. Так я — как та стенка. Кремень!
— Стенка из иерусалимского камня, вообще-то…
— И ладно. Как иерусалимский камень!.. Кстати, — дядюшка ткнул в мою сторону ложечкой. — у этой полоумной есть одно бесспорное достоинство.
— Да уж, — уминая вкуснейший бисквит, отозвался я. — печет она отменно.
— Причем здесь? — удивился дядя Пизек. — Она вполне прилично играет в шашки. Для женщины. Ее начальник, в Питере еще, журнал «Шашки» от жены на работу выписывал. Вот она и натренировалась от общего безделья… Правда, к харчам она, в самом деле, серьезно подходит, — и добавил почти про себя. — Что неудивительно, в блокаду ведь пожила...
— Так ты шашками увлекаешься? — дядюшкин заплечный мешок с сюрпризами, похоже, был неисчерпаем.
— Увлекаешься!.. — задорно отозвался дядюшка. — Я, между прочим, был чемпионом Храповиц! Меня знаешь, как чествовали?! На общегородском уровне. Сам зав культмассовым сектором товарищ Пудовкер мне диплом вручал. Редкий был дегенерат… Здесь уровнем ниже раньше проживал один. Из Бухары. Очень неплохо шашки двигал. Врал, что чемпион республики. Мы с ним каждую неделю резались. Потом он уехал домой.
— В Бухару?
— Зачем? В Нью-Йорк. А-то ведь мало там их, латиносов.
— Погоди, он что, мексиканец был?
— Зачем?.. О-ой, умоляю тебя! Мексиканец, бухарец — какая разница?! Все они на одно лицо. Арабы. Но в шашки, говорю тебе, с ним тягаться было одно удовольствие. А как он свалил, пришлось играть с Кларой.
— Ага! Так она, стало быть, Клара…
— Да, — твердо взглянув мне в глаза, отвечал дядя Пизек. — Эту проклятую идиотку зовут Клара.
Разговор восьмой
Дядя Пизек собрался умирать. Об этом сообщила, подойдя к дядепизековому телефону, «идиотка» Клара, когда, приехав в Иерусалим, я позвонил престарелому родственнику, чтоб договориться о визите.
— Пинхус Мовшевич очень хворает… очень… — всхлипывала она в трубку, — И очень вас ждет… очень… Он так рад будет… Да, Пиня?..
В ответ раздался приглушенный хворью и расстоянием гневный хрип дяди Пизека.
Добравшись, в дверях я столкнулся с Кларой.
— Я там все к чаю приготовила… — пробормотала она, вытирая глаза застиранным платочком в ромашках. — Только не утомляйте его. Он такой слабый… такой слабый. Собирается умира-а-ать…
— Что с ним такое?
— Он летом простыл сильно. Очень сильно. Через мазганыv эти проклятущие… Врачи говорят, было, похоже, воспаление легких, но ничего, он у вас крепкий — на таблетках оправится, и все будет бесэдерvi. Я ему говорю: пей больше, травки завариваю. А он говорит: не надо этого ничего уже, дай помереть спокойно.
— Катись уже и дай ему войти! — донеслось из-за двери.
Клара, всхлипнув и махнув платочком, заспешила вниз по лестнице. Я вошел навстречу аромату свежей домашней выпечки, смешанному с интернациональным запахом аптеки.
Дядя Пизек полусидел в кровати. Бледный и похудевший, выглядел он, действительно, так себе. И только глазки, хоть и запавшие в глубокую тень, глядели из-под косматых бровей по-прежнему цепко.
— К соседке потащилась. Такой же карге. За заданием.
— Шпионским?
— Сионским! На иврит они вместе ходят. Для престарелых. Лингвистка хренова… ленинградской школы. Вот на кой он ей, иврит этот? С кем разговаривать? О чем? А идиша не знает! Я ей говорю: давай, я тебя идишу обучу начально. А она — зачем? Представляешь! Идиш — зачем. Да хоть на шуке душу отвести… Хотя что-то в этом иврите есть, конечно. Вот ты знаешь, как по-ихнему будет «квартира»?
— Дира, вроде?..
— Именно, — он обвел свое скромное жилище мрачным взглядом. — Очень правильно. Дыра и есть. Видел бы ты мою квартиру в Храповицах… — дядя Пизек закашлялся. — Наливай себе чаю… я не буду, — и, внимательно посмотрев на меня, скорбно добавил. — Мне это все уже ни к чему.
И уставился в потолок. Я налил себе чашку, взял кусок нежнейшего кекса.
— Ты что это, дядюшка дорогой, впрямь что ли помирать собрался?
— А как?.. — живо отозвался дядя Пизек. — Все, гинукvii. Только Кларка не верит. Отвары мне свои идиотские подсовывает. Да залей ты их себе в клизму!.. Я ей сказал, где гробовые лежат, возьми, говорю, чтоб потом в суете не искать. Там на все хватит — и на похоронить, и на помянуть, и на памятник… Я все просчитал, но ты перепросчитай, ты ж бухгалтер! А она давай всхлипывать… Прогнал ее к черту, терпеть этого не могу…
— Хороший она, похоже, человек, Клара эта.
— Ничего не хороший! Обычный. Я этих хороших людей с детства ненавижу и близко к себе не подпускаю. Либо скучно с ними до зуда, либо спасу от них нет — все стараются окружающее исправить… бескорыстно… не считаясь с потерями других… дегенераты. А если у человека свой интерес есть, пусть даже такой идиотский, как побыть мимо одиночества с неким альте-какером… я, понятно, не себя имею в виду… ну что, яснее как-то человек, можно не опасаться… И вообще, кто б еще ее, дуру, на порог пустил?!
— Вот зачем ты ее обижаешь?
— Ничего я ее не обижаю! И вообще, сама пришла, я ее не звал. Бачилы очи, що куповалы… Да что, в самом деле, такое! Я тут помираю, а ты эту идиотку жалеешь! — вознегодовал дядя Пизек, но хворь не дала ему разойтись в полную силу. Он прокашлялся, тяжело вздохнул и продолжал уже спокойно. — Смотри, когда я помру, побрякушки свои тебе оставлю. Я давно уже все эти заслуги в коробку сложил. От зефира — там в секретере. Заберешь, я Кларке скажу. Про книги я договорился — наша богадельня в библиотеку примет… Обрадовались, сволочи… Да, я этой идиотке велел, но, если что, тоже знай: чтоб никаких Рубинчиков на похоронах! Из гроба встану и в рожу наплюю! И вот еще. Я тут подумал… хочу, чтоб на памятнике было выбито: «военюрист-орденоносец».
— Да? А больше ничего? Может, еще «знатный ходок» и «чемпион Храповиц по шашкам»?
Дядя Пизек слабо, но вполне самодовольно ухмыльнулся.
— Между прочим, совсем неплохо бы... Но, может, ты и прав. Они и слов-то таких на этом иврите своем, небось, не знают… орденоносец… Откуда им. Дай бог, чтоб в имени-фамилии ошибок не нашлепали, папуасы…
— Послушай, что ты заладил: помру, памятник… Поживи еще. Ну, прихватило, бывает, не мальчик ведь. Отпустит… Снова будешь скакать и браниться.
— Что ты меня уговариваешь! Скакать… Я ж свою смерть чую… Это наследственное, наш с твоим дедом дед, Йосиф, мир праху его, тоже про свою смерть заранее знал. Приходит, помню, вечером домой. Трезвый вдруг. Снял картуз, сапоги. «Все, — говорит, — Пора. Чувствую, пришло мое время. Малхамовесviii идет за мной. Готовьте саван». Бабка в слезы, мать моя в слезы, а он всех нас, внуков, перецеловал, лег на койку, руки на животе сцепил, в потолок смотрит. Ни слова не говорит, не двинется. День так лежал, два… Мы все тихонько по дому ходим — дед помирает. А как третий день прошел, он с постели вскочил. «Нет, — кричит. — Не берет. Не время еще. Есть что поснедать? И, Бруха! Налей лафитник! А я пока до ветру», — Дядя Пизек перевел дыхание. — А через год ехал дед пьяный на телеге из Храповиц, дрова вез. Лошадь чего-то испугалась, дернула, он на большак и слетел. А сверху полено по лбу: хрясь — и насмерть. А ты говоришь, поживи… Ладно, иди уже… Устал я… — он уставился в потолок и сцепил руки на животе. — По дороге Кларке стукни. Пусть зайдет.
Выполняя дядюшкину просьбу, я «стукнул» Кларе. Она почти моментально открыла дверь, выпустив на меня густую смесь запахов кошачьего присутствия, лекарственных трав, доперестроечных духов и свежесваренного бульона.
— Клара, дядя Пизек просил вас зайти, — сказал я, вынырнувшей из этого ароматического ассорти пожилой даме. Она встревоженно посмотрела не меня, и я поспешил ее успокоить. — Знаете, по-моему, он не так плох, как хочет казаться…
Клара выдохнула и робко закивала головой.
— Нет, он ничего уже, ничего, но я все равно боюсь за него… Он так тяжело хворал, так тяжело. Прям до слез было. Да, вы зайдите, зайдите… Я вас чаем напою. С пирогами.
Я отказался, посетовав, что шофар-труба зовет на службу еврейскому народу. Клара, расстроилась. Ей, похоже, хотелось поговорить со мной о дяде Пизеке. Ну что ж, сама напросилась.
— Пироги у вас, правда, замечательные, я уже оценил у дяди. Кстати, о дяде. Клара, вы меня извините, но не могу не спросить… Как вы его терпите?
— Пиню? — расцвела она. — Ой, ну что вы! Он замечательный. Такой славный, заботливый… ухаживает так интересно…
Дар речи вернулся ко мне довольно быстро.
— Ухаживает? Клара, а мы с вами об одном человеке говорим? Я про моего дядю Пизека. С третьего этажа. Это в его квартире мы час назад столкнулись. Тот, который вас за ваши лечебные зелья ругал.
— Вот вы шутите, — тепло улыбнулась Клара. — а он — как ребенок! Он ранимый очень и знает об этом, и боится, что его ранят… Он ведь сколько пережил всего, это уму непостижимо! Ему забота нужна, а он к ней не привык. Вот и щетинится… А вообще, он чуткий очень, не хочет, чтобы я утруждалась, ухаживая за ним… — Кларина улыбка сделалась еще теплее. — А мне ведь только в радость… Здесь же по душам поговорить особо не с кем, все больше о делах, о болячках, о заботах… А что об этом говорить, оно все и так есть… Тоска смертная. А с ним интересно, он как начнет про что-то говорить, я слушаю, слушаю, только, что рот не раскрыв…
— Да уж, он может…
Но Кларе не нужна была реакция собеседника, ей нужно было выговориться.
— Мы сперва только здоровались, по-соседски. Я еще думала: какой интересный мужчина, серьезный такой… А потом уже в клубе нашем виделись. Он как-то пришел и начал своего знакомого бранить. Тот тоже раньше в клуб приходил. Симпатичный такой мужчина, вежливый, из Бухары, кажется. Так он уехал куда-то, и Пине стало не с кем в шашки играть. Вот он и сердился. Ну, я храбрости набралась и предложила… Он сперва ворчал, а потом, раза с третьего, к себе пригласил. Вино открыл, шутил, истории всякие рассказывал. Очень красиво ухаживал, — она вдруг всплеснула руками и изменилась в лице. — Ой! Я ж ему бульон из куры варю… для укрепления… Убежал же, наверно…
И убежала в дом. А я с облегчением отправился на зов шофар-трубы.
Разговор девятый
В мой следующий приезд — примерно через полгода — дядя Пизек уже сновал из гостиной в кухню по выверенной траектории, огибая мебель, взмахивая ручками и проклиная очередных дегенератов и отсутствующую по причине иврита Клару.
— Я что хочу тебе сказать… — перебил я его, усаживаясь. — Это, считай, моя прощальная гастроль, следующий раз, боюсь, не скоро будет. Я ведь завязал с еврейской службой. Не поверишь, в юристы позвали. В одну конторку. По деньгам — не сравнить. Да и вообще, надоело быть профессиональным евреем.
Обрушившись, наконец, в кресло и схватив рюмку, дядя Пизек скептически посмотрел на меня.
— Ну-у, я не знаю. Пойди — пойми, где от тебя хоть какая-то польза будет…
— О! Ожил, ожил! Ты, я гляжу, молодцом!
— Ладно… молодцом, — проворчал он. — Ну, как там все? Как родня? Только, смотри, о Рубинчиках — ни слова.
— Да, я в жизни ни одного Рубинчика в глаза не видел!
— И хорошо! Зачем тебе? А я на всякий случай. Мало ли. Эти подонки могут испоганить самый душевный разговор, — наставительно произнес дядюшка. — Хотя… — он задумчиво потер подбородок. — Был среди них один. Выродок, в хорошем смысле. В Ленинграде жил. Но, с другой стороны, он же сменил фамилию, Красновым стал, может, в этом все дело?.. Они с отцом не один пуд орехов вместе съели…
— Орехов?
— Грецких.
И дядя Пизек впервые рассказал о своих родителях — о выжившем в войну отце и погибшей матери.
Отец дядя Пизека Мойша — родной брат моего прадеда — человек бойкий и с коммерческой жилкой, в молодости перебрался из Борзянки в Храповицы, где устроился на службу в магазин готового платья и со временем дорос до приказчика. Когда случилась революция, он сразу смекнул, что приказчики для новой власти — элемент чуждый. Забрав беременную жену с двумя дочерями и прихватив из сочувствия к борющемуся пролетариату кое-что из товара, Мойша вернулся в родное местечко.
Несмотря на разлившуюся вокруг гражданскую войну, голод и погромы, бывший приказчик умудрился выжить, выдать дочерей замуж в Слободскую Украину и обзавестись еще одним ребенком — как раз, дядей Пизеком. Осев на земле, он выращивал яблоки, груши и грецкие орехи. Но, в отличие от остальных борзянских земледельцев и садоводов — не прошла даром работа в коммерции, — возил урожай на продажу не в ближние Храповицы, а в дальний, холодный и неплодородный Ленинград. Высокие цены на дефицитную продукцию окупали дорогу и приносили недурной доход. Кроме того, в городе на Неве обретался дальний родственник Хуня Рубинчик, он же Октябрь Краснов, решительно разорвавший на большевистской основе все связи со своей гнусной семейкой и тем вызвавший симпатии наименее ортодоксальной части дядепизековой родни, включая Мойшу. Октябрь, будучи убежденным коммунистом, мойшиных деловых инициатив не одобрял, но на протяжении многих лет неизменно предоставлял ему кров. Тем более, жил он один — в крохотной, зато совершенно отдельной каморке с раковиной.
В июне 41-го Мойша, ставший к тому времени для большинства окружающих Моисеем Осиповичем, обнаружил в сарае три нераспроданных мешка грецких орехов и в преддверие грядущего урожая решил освободить для него место. 22-го он приехал со своими мешками в Ленинград.
Ни продать орехи, ни уехать, у него уже не получилось. Светиться на улицах с мешками подозрительному провинциалу не стоило, Борзянка была быстро захвачена, и кто бы отпустил странного седобородого гражданина на временно занятые противником территории? Октябрь каким-то образом легализовал родственника, добыв необходимые для пребывания в Питере документы, и два пожилых еврея зажили в каморке вдвоем, ожидая скорого победного завершения войны. В сентябре началась блокада.
Моисея и Октября спасли нераспроданные орехи. Калорийные зерна служили им подспорьем, старики вываривали перегородки и скорлупу и пили вместо чая получившийся горьковатый настой.
Вернувшись из освобожденного от блокады Ленинграда в освобожденную Борзянку, Моисей не обнаружил ни жены, ни сына. Старший лейтенант юстиции Пизек раскатывал с эшелоном и обретенной любовью по железным дорогам, жены не было в живых.
— Немцы?.. — спросил я.
— Немцы немцами, только у нас в Борзянке стояли румыны. Тоже сволочь экспортная, но с ними хоть можно было кое-как торговаться… Нет, мать и еще пятерых прикончили местные. Проявили инициативу… Румыны как раз таки это прекратили — зачем убивать, если можно обирать, поглумиться можно или к работам приставить… Много борзянских евреев от голода померло, от болезней, но многие и выжили. Благодаря румын, выходит, чтоб им пусто было... А тех местных стахановцев, когда наши отбили Борзянку, отловили и повесили, — дядя Пизек задумчиво крутил в руках пустую рюмку. — Отец поглядел на казнь, поставил матери памятник и уехал в Храповицы, и в местечко больше не ездил и вслух о нем не вспоминал… А меня после победы быстро демобилизовали… я еще не понимал, почему… радовался, идиот. Сначала заехал проведать сестер — они как раз возвратились из эвакуации туда, где по мужьям жили. Только мужей-то не было, один в плену сгинул, другой без вести пропал... Потом приехал к отцу, устроился в прокуратуру… Но меня скоренько вытурили, как врача-вредителя, хоть я и был дипломированный юрист. А у отца от всего этого сердце не выдержало… Организм-то истощенный был, несмотря на все орехи… Потом — ничего, гуталинщик хвост откинул, все кое-как устроилось, и я устроился в одну конторку юрисконсультом, потом в другую… Ну, дальше я тебе рассказывал…
Прощаясь, дядя Пизек вдруг со смущенным видом оттеснил меня от двери.
— Просьба у меня к тебе… — он щелкнул замком, осторожно выглянул наружу, затем почему-то на цыпочках прошел к платяному шкафу. Оглядевшись по сторонам, нырнул глубоко в шкаф и извлек перевязанный крест-накрест бечевкой большой газетный сверток. — Забери. Только не читай. Сожги их. Что?.. Да я их и так все помню… Только ты не здесь их жги, а то за шпиона примут. Как вернешься, сожги. Дома. И не читай…
— Хорошо, конечно, — видимо, в голосе моем все же прозвучало недоумение.
— Что?.. Ну, да. Ее письма… Ну, ты понял… Я на всякий случай. Вдруг не дай бог что, а Кларка потом найдет… Ей обидно будет… Зачем?
Дядя Пизек разлил остатки вина и поднял бокал.
— Ну, в следующем году в Иерусалиме, — с неожиданной торжественностью произнес он.
Эпилог
Позвонила бабушка.
— Дядя Пизек умер, — бесстрастно сообщила она. — Разрыв аорты. Что неудивительно при его темпераменте. Мне звонила эта его Клара странная. Запиши ее номер, я взяла. Будешь в Иерусалиме, договорись с ней и обязательно зайди на кладбище.
«Потому что, если ты будешь в Иерусалиме и не зайдешь на кладбище, дядя Пизек смертельно обидится», — мысленно закончил я. С момента, когда дядя Пизек почувствовал, что пора, прошел ровно год.
В следующую же поездку я созвонился с Кларой и заскочил за ней, чтобы вместе отправиться на главное иерусалимское кладбище Хар ха-Менухотix.
Пожилая дама в вечной своей шляпе с ромашками ждала меня, присев на карниз окна возле своей двери. На коленях у нее лежал измятый до потери рисунка, но чистый магазинный пакет с ручками. Поздоровавшись, она протянула звякнувший кулек мне.
— Это от Пини. Память вам будет…
В пакете была коробка от зефира. Клара задумчиво продолжила:
— Знаете, вот долгую жизнь человек прожил, не пустую жизнь, разную, а осталось после него всего ничего… Медали эти вот, книги… Нет, в памяти-то много всего, очень много… И как ходил, и как смеялся… ну, вот все, понимаете… как говорил, про что говорил… Но это для меня, а кому другому вещи эти его оставшиеся что скажут? Я, как убралась, посмотрела вокруг — ничего не осталось… — Клара кивнула в сторону бывшей дядепизековой квартиры и пожаловалась. — А в его диру негра какого-то заселили…
И, словно отозвавшись на ее слова, соседняя дверь открылась, выпустив высокого эфиопского еврея средних лет в крохотной вязаной кипе на макушке. Чернокожий приветливо улыбнулся и помахал нам.
— Ой, я не могу-у, — взвыла Клара и, схватив меня под руку, потащила вниз по лестнице.
— Израиль, он всех пускает. Ну, заселили, так заселили… — успокаивал я Клару в автобусе по дороге к кладбищу. — А то я бы попробовал прописаться…
— Шутите?.. — Клара резко перестала всхлипывать, — Хотя, как хорошо было бы… Был бы нечужой человек рядом…
— Шучу, — отозвался я. — Да, нет, не очень шучу. На самом деле, Клара, я решил переезжать. Сюда. Насовсем. Вот вернусь в Москву и пойду в посольство, запись как раз на следующий вторник.
— Господи! Ну, надо же… Вот замечательно! Решились все-таки…
— Да все, в общем, само собой решилось. Познакомился на службе с барышней… А она, оказалось, уже на чемоданах сидит. Ну, не то, чтобы совсем сидит, но вещички в них складывать уже начала… И как-то так у нас все пошло, что либо ей оставаться, либо уже мне ехать… Ну, вот, приехал помочь ей с обустройством… и себе в каком-то смысле, выходит… благо, виза осталась от прежней жизни… Э-эх, не успел дяде Пизеку рассказать, порадовался бы старик… Или, наоборот, обругал бы. С ним никогда не знаешь, как отреагирует.
— Ну, что вы, что вы?! Порадовался бы, конечно. Он за вас так переживал, только виду не показывал… Он всегда так… О-ой… — и она снова начала всхлипывать.
Конечно, без Клары я не сумел бы найти могилу троюродного деда среди бесконечных рядов похожих надгробий из иерусалимского камня, опоясавших гору. Я положил на охристую плиту несколько серых камушков, специально привезенных из Москвы…
— Взгляните, Клара, мне кажется, или фамилия на памятнике написана с ошибкой? Я в иврите не силен, но, по-моему, не хватает буквы…
— Ой…— Клара долго вглядывалась в резьбу на камне, шевеля губами. Потом губы у нее задрожали, глаза налились слезами, она всхлипнула. — И в самом деле… Ошибка… «Самеха» не хватает. И так неприлично без него выходит… так неприлично… Что же это, а?.. Я же им все написала, я же им говорила… Как же это?..
— Клара, Клара, успокойтесь. Никто здесь этого читать не будет, а мы с вами знаем, как правильно… Правильно?
— Нет, ну что ж это? Я думала, только там у нас… у них… такое безобразие возможно, но здесь, в Израиле!
— А что здесь? Здесь на кладбище тоже люди работают, а люди, они везде…
«Дегенераты!» — перебивая меня, пропел довольным дядепизековым голосом ветер, лизнувший склон Горы Упокоения.
Декабрь 2018 — август 2019
___________________________________
i Галахический — относящийся к Галахе, традиционному иудейскому праву. В соответствии с Галахой евреем считается тот, у кого мать — еврейка.
ii Махане Иегуда — главный и самый знаменитый базар Иерусалима, часто называемый просто «шук» («рынок»).
iii А гит Шобыс! (идиш) — Хорошей Субботы!
iv Шнорер (идиш) — попрошайка, более грубо — «паразит».
v Мазган (иврит) — кондиционер
vi Бесэдер (иврит) — в порядке
vii Гинук (идиш) — хватит, достаточно.
viii Малхамовес — еврейский ангел смерти.
ix Хар ха-Менухот — Гора Упокоения, крупнейшее кладбище в Иерусалиме.
К началу >>
Назад >>
