Главная > МКСР "ДИАЛОГ" > 11-ая встреча  > Михаил ЯХИЛЕВИЧ (Израиль)

ПОВОРОТ КРУГА

 Отрывки из книги

Пролог

Я смотрю со сцены в зал сквозь глазок в занавесе. В первом ряду – моя мама. Она отвернулась и тоже смотрит на зрителей. Видит знакомые лица. Я вспоминаю некоторые из них, но иначе - издалека. Многие кажутся совсем плоскими, будто вырезанными из картона, их контуры расплываются. Прошлый мир в давно оставленной стране кривится, искажается. Я пытаюсь восстановить его сейчас, пока не раздвинулся занавес. Мамин взгляд помогает мне, наводит резкость. За моей спиной - поворотный круг. Это старое театральное устройство быстро меняет декорации. Поворот круга – и место действия изменилось. Еще поворот – и все как будто вернулось на свои места. Все – да не все. В невидимой зрителям части декораций происходят беспрерывные изменения. Более того, в соответствии с веяниями времени действие с каждой минутой разворачивается стремительнее, сцены мелькают как кинокадры. Круг вращается все быстрее.

В первой части этой постановки место действия – Советский Союз. Здесь все расставлено по своим незыблемым местам. Кажется, что декорации будут неизменны. Однако их тяжесть и мощь окажутся иллюзорными.

Во второй части - Израиль. Вступление в другую реальность. Иногда будет трудно в нее поверить. Перенестись из привычной кирпично-блочной Москвы в дрожащий от ветра фанерный домик на краю пустыни. Ослепительный свет забьет в окна. Иногда, контражуром, в них будут появляться из прошлого темные силуэты действующих лиц.

Третья часть – обратный поворот круга. Становится заметна шаткость, неустойчивость прежних декораций. Что-то на сцене постоянно рушится, меняет места. Знакомые персонажи видятся иными в изменившемся пространстве.

Узнает ли их мама? Может быть, помогут придуманные мной костюмы и грим? Пытаюсь добиться достоверности. Но ведь в декорациях бытовые детали всегда выглядят неправдоподобно, любую вещь, появляющуюся на сцене, надо преобразовать в соответствии с образом спектакля. Каждый персонаж должен выполнять свою заранее заданную роль. Должен, но не хочет, не слушается, скандалит, отказывается от роли, перебегает со сцены в зрительный зал. Что мне делать с ними? Как соединить людей, живущих в разное время, говорящих на разных языках и не понимающих друг друга?

Детский сад

В три года я как все советские дети пошел в детский сад.

Сад привилегированный, писательский. Писатели отдают детей на пятидневку. Я мучаюсь над манной кашей с комками, толстым холодным бледным омлетом. Он долго дрожит, когда до него дотрагиваешься. У кипяченого молока морщинистая желтоватая пенка. Черенком алюминиевой ложки ее надо снять и ловким броском под столом перекинуть на колени соседа. Но самое противное блюдо – щи. Детям, которые отказываются есть, грозятся вылить щи за шиворот или в штаны. Летом детский сад выезжает на свежий воздух, в Малеевку. Там все ждут родительского дня, а потом рыдают, прижавшись к забору, глядя вслед родителям. На веревках полощутся простыни писунов, имена которых во всеуслышание оглашаются воспитательницами.

Мама зовет меня «Солнышком». В детском саду детей называют по фамилиям. Воспитательница окликает меня :

- «Яхилевич!»,

а в ответ слышит:

-«Я не Яхилевич, я – солнышко».

Тяжелое испытание - тихий час. Воспитательница говорит:

-«Вот вам по конфетке, лежите на правом боку и сосите, а кто будет вертеться, подойду, разрежу живот и выну конфетку».

Дети в ужасе, боятся раскрыть глаза и проглотить сладкую слюну. Однажды мы в знак протеста укладываемся вчетвером на одну кровать крест-накрест. Участвуют в этом Юра Слезкин - в последствии профессор в Беркли, известный ныне гламурный фотограф Катя Рождественская, Ира Щипачева, ставшая художницей, и я. Нас наказывают - усаживают за отдельный «позорный» стол, все дети, проходя мимо, морщатся выражая негодование. В туалете стоят рядами белоснежные фарфоровые горшки. Их очень интересно неожиданно напялить кому-нибудь на голову. Однажды я так ловко это проделал со своим другом, что снять его он долго не мог, стукался головой о стены. На этот раз за позорным столом я сижу в одиночестве. Толстый мальчик, чемпион скоростной еды (такие соревнования проводятся ежедневно), направляясь в туалет, вдруг протягивает мне яблоко. Может, сейчас став известным адвокатом, он так же великодушен к нарушителям режима.

Неожиданные проявления дружеских чувств сопровождали меня всю жизнь. Однажды в Ницце в субботу, гуляя по набережной, мы с женой наткнулись на демонстрацию геев. Они плясали и прыгали, заполонив всю улицу. Я – в кипе и в белой рубашке - отошел в сторону, всем своим видом показывая полную отстраненность от этого мероприятия, и вдруг один из демонстрантов, лысый, в женском купальнике, подбежал, сунул мне что-то в руку и помчался дальше. Разжав ладонь, я увидел пачку презервативов.

В другой раз, уже в Риме, у входа в собор святого Павла (не хотелось заходить туда в шабат), я стоял в той же белой рубашке и в белой кипе, ожидая друзей, взобравшихся на купол. Скрестив руки на животе, я придал лицу тот же вид отстраненности и независимости от церковной жизни. В собор входила группа африканских монахинь. Возглавлявшая их старушка вдруг нагнулась и поцеловала мне руку. Вслед за ней это проделали по очереди все монахини. После сорока поцелуев пришлось прятаться за спины швейцарских гвардейцев, охранявших вход…

Побег

Ночь. Малеевка. Спальня детского сада. Я подговариваю сбежать лежащего на соседней кровати Юру Слезкина. План такой – сначала добраться до моих дедушки и бабушки в Переделкино, а там уже рукой подать до Москвы.

После обеда, во время тихого часа выбираемся из кроватей, прокрадываемся во двор, проползаем под забором, не спеша идем через лес, срывая землянику и заячью капусту, ложимся отдохнуть в придорожную канаву. Там нас, сладко спящих (мы ведь привыкли к тихому часу после обеда) обнаруживает погоня. Директор сада Елена Борисовна (родители кратко называют ее ЕБ), пыхтя сигаретой, вталкивает нас в свою белую волгу с серебряным оленем на капоте.

Нас наказывают. Запирают в темный чулан. Слабый свет пробирается сквозь щели. Обнаруживаем гостинцы от родителей, засунутые в холщовые наволочки с бирками. Не видя в темноте имени того, кому предназначается гостинец, мы раскрываем все подряд. Объедаемся печеньем и конфетами так, что чуть не лопаемся. Внезапно в одном из мешков натыкаемся на дефицитную воблу. Грызть ее - необыкновенное счастье. Любовь к этому окаменевшему от соли лакомству сохранилась на всю жизнь.

Бабушка Юры портниха Берта Исаковна, шьет детям новогодние костюмы. Всем девочкам – платья снежинок, мальчикам - костюмы зайчиков с ушками на голове. Сейчас глядя на старые фотографии вижу их сходство с девицами из Плейбоя. Ее заступничество спасает нас от кары за чуланное безобразие.

Надо сказать, что в дальнейшем сбежать нам удается. Мне – в Израиль, где я стал сионистом, а Юре – в Штаты, где он написал знаменитую книгу «Эра Меркурия» о ненужности евреев в наше время.

В следующий раз я решаю убежать уже из дому, обидевшись на папу. Он обзывает меня «неряхой» и «вредителем».

Тяга к перемене мест

Мы живем на Патриарших прудах.

Сажусь на троллейбус и еду далеко-далеко, но почему-то через час приезжаю опять к нашей Малой Бронной. Оказывается, троллейбус «Б» описывает круги по Садовому Кольцу. Приходится возвращаться домой. Дома решаю изложить свои обиды в книге – про счастливое и несчастливое детство. Даже придумываю название, кажущееся мне великолепным: «Золотые вишни молодости». Но дальше рисунка на обложке и заголовка дело не идет.

Из пионерского лагеря литфонда бежать не пришлось – меня забирают родители раньше срока. Причиной послужила драка с сыном закройщика из литфондовского ателье. После танцев я целовался с девочкой, нравившейся не только мне, но и ему. Сын закройщика обозвал меня «жидом поганым». Результатом драки стал разбитый нос противника и мой прокушенный сосок. Лежа подо мной соперник ухитрился почти откусить его. Сидя в лазарете, я гордился перевязанной крест накрест грудью, воображая себя героем войны.

Через несколько лет мы переселяемся в писательские дома неподалеку от центрального аэровокзала, где проходит регистрация на внутренние рейсы и откуда отправляются автобусы в московские аэропорты. Часами я просиживаю там и гляжу, мечтая, на табло с расписанием и тарифами. Самая дешевая Тула – всего 6 рублей. Потом – Кострома и Орел – по десятке. Можно сэкономить на школьных завтраках (родители выдавали по 30 копеек ежедневно) и, скопив деньги, улететь в другой город!

Как же мне этого хотелось! Потом это осуществилось. Через два десятилетия по нескольку раз в месяц я летал не только в Кострому и Орел, но и в Кокчетав, и в Талды-Курган. Но об этом чуть позже.

Сейчас я понимаю, что и вся дальнейшая жизнь была бегством – от армии, от надоевшей Москвы, от Советской страны…

Коммуналка

Коммуналка на Патриарших прудах стоит у меня перед глазами. Вернее, перед глазами - ширма с рыбками, огораживающая мою кровать. За ней – клубится большой мир художников и поэтов. Главный любимый поэт, конечно же, мама. Ее стихи я знаю наизусть. Квартира находится напротив выставочного зала в Ермолаевском переулке. В комнате - бородатые художники. Я никогда раньше не видел столько бородачей сразу. Это после вернисажа пришли к нам выпивать и закусывать вернувшиеся из тайги писатель Снегирев и художники Митурич, Бруни и Монин. Снегирева, заснувшего на моей кровати, разбудить нет никакой возможности. Художники рассказывают, что и в тайге Снегирев спал целыми днями в юрте, зато вечерами, когда все собирались ужинать, у него уже был готов рассказ об их дневных приключениях.

Много лет спустя мы с приятелем жили в доме Снегирева в глухой деревне Бобры под Костромой. Он приехал нас проведать, много выпил и потом всю ночь сидел на лавке, сжимая топор и глядя в окно. «Ты думаешь, здесь СПОКОЙНО?!», - вскрикивал он в ответ на уговоры идти спать. В деревне этой кроме нас жила только одна старушка, высланная из Кинешмы за самогоноварение. Мы покупали у нее клубничный самогон. Но покой нам только снился, вернее, даже не снился, потому что спать было трудно. По ночам над головами слышались шаги кого-то, припадающего на одну ногу. Иногда они были совсем тихими, иногда – особенно в непогоду - очень громкими. Во внутреннем дворе нашей избы высоко на полатях стоял старый гроб. Добраться до него по сгнившим ступенькам было невозможно. Старушка-самогонщица объяснила, что это гроб Настены-хромоножки, сироты, которую некому было похоронить, вот она и вылезает из гроба по ночам.

Посмеявшись и закупив самогона, мы отправились спать. В эту ночь Настена ходила особенно шумно. Я зажег свечу и побрел на внутренний двор. Подняв свечу над головой, увидел, что крышка гроба поднята! В тот же миг свечу задуло. С криком, спотыкаясь, вбежал в избу - все мои тюбики с краской лежат на полу. Я собрал их и положил на стол. Всю ночь через равные промежутки времени тюбики по одному падали на пол. Лежа на сеннике и глядя в темноту, слушая стук очередного падающего тюбика, я просил у Настены прощения, обещал больше ее не тревожить. Она, видимо, поверила, стало тихо, и я заснул. На рассвете почувствовал, что кто-то теплый лежит рядом. Разлепив веки, увидел на столе мирно потягивающуюся кошку самогонщицы. «Настена!», - пробормотал я. В ответ кошка прыгнула мне на грудь и, оцарапав меня, вылетела в окно.

Успокоившись, я расписал все сундуки в избе в «русском» стиле, а-ля Билибин. Вскоре после нашего отъезда старушка-самогонщица написала Снегиреву, что дом сгорел дотла. И кошка исчезла. Может, она его и подожгла? А может, приехавшие к старушке в гости родственники из Кинешмы, не выдержав красоты сундуков, подпалили дом? Так это и осталось невыясненным.

Прогулки

Гулять выхожу на Патриаршие Пруды. Место это, столько раз описанное в литературе, в самом деле описано - только не литераторами, а опохмеляющимися пивом простыми гражданами.

Почему-то летом на пруды выезжает в инвалидных колясках полчище рахитов, один из них как-то берет посмотреть мой альбом марок и незаметно крадет самые ценные, а когда я прошу их вернуть, вцепляется корявыми пальцами мне в ухо, пытаясь открутить его. У Аксельрода есть портрет «Мальчик с красным ухом». Если бы не год создания (1928), я был бы уверен, что это мой портрет после встречи с рахитом-филателистом.

Марки я собирал много лет, закончилось все это коллекционирование в военкомате. У меня отобрали паспорт, чтобы получить его обратно, пришлось отдать военкому всю коллекцию. Но вся история бегства от армии еще впереди. 

Зимой на Патриарших заливают каток, катаются под песню «Здесь у самой кромки бортов друга прикроет друг». Я катаюсь плохо, падаю, наткнувшись на меня, падают друзья. Песня обретает дополнительный смысл.

Детская слава

В шесть лет я уже выставляюсь. Моя первая выставка проходит в библиотеке Ломоносова. Ее организатор - Владимир Глоцер. После вернисажа взрослые устраивают настоящее обсуждение. Меня на него не пускают, чтобы не возгордился… Через несколько дней соседка по кличке Евдура Сергеевна зовет меня к телефону. Встав на табуретку, дотягиваюсь до трубки. Звонит Глоцер, обращается почему-то на Вы. Просит, чтобы мама привела меня в библиотеку. Астрид Линдгрен, написавшая книжку про Карлсона, хочет со мной познакомиться. Знаменитая писательница разочаровала, оказалась строгой худой тетенькой, к тому же не говорящей по-русски, а я то думал, что она может если не летать как Карлсон, то хотя бы посмешить, прочитать что-то веселое. Потом была выставка с Денисом Драгунским и Женей Гороховским в редакции Комсомольской Правды. Папа Дениса, в отличие от сдержанной Линдгрен, смешил так, что хохотали все – и взрослые, и дети. В прошлом цирковой клоун, он замечательно читал свои рассказы.

Вообще-то жизнь вундеркинда не самая веселая. Конечно, приятно, когда твои работы напечатаны в журналах «Семья и школа», «Юность» или «Пионер». Но ты должен все время оправдывать свое «высокое положение», рисовать даже когда неохота, когда хочется на футбол или в кино.

Меня приглашают в качестве юного художника на съемки фильма «Девочка на шаре». Вместе со мной рисует Надя Рушева. Она изображает девочку, а я все остальное. Изматывающие бесконечные съемки, ожидание в коридорах Мосфильма, жар прожекторов в спину, ночной пустой автобус, в котором нас привозят и отвозят обратно. И разочарование, когда в фильме все это рисование занимает всего несколько секунд, да и сам фильм по сравнению с рассказом Драгунского кажется совсем неудачным.

Испанская школа

Всех «интеллигентских» детей принято отдавать в специальные школы с преподаванием иностранного языка. Меня отдают в испанскую школу. В ней учатся потомки «испанских детей», привезенных в СССР в конце 30-х годов. Почему-то все «испанские дети» работают на сахаро-рафинадном заводе. Видимо, чтобы жизнь в стране победившего социализма им казалась слаще. Есть и дети дипломатов из Латинской Америки и Кубы. Их привозят на роскошных машинах.

«Испанцы» развиваются физически очень быстро. В нежном возрасте мальчики начинают бриться, а девочки носить лифчики. На уроках физкультуры эти грудастые девочки очень волнуют нас – жалких бледнолицых подростков. Учитель по прозвищу Кал Калыч (Николай Николаевич) запрещает на них глядеть.

На большой перемене дети давятся в очереди в буфет. Главным проявлением подростковой сексуальной доблести становятся попытки «ввинтиться» в очередь между двух кубинок и удержаться в ней – девочки изо всех сил выталкивают нас.

По соседству от школы у американского посольства проходит демонстрация китайцев. Идут стройными рядами, и как по команде все разом кидают камни в стекла посольства. В следующий раз такую слаженно ревущую толпу я увижу на футболе.

Футбол

Футбольные матчи лет с десяти становятся главными событиями в жизни. Окна дедушки и бабушки выходят на малое поле стадиона «Динамо». Можно увидеть две трети поля. Вскоре я начинаю ходить на все игры вместе с толстым умным мальчиком – Андреем Зориным, сыном известного драматурга. Сейчас Андрей – знаменитый профессор Оксфорда. Но завидовал я ему тогда: у них дома бывал сам Константин Бесков, тренер московского «Динамо».

На «Динамо» каждый день собирается толпа мужиков потолковать о футболе. Стоят там часами – зимой и летом. Иногда появляются футболисты, просто так, чтобы покрасоваться. На них любуются как на ангелов, спустившихся с небес.

Года через три эта страсть к футболу куда-то подевалась. В следующий раз я попал на стадион вместе с внуком через сорок лет, уже в Иерусалиме. Мне никогда не доводилось представить себе даже во сне таких евреев, каких я увидел на матчах иерусалимского «Бейтара». По сравнению с ними московские поддатые болельщики 60-х казались просто паиньками. В Иерусалиме полуголые дикие люди не сидят на своих местах и не стоят в проходах между рядами. Они стоят на сиденьях, часто вдвоем на одном и том же, и скачут в ритме громадного барабана, внесенного прямо на трибуну. Периодически начинают орать песни и кидать на поле дымовые шашки. Десятилетний внук голосит и прыгает вместе с ними.

Пионерские будни

Школу я ненавижу. Она меня тоже. Испанский язык учу плохо, одолевает лень. Я все время болею, вернее делаю вид, что болею. Приходит знаменитая частная врачиха – доктор Бухштаб. Ей нравится лечить бесконечно... Я учусь в третьем классе, валяюсь дома три месяца. Из-за этого пропускаю прием в пионеры на Красной площади в день рождения Ильича. Возвращаюсь в школу только в мае, да и то потому, что докторша велела опрыскивать мое горло тошнотворной жидкостью, называвшейся синим киселем. Уж лучше школа!

В пионеры меня принимают перед Днем Победы, на классном часе. Все дети рассказывают по очереди, как им понравилось в мавзолее. Только один мальчик молчит, упорно глядя в угол. Наконец, доходит очередь и до него.

- «Ну, теперь ты, Кузнецов!»,

поднимает его с места учительница. Мальчик, хмуро посмотрев на нее, говорит:

- «Там какое-то говно, а не Ленин!»

У меня два школьных друга – Вовочка и Юрочка. Вовочка - высокий рыжий мальчик, снявшийся в главной роли в фильме «Это случилось в милиции». Поэтому он пользуется большим почетом и уважением. Юрочка пишет стихи, он, сутулый и слабосильный, становится объектом постоянных издевательств. То его шапку забросят на крышу, то ранец спрячут. Но и у него есть преимущество перед одноклассниками – коммуналка, где он живет, обретается во дворе Краснопресненских бань. Выйдя из дому и взобравшись на пригорок, можно заглянуть в окна женского отделения. Вместе с нами, мальчишками, в запотевшие окна глядят с пригорка взрослые солидные дяди, многие с портфелями. Когда кто-то из них закуривает папиросу, на него шикают - боятся, что старушки-купальщицы (а моются в бане почему-то одни старушки) увидят огонек и задернут шторы.

Школьная компания наша называется «Великое трио». Тайная организация. Тайна заключается в том, что мы все влюблены в одну девочку. У нас только нам понятные специальные жесты и клички. Я в этой компании - главный хулиган, чемпион по количеству замечаний в дневнике. Когда школа переезжает к Никитским Воротам, прогуливать мы ходим в кинотеатр Повторного Фильма. «Шербурские зонтики», «Римские каникулы» и «Похитителей велосипедов» смотрим по десять раз. Расположение кинотеатра рядом со школой – дело важное: можно пропустить только часть уроков и уверять всех с чистой совестью, что в этот день мы в школе были.

Этот дом у Никитских ворот прочно вошел в мою дальнейшую жизнь. Спустя тридцать лет на месте кинотеатра Марк Розовский открыл свой театр, где я служил главным художником перед отъездом в Израиль. Еще через 20 лет часть здания театра арендовала галерея «Роза Азора», где проходят выставки моих работ.

Директора школы по фамилии Шпетный все ненавидят и боятся. Этот суровый сухой старик, страдающий астмой, любит оставаться незамеченным, прятаться, чтобы легче было ловить опоздавших, но его выдает хриплое тяжелое дыхание. «Шпетный – сука» пишут на стенах туалетов. Зато завуч с угрожающей фамилией Громов - мягкий человек с тихим голосом, склонный к мелодекламации. Он учит нас читать с выражением «Молодую гвардию»:

- «Не тпру», а «Тпру-у-у-у ! - закричала Ульяна лошади…».

Его кличка - «Милашка Громов».

- «Ти-ши-на – тихонько завывает он на уроках – директор рядо-о-ом».

Химию преподает Розията Якубовна – полная татарская женщина, забавно произносящая некоторые слова. Мы ее передразниваем с задних парт. Чтобы нас успокоить, она пересаживает Вовочку на первую парту. «Дисацация!», - объявляет она тему урока. Вовочка, вместо того чтобы записывать, барабанит по парте. Розията Якубовна кладет свою руку на Вовочкины пальцы. Как только она, увлекшись «Дисацацией», убирает руку, Вовочка снова начинает барабанить. Это продолжается несколько раз. Наконец, Розията Якубовна выходит из себя и бьет кулаком по парте. Вовочка вовремя отдергивает руку. Промахнувшись, несчастная учительница теряет равновесие и с грохотом падает. Вежливый Вовочка подает поверженной химичке соскочившую с ее ноги черную туфлю с металлическими набойками.

Школа наша очень советская, чуть ли не ежедневно - торжественные линейки с вносом и выносом знамени. «Великое трио» ненавидит все это – корчим рожи, кривляемся, обмениваемся секретными знаками, за что и изгоняемся с торжественных мероприятий. Маму доводят до слез в школьном коридоре, ее обрабатывают учительницы «Вобла» и «Вакуоля».

Много лет я не видел своих друзей. В конце 90-х в Вашингтоне встретился с Вовочкой - известным американским журналистом, а в Иерусалиме – с приехавшим из Канады Юрочкой, главой программистской фирмы. Юрочка хотел угостить нас в самом дорогом ресторане, мы нашли такой в интернете. В течение двух часов под оглушительную восточную музыку нам приносили огромные тарелки, в центре каждой - загадочная полусъедобная козявка, прихотливо изогнутая и украшенная. Наконец эта пытка кончилась, Юрочка расплатился и мы пошли есть шашлык на рынок. Юрочка рассказал о судьбах наших одноклассников, отличавшихся в школе примерным поведением. Девочка – первая ученица выбросилась из окна советского посольства на Кубе, где она работала, один мальчик сидит за ограбление, другого после отсидки зарезали. Зато девочка, в которую мы втроем были влюблены, здравствует в Пуэрто-Рико. Странно, что ей сейчас за шестьдесят…

В пятом классе у нас появляется волосатый квадратный гигант, сын колумбийского посла. Он приносит в школу необычайные вещи. Однажды дает нам шариковую ручку с дыркой в колпачке. Глядя в дырку и поворачивая колпачок, можно увидеть порнографические фотографии. Меня потрясает, что женщины принимают такие немыслимые позы. Глядя на уроках на наших учительниц – Воблу, Вакуолю - все время думаю: «Неужели и они так вот задирают ноги?» Ручка, конечно же, обнаруживается, Вобла требует сказать, кто ее принес, сын посла встает и гордо заявляет: «Руська моя!». Вобла бледнеет и просит немедленно унести ручку домой, только и всего.

Художественная школа

Пытаться отлынивать от предначертанной мне дороги я начинаю сразу после смерти деда. Меня отдают в вечернюю художественную школу, где я становлюсь двоечником. Ненавижу рисовать гипсы - Сократов, Дорифоров и Давидов. Микельанджеловский Давид - самый несчастный его голову уже давно разобрали на части, надо отдельно рисовать нос, глаз и ухо великого царя. Белые гипсы на рисунках «растушевывают», наносят светотени, затирают ластиком, в результате они становятся черными и блестящими как сапоги. На уроках живописи надо писать натюрморты. Искусственные огурцы сменяются муляжами яблок, неизменным остается лукошко с куриными яйцами. Когда преподаватель выходит из класса, лукошко пустеет, искусственные яйца – удобные снаряды для метания в товарищей. Мольберты становятся щитами.

Школа находится на Кропоткинской, возвращаться домой надо на метро с пересадкой в центре. Тоска в обычной школе, тоска в художественной, тоскливый переход в метро, где в час пик по бесконечному туннелю еле ползет толпа. За что мне все это? Я люблю спорт, бегаю быстрее всех, а тут должен плестись в школу и сидеть за мольбертом четыре часа, тупо чиркая карандашом.

Интересно только на уроках Александра Меламида, который всего лет на десять нас старше. На первом же занятии он предлагает выбрать любой формат бумаги для рисования натюрморта. До этого все всегда рисовали на стандартных одинаковых листах.

- «Можете рисовать хоть в круге, хоть в треугольнике, лишь бы композиция была выразительной!»

Он учил разным способам рисования, рассказывал про пути искусства двадцатого века от Сезанна к кубизму, и дальше – до самых новых форм творчества. Мы в то время ничего не знали, Матисс и Пикассо казались самыми новыми современными художниками.

Меламид тогда, уже вместе с Комаром, придумывал Соцарт. Как-то, кажется, в семьдесят третьем году, он привел нескольких учеников на подпольную квартирную выставку. Там надо было в темноте ходить с фонариком, луч которого выхватывал то портрет Ленина, то икону, то советский плакат, нарисованные в разных стилях – от натурализма до кубизма. Нам нравилось, что учитель не боится смеяться над советской властью.

После ухода Меламида я попадаю в класс к двум начальникам – директору школы Евгению Васильевичу Лапину и завучу Владимиру Алексеевичу Рожкову.

Рожков учит рисунку. На занятиях Владимир Алексеевич что-то бормочет за моей спиной нежным голосом, воркует о внимании к предмету. Его тихая речь, чириканье карандашей соседей, ранний сумрак за окнами усыпляют. Он никогда не ругает учеников. Удивительно, что такой деликатный человек был пулеметчиком на трех войнах…

Рожков преподавал и в доме пионеров в Сокольниках, там у него когда-то учился Анатолий Зверев. Владимир Алексеевич выводил учеников на зимние этюды в парк. Темпераментный Зверев делал десятки акварелей и нанизывал их на ветки кустов и деревьев. Вместо листьев они обрастали акварельными этюдами.

Живописи учит Евгений Владимирович Лапин. Он суровый и строгий. Приходит в класс с сапожной щеткой и почерневшей от времени кастрюлей, наполненной водой. Садится за спиной ученика и внимательно следит за его работой. Пишем мы долго – иногда по двадцать сеансов. Когда работа уже почти закончена, Лапин встает, макает щетку в кастрюлю и мгновенно смывает все, с таким старанием и прилежанием написанное.

Так он учил не зависать на изображении отдельных предметов, писать их во взаимосвязи друг с другом и с пространством. Лапин когда-то учился у Александра Куприна. Писал почти абстрактные натюрморты в крошечной каморке рядом со школьной библиотекой. На полках этой его мастерской были расставлены сотни баночек, наполненных разноцветной «фузой» – смесью оставшихся после сеанса масляных красок. Лапин соскребал их с палитры и потом ими писал новые работы. Именно он заразил меня страстью к масляным краскам, густому вареву живописи.

Акварель я не любил. Мне было разрешено писать маслом на занятиях.

С тех пор так и не могу оторваться от этой увлекательной техники. «Нормальные» художники давно перестали пользоваться холстами и масляными красками. Недавно на обсуждении одной выставки музейный куратор сообщил, что масляная живопись навсегда ушла в прошлое и возврата к ней не будет. Боюсь, что холсты и краски подорожают скоро так же, как старые фотопленки, проявители и фиксативы.

Аэропорт

Мы переехали, и теперь живем в писательском кооперативе у метро «Аэропорт». К нам постоянно заходят мамины друзья – писатели. Одни живут по соседству, другие приезжают в литфондовскую поликлинику и заходят повидаться, поболтать. Я всегда стараюсь присутствовать при этих разговорах. После ухода очередного гостя, усаживаюсь в кресло, на котором он сидел, обсуждаю с мамой его суждения.

Самый долгожданный гость - Юрий Вронский. Он заходит по вечерам, издалека на нашем первом этаже слышно, как он, постукивая палкой, ругает советскую власть.

-«Большевики – суки позорные!», - кричал Вронский на всю улицу.

В слове «Суки» он удваивал звук «С», просунув кончик языка между зубами, отчего это слово звучало особенно смачно. Потом он входил – огромный, краснолицый, громкий, ставил палку в угол и начиналось…

- «Ссволочи-большевики, упразднили в русском языке обращение к женщине. Не назовешь же ее «товарищ» или «гражданка». Давеча ехал в метро, спросил у с-стоящей впереди: «Ссударыня, вы выходите?» Она глянула злобно и отрезала «Ссам ссударь!»

Помню, после приема в пионеры, Вронский научил меня песенке:

«Мы пи-пи-пи, мы пи-пи-пи, мы пи-пипи-онеры,

Мы ка-ка-ка, мы ка-ка-ка, мы каждый день поем,

Мы э-э-э, мы э-э-э, мы эхо нашей эры,

Мы си-си-си, мы си-си-си, мы силой всех побьем!».

Оглушительный успех в школе был обеспечен.

Вели мы с ним и теологические беседы. Рассказывая, он часто призывал в свидетельницы «Царицу, мать небесную». Я, тогда уже начитанный мальчик, как-то с умным видом сообщил Юрию Петровичу, что мать небесная была еврейкой, и соответственно, Иисус – тоже.

-«Ничего подобного, - возмутился Вронский, - мать Иисуса - еврейка, а отец - Бог. Русский Бог. Так что по нашим законам Иисус – русский.

Вронский идеализировал православие, монархию, патриархальную русскую деревню, деревенских детей… Как-то родители взяли меня в его деревню на Валдае. Более жестоких детей я никогда не видел. Они играли «в рабов». Проигравший в футбол или в карты мальчик становился на определенное время «рабом» и выполнял любые, самые жестокие и унизительные приказы «хозяев».

Дети писателей, живущие вокруг, сильно влияют на меня. Во-первых – у них фирменные джинсы. Во-вторых – все уже побывали за границей. В-третьих – на их магнитофонах крутятся песни Галича, Окуджавы и Высоцкого.

В квартире напротив нашей живет Ирка Щипачева, моя детсадовская подружка. Ее бабушка – Ирина Ильинична Эренбург – принимает у себя знаменитых писателей и художников. На стенах висят картины из эренбурговской коллекции – Шагал, Матисс, Пикассо, Фальк… У нас дома тоже собиралась компания вполне диссидентская, хотя и не такая знаменитая. Мама читает свои «непроходимые» стихи, на одну ночь дают самиздатские книжки. Как же все это отличается от ежедневных школьных мучений!

Клавдии

В испанской школе становится совсем невыносимо. У нас новый классный руководитель - несгибаемая коммунистка Клавдия Петровна. Она меня терпеть не может – из-за игры в «Тряпочку».

Школьную тряпку для доски смачивают, комкают и бросаются ее изо всей силы. Получается что-то похожее на ручной мяч. Воротами служит окно, другие ворота – дверь класса. В одном из решающих матчей я наношу сокрушительный бросок по дверным воротам, которые в это время открываются. Тряпочка влипает прямо в лицо Клавдии Петровне.

Надо сказать, что с Клавдиями у меня всю жизнь не ладилось. В театре Советской Армии меня ненавидела зав. реквизиторским цехом Клавдия Ивановна, говорила, что у нее на меня «зла не хватает». Почему-то все встреченные мной Клавдии всегда оказывались злобными старыми девами. Может, императорское имя так влияло на них? Женой императора Клавдия была Мессалина, знаменитая развратница. Видимо, нынешние Клавдии интуитивно боятся Мессалин мужского рода.

Школьная Клавдия старается истребить дух инакомыслия. Она по уши предана своему делу. Учительница литературы, обожающая Асадова и Острового, что может быть ужаснее? Она чувствует во мне нечто чужое, говорит:

- «Ты не нашего поля ягода, мальчик!»

Пугает, что я смогу вступить в комсомол только через ее труп. Мне страшно хочется переступить через ее труп, но совсем не хочется в комсомол.

Все таки в комсомол меня приняли, но ненадолго.

Я вступал во все, во что должен был вступать человек, рожденный в СССР. Но вступив, начинал «выступать». Октябренком сказал, что газеты только дураки читают, из пионеров меня прогнали за отказ коротко стричься, а из комсомола – за то, что принес в школу тексты песен Галича. Потом вступил во Всероссийское Театральное Общество и в Московский Союз Художников. Был отчислен из-за переезда в Израиль. На новом месте продолжались «вступления и выступления». Но об этом – дальше.

Летом после пятого класса Клавдия Петровна решает везти весь класс на неделю в Ленинград. Особое внимание уделяется ленинским местам. Ночуем в школьном физкультурном зале. По вечерам, чтобы быть «в теме», ставлю с друзьями сценки из жизни вождя. Вовочка изображает Дзержинского, возвращающегося с рыбалки. Я встречаю его, следуя интонациям вождя:

- «С йебалки, Феликс Эдмундович?

Он отвечает:

-«Да, Владимир Ильич!»,

на что, склонив по-ленински голову немного набок, я иронически спрашиваю: ---«А удочки для чего? Для конспиации?»

Ясное дело, Клавдии Петровне кто-то настучал, она докладывает директору. Меня исключают из школы.

Дома творчества

Самое прекрасное время - каникулы, а самое любимое место на каникулах – Коктебель. Там Дом творчества писателей со своим закрытым пляжем, столовой, столами для пинг-понга.

У входа в дом сияет золотом бюст Ленин, по утрам его бороду и усы чистят обувной щеткой, которую макают в зубной порошок. Под бюстом каждый день меняется число, выложенное цветочками.

Коммунисты и либералы вместе загорают на пляже со своими детьми, которые знакомятся и становятся друзьями или врагами в полном соответствии с политической ориентацией родителей. Я каждый год приезжаю в Коктебель – то с родителями, то с дедушкой и бабушкой. Увы, они не отличаются пробивными способностями, и часто после краткого беззаботного существования в доме творчества, приходится довольствоваться пропуском на писательский пляж, снимая комнату поблизости.

Зато я иногда хожу в Дом Волошина. Его вдове Марии Степановне нужно носить в судках обеды из дома творчества. Принесшие еду могут свободно ходить по комнатам, библиотеке, состоящей из книг с автографами гостивших в доме писателей, по мастерской, завешанной акварелями поэта и наполненной диковинными восточными скульптурами и раковинами. Акварели - чистенькие, аккуратные, сдержанные, совсем не вяжутся с могучим образом Волошина на фотографиях.

Дед писал ежедневно по утрам пейзажи, а после обеда – портреты писателей. В эти годы он написал самые яркие свои работы. Он хотел, чтобы я рисовал, пытался научить меня видеть цвет, но я целыми днями болтался в море, делая перерыв для похода в кафе «Ветерок», где покупал стакан холодного молока и конфету «Стратосфера». Помню, он спрашивал, какого цвета стена в нашем дворе. «Серая» - отвечал я. «Ты что, не видишь, что она голубая?» - говорил дед. Его жизнь укоротила любовь к Крыму, к жаркому солнцу, яркому свету – развилась болезнь сердца, от которой он и умер, когда мне было неполных четырнадцать.

После исключения из школы я еду в Коктебель уже с друзьями. В результате долгих поисков нам удается снять свинарник. Свиней на лето перевели в загон на улице, а в свинарнике гостеприимные хозяева поставили раскладушки и завесили тюлевой занавеской дыру в стене, служившую парадным входом. Жилье, конечно, не самое удобное, но годное для ночлега. Однажды вечером мы решаем пойти на представление гипнотизера Герасимова. Он укладывает молодых девиц из зала на три стула, усыпляет и выдвигает центральный стул из под их спин. Я знакомлюсь со своими соседками по залу, подначивая их выйти на сцену. Попасть под гипноз Герасимова они отказываются, зато я загипнотизирован ими. Кажется, что это самые красивые девушки на свете.

В результате на одной из них, Оксане, я женился, две другие стали женами моих друзей – Бори Бермана и Бори Беленкина. С историком общества «Мемориал» Беленкиным и его женой Ниной я встречаюсь постоянно, когда приезжаю в Москву. Рано погибший Боря Берман сделал меня соблюдающим заповеди евреем.

Первая работа

В шестнадцать лет я устраиваюсь подсобным рабочим в литературный музей Пушкина. Музей находится на Кропоткинской, рядом с художественной школой.

Нас трое – подсобников: изгнанный из университета бывший студент Серега, вышедший из тюрьмы уголовник Федор и я. Служим мы под началом завхоза Израиля Григорьевича.

- «Не ссы, Израиль, - говорит ему всегда полупьяный Федор – все будет ништяк!»

Сейчас я часто повторяю про себя эту фразу, когда на страну надвигается очередная напасть.

После первой получки Серега приводит меня к своему другу, где за покерным столом в течение нескольких минут я остаюсь без денег.

На вечерах в музее играет Рихтер, выступают знаменитые актеры, знакомые научные сотрудники обсуждают варианты стихов в пушкинских рукописях. Все это – высокое и низкое - как-то естественно сочетается.

Много лет спустя, когда я начал интересоваться иудаизмом, знакомый хабадник учил завязывать специальный молитвенный пояс – гартл, отделяющий «верх» от «низа». У меня это никогда и не получалось, даже пояс не помогал.

Репетиторы

В интеллигентных семьях было принято нанимать частных преподавателей – репетиторов для подготовки отпрысков к вступительным экзаменам в институт. С частными учителями мне повезло. Все они отбыли сроки в заключении. Рисунком и живописью я занимаюсь у Евгения Андреевича Додонова, художника, оттрубившего в лагерях и ссылках полжизни. В просветах между ними он успел поработать с Мейерхольдом и Родченко, но ранние его вещи не сохранились. Евгений Андреевич скромный, тихий человек. В выставках не участвует – боится, что снова посадят. Свои работы показывает только особенно близким ученикам, а учатся у него Владимир Брайнин, Максим Кантор, Ирина Нахова, Владимир Сальников, Алена Шаховская… Трагические мрачные картины прячутся в надежно закрытых ящиках.

Преподает он замечательно, но я занят другим - на лестничной клетке тренирую одну из учениц держать спичку на ресницах. Евгений Андреевич периодически открывает дверь и произносит: «Миша, очень плохо рисуете!» Я нехотя возвращаюсь, сажусь за мольберт, но рисовать совсем не хочется. Думаю о ресницах.

С особенным нетерпением я жду перерывов на чаепития, во время которых Додонов рассказывает о театре двадцатых – начала тридцатых годов, о работе с Мейерхольдом и Родченко, о биомеханике и синтезе искусств.

Мама дружит с писателем Анатолием Якобсоном. Он издает самиздатскую «Хронику текущих событий» и преподает историю. По его совету репетитором по литературе становится Илья Габай, а по русскому языку – Наталья Горбаневская.

Габай отсидел к тому времени срок в брежневском лагере за антисоветскую деятельность, а Горбаневская – в сумасшедшем доме - за демонстрацию на Красной площади против вторжения советских войск в Чехословакию. Горбаневская довольно быстро от меня отказалась, поскольку выяснилось, что я и так пишу вполне грамотно, а к Габаю я хожу несколько месяцев. Он увлекается, беспрерывно дымя трубкой, в которую крошит табак из дешевых болгарских сигарет «Солнце», просиживает со мной гораздо дольше положенных полутора часов. Почему-то все время мы занимаемся Пушкиным. В результате я усваиваю, что самое главное в жизни - «любовь и дружество».

Судьба Габая была трагична. Сирота, живший в детском доме, он, отслужив в армии, сумел стать школьным учителем. Переехал в Москву, участвовал в правозащитных демонстрациях. В первый раз его посадили в 67-м, отсидел полгода. Освободившись, «не исправился». Снова посадили в 70-м за поддержку крымских татар. В 72-м году выпустили, но на работу не брали. Тогда-то я и ходил к нему, хорошо, что успел.

В 1973-м году Габай выбросился из окна своей квартиры на Лесной улице, где мы так долго просиживали за уроками. Якобсон с женой Майей Улановской под давлением властей уехал в Израиль. Годом позже умер Додонов. Еще через год, в 1975-м, Горбаневская уехала в Париж. Мне повезло – успел пообщаться с ними.

Увлечения девичьими ресницами и чаепитиями, (впрочем, не только чае) привели к провалу на вступительных экзаменах в институт. Впереди замаячила армия, в которую идти не было никакой охоты.

Бегство от армии

Косить от армии учат многие. Мудрый советчик, хиппующий приятель, дает мне советы. Впоследствии он стал знаменитым священником, пресс-секретарем патриарха. Видимо, поэтому он тогда делился своими секретами под музыку рок-оперы «Иисус Христос – суперстар». До сих пор помню его объяснения, как изображать сотрясение мозга, как сообщить врачам в военкомате, что я мочусь в трамвае (почему-то их страшно волновал этот вопрос, у всех советских новобранцев спрашивали:

-«В трамвае не мочитесь?»

(Наверное, здесь крылась какая-то стратегическая задача, вероятно, формировались секретные трамвайные войска).

Простой и детально разработанный путь – симулировать сумасшествие - мне не нравится. Надо ложиться в дурдом, а я боюсь сумасшедших.

Мне и в голову в то время не приходило, что через много лет в Израиле ближайшими друзьями станут психиатр и психолог, которые устроят меня преподавать искусство умалишенным. Несколько лет я буду работать с ними, научусь разбираться в душевных болезнях.

Надо было срочно, во что бы то ни стало получить отсрочку от армии на год – до следующих вступительных экзаменов.

Выход неожиданно нашелся – Театр Советской Армии.

Первый театр

Это странное «учреждение культуры» находилось в ведении Министерства Обороны. Поэтому его работники могли получать отсрочки от армии. Кроме того, в самом театре служила команда актеров – военнослужащих, где при особом везении можно было пройти всю армейскую службу. Устраивали туда своих детей, как правило, успевших закончить театральные училища, по большому блату. Кое-какой блат у меня нашелся. Иосиф Прут – драматург и сценарист, писавший пьесы на военные темы, был нашим соседом. Узнав, что в военкомате у меня уже отобрали паспорт, он поехал к военкому и вызволил паспорт, обменяв на него мою коллекцию марок. После чего пристроил меня в театр мебельщиком-реквизитором. Работа заключалась в таскании мебели со склада на сцену и обратно и в перестановках ее во время спектакля.

Все, что описано в Торе, является, с точки зрения христиан, «предвосхищением» евангельских событий. Мое появление в театре, в сущности случайное, тоже было «пред-восхищением» (а также и «пред-разочарованием») дальнейшей жизни.

Сначала я сразу заблудился. Театр этот построен в форме пятиконечной звезды. Впрочем, форму эту можно увидеть только с небес – немецкие летчики во время налетов на Москву очень ценили и берегли ее – по лучам звезды легко было ориентироваться и находить точки для бомбардировок. В самом же здании найти что-то было непросто - десять этажей над поверхностью земли и еще столько же подземных. Стилобат – зловещий бесконечный подвал с затхлым запахом пугал больше всего. Множество лифтов, сложных переходов, подъездов и даже танковый въезд – танки в спектакле «Сталинградцы» въезжали прямо на огромную сцену театра, построенную для батальных представлений. Малая сцена располагалась шестью этажами выше.

В театре всем новичкам рассказывают историю про одного несчастного декоратора, которого в первый его рабочий день послали с ведром краски с большой сцены на малую, и он до сих пор не вернулся, хотя прошло уже немало лет. В разных углах театра обнаруживаются странные учреждения, например в одном из углов находится филиал поликлиники художественного фонда СССР, где понуро сидят в очереди знакомые художники.

Меня сразу инструктируют, что и как нужно делать на вечернем спектакле. Объяснения, которые дает тетя Паша – моя непосредственная начальница – звучат так:

- «В затемнение скинешь шпильку, схватишь стуло с фурки, фурку толканешь из кулисы, да стенку не задень - монты кобылки плохо стягивают. Да смотри не сбей лягушку и хватай потихоньку, не то спинка отвалится – она в охряпку приделана… Что стал, как бусурман, слышь «головы» кричат, щас штанкет с падугой по балде треснет!» Отдельные слова я понимаю, но смысла почти не улавливаю.

Впрочем, и зрители на спектаклях понимали лишь отдельные слова - гигантские масштабы сцены мешали драматическим артистам говорить – их попросту не было слышно, зато сценографам было где разгуляться. В старых спектаклях использовалась тяжелая мебель и дикое количество реквизита. Мебельно-реквизиторским цехом командовала «засрака» (заслуженный работник культуры) Клавдия Ивановна – яростная одинокая стерва, работавшая в театре со дня его основания. Лицо ее всегда заливал яркий румянец возмущения. Тетя Паша – простая деревенская бабка - пришла в театр вместе с ней и к тому времени уже сорок лет терпела ругань начальницы. 

Кроме них, в цеху со мной работают еще два щуплых еврейских мальчика, уклоняющиеся от армии, и будущая звезда советского кино – старший мебельщик-реквизитор Володя Гостюхин.

В театре Советской Армии был не директор, а начальник – полковник Понько. Заместителем его был подполковник («подпоньковник», как его звали в театре) Филиппов. Командой актеров-воннослужащих ведал прапорщик, учившийся на заочном отделении ГИТИСа. Учиться ему было трудно. Однажды во время сессии он выступил с инициативой – не отпускать команду ночевать дома, пускай спят в театре вместе с военизированной пожарной охраной и помогают ему сдавать зачеты. Но не тут-то было. Ушлые солдатики-актеры накатали письмо министру обороны – по уставу два рода войск не могли ночевать в одной казарме. В другой раз он потребовал, чтобы все постриглись. Актеры-военнослужащие обрили головы наголо и вышли на сцену в «Учителе танцев» без париков.

Накладки

«Накладкой» называется неправильное действие работников театра во время спектакля. Сделавший это называется «наложившим».

Впервые я «накладываю» на воскресном утреннем спектакле. Идет пьеса «На той стороне», написанная в 1949 году, о советских разведчиках в тылу японского врага. Декорация стоит на поворотном кругу. Первая картина - кабинет начальника КГБ. Стол, стул и большой бюст Ленина, который сдвинут с круга, чтобы между ним и столом образовался проход. Гостюхин велел выскочить на сцену в затемнение и быстро передвинуть Ленина на круг, чтобы он смог уехать при перестановке. Я выбегаю раньше времени, не в то затемнение, взваливаю бюст на плечо (он довольно легкий, сделанный из папье-маше) и застываю – навстречу мне при полном свете выходит японский перебежчик, мелко кланяясь и складывая ладони. Ни он, ни начальник КГБ не знают, как обыграть появление такого странного персонажа – длинноволосого, в джинсах, да еще и с огромным бюстом Ленина на плече. КГБ-шник онемел, а японец пытается заговорить со мной:

-«Домой понесесь?», – спрашивает он, указывая на Ильича.

Но я, ослепленный прожекторами, не зная что делать, убегаю с Лениным за кулисы, где меня поджидает старушка - помощник режиссера. Трясясь от гнева, она громко шипит:

-«Почему я должна следить за каждой мышиной какашкой?»

Я ей достойно отвечаю, что Ленин никакой не какашка…

В конце концов, мне влепили выговор. Дело было так. Наш цех возил по сцене на спектакле «Раскинулось море широко» установленный на колеса катер. Невидимые за холщовыми волнами, мы таскали его как бурлаки. На палубе стояли артисты-матросы и командовали:

-«Полный вперед!»,

-«Лево руля!»

Мы откликались снизу нецензурно, но нас не было слышно, так как между сценой и зрителями располагался оркестр. На этом спектакле я совершил уже третью, самую болезненную накладку. Тетя Паша, называвшая меня «чудище с бахмарами» (я носил высокие ботинки с бахромой) велела при затемнении выскочить на сцену и утащить за кулисы кресло главного гестаповца. Но я опять прослушал в какое именно затемнение это надо сделать. Как только погас свет, я выбежал на сцену и тотчас получил страшный удар в челюсть: наши партизаны захватывали гестапо, активно размахивая кулаками. Схватившись за голову, я убежал за кулисы. При новом затемнении поменяли декорацию. Под музыку выплыл катер с матросами, певшими песню. Кресло мирно качалось на волнах...

Но самая замечательная накладка на этом спектакле была сделана не мной. Театр приехал на гастроли в Ленинград. «Раскинулось море широко» играли два раза подряд – вечером и утром. После вечернего спектакля монтировщики опустили на штанкетах серое блокадное небо и ушли гулять по городу. Среди них был Саша Луков, пристроенный в театр своим дядей, главным рабочим сцены. Саша, видимо, потрясенный красотами Ленинграда, сильно напился и дорогу в гостиницу не нашел. Вместо этого он пришел в театр, завернулся в «небо», висевшее в метре от планшета сцены и заснул. Утром его товарищи подняли небо вместе с Сашей и начался спектакль. Все шло как по маслу до «немецкой» картины. В этот момент немцы захватывают в плен партизанку Надю и требуют, чтобы она служила фюреру. Надя выходит на авансцену и говорит:

-«Люди! Помните меня - простую девушку, гибнущую от рук фашистов».

В этот волнующий момент небеса зашевелились и с облаков свесилась мозолистая рука Саши.

-«Выпустите, гады!», - раздался его громовой голос.

Все замерли. Указующий перст был направлен на партизанку. Зрелище было не слабее фресок Сикстинской капеллы.

-«Суки, выпустите!» - продолжали бушевать небеса.

Пытаясь заглушить их, грянул оркестр. Облака содрогались теперь под музыку. Ошеломленные фашисты и партизанка безмолвно стояли, задрав головы. Пришлось закрыть занавес и объявить антракт   Далее  >>

Назад >>