Главная > МКСР "ДИАЛОГ" > 11-ая встреча  > Михаил ЯХИЛЕВИЧ (Израиль)

ПОВОРОТ КРУГА

(продложение)

Коктейль ЦТСА

Пульсация театральной жизни осуществляется через «кишку» - курилку, представляющую собой коридор, у одной из стен которого поставлены в ряд кресла с подлокотниками. Перед сидящими курильщиками фланируют с сигаретами желающие посудачить о том о сем, о начальстве, о режиссерах, о распределении ролей. Поскольку спектакли идут одновременно на двух сценах в кишке собираются вместе рыцари и матросы, древние греки и фашистские захватчики. Нам кишка очень нравится, но злобная Клавдия Ивановна вытаскивает из нее своих подчиненных чуть ли не за уши.

-«Хватит титьку сосать», - кричит она, видимо, путая титьку с сигаретой.

Курить работникам цехов положено у монтировщиков. Там стучат в домино, толкуют про выпивку и политику, про Солженицына - скрытого Солженицера, и Сахарова – Цукермана.

В конце концов я нахожу для себя подходящее место – буфет, где зрителям перед спектаклями предлагается «коктейль ЦТСА» - смесь ликера, водки и сока. Публика уходит в зал, и тогда, во время спектакля, я могу спокойно посидеть в буфете. Буфетчица Нинка времени зря не теряет. Остатки коктейлей она сливает вместе, разбавляет, не скупясь, водой, вставляет в бокалы свежие разноцветные соломинки, и к антракту новая порция фирменного напитка готова.

В праздники все мы угощались сэкономленным предприимчивой Нинкой спиртным. Однажды, на утреннем новогоднем спектакле «А зори здесь тихие», одна из актрис «лечились» в буфете от дичайшего похмелья. Играла она девушку, которую на сцене должны были застрелить фашисты. «Подлечившись», актриса вышла на сцену и очень натурально упала от выстрела. Однако в затемнение подняться и убежать за кулисы не смогла. Так и осталась лежать. Пришлось нам ее выволакивать…

Удивительно, как «зараза театра» проникает в человека. Сезон, в котором я работал, был неудачным. Театр еле существовал, зрители не ходили, актеры бунтовали, менялись режиссеры. Тем не менее, я заразился. Перед увольнением, бегая по театру и собирая подписи в обходной лист, чуть не плакал. Решено было поступать в Школу-Студию МХАТ.

Школа-Студия

МХАТ был любимым театром советской власти. Ему и, соответственно, Школе-студии многое позволялось. Театр в тот период умирал, но мхатовские старики - педагоги оживали среди студентов. Мы на занятия приносили гитары, пели на переменах, они, всегда торжественно одетые, многие в галстуках-бабочках, выходя из деканата, присоединялись к нам.

Гуманитарная кафедра в те времена - лучшая в Москве. Русскую литературу читает Инна Правдина, историю театра - Натэлла Тодрия. Они несут такое, что испуганные студенты пишут им записки:

-«Что вы говорите! Вас посадят!»

По этим предметом я «успеваю» хорошо.

Даже история КПСС с научным коммунизмом дается мне легко. Преподает ее бывший дипломат, получивший прозвище «сексуал-демократ» за то, что слишком дружественно посматривает на некоторых студентов. Слушать его скучно, писать конспекты - противно, но тут находится чудесное решение. В расположенном рядом архитектурном институте есть ленинская комната. И там лучшие конспекты висят на тоненьких цепочках. Однажды я с двумя однокурсниками совершаю на нее набег – мы срезаем конспекты, вытаскиваем их из старых обложек, дома обертываем в новые и сдаем на проверку. Результат великолепен – пятерка и освобождение от экзамена!

Хуже обстоит дело с технической кафедрой. Технологию постройки декораций читает Михаил Михайлович Кунин – сын знаменитого циркового фокусника Куни. Высокий седой красавец, он снисходит к студентам, бегло смотрит чертежи и медленно вытаскивает красную шариковую ручку из нагрудного кармана. Этого торжественного жеста все боятся. Ручка неумолимо приближается к чертежам и перечеркивает их тонкой красной линией. Надо все переделывать. В результате этих бесконечных перечерчиваний я настолько навострился в чертежах, что в дальнейшем при работе над оформлением спектаклей делал их десятками в день.

Самый трудный предмет - техническая механика вместе с сопроматом. Тут я совсем ничего не понимаю. Преподаватель – молодая энергичная женщина приговаривает:

- «Это вам не прогулка за дипломами!»

Спасает подслушанное мною ее признание в деканате. Оказывается, она не переносит вида остро заточенных предметов, ей мерещится, будто они вонзаются в глаз. Я стал носить на лекции остро заточенный карандаш. Когда она вызывает студентов к доске решать задачу, я вынимаю карандаш и приподнимаю его острием кверху. Преподавательница скользит взглядом по аудитории и, увидев карандаш, начинает моргать. Меня не вызывает. Так я и не решил у доски ни одной задачи по сопромату. Но предстоял экзамен. Никаких шансов спастись не было. Почти все сдали свои работы, в аудитории остается только несколько студентов. Когда мой приятель – Миша Курс – идет сдавать работу, я ухитряюсь сунуть ему свой билет с припиской «SOS!». Выйдя во двор, он быстро пишет решение, привязывает его к кирпичу бечевкой и запускает в открытое окно нашей аудитории на втором этаже. Кирпич, просвистев через всю комнату, ударяется о стенку и рассыпается.

- «Ну, это уже черт знает что!» - кричит преподавательница и бежит жаловаться.

В это время я встаю, вытаскиваю из-под обломков кирпича свою задачу и все переписываю. Получил тройку, так как и переписать формулы без ошибок не смог. Но все же сдал!

Нежелание решать задачи по сопромату сыграло со мной однажды злую шутку. Я выстроил на сцене мост над оркестровой ямой, который рухнул под ногами героини спектакля, она упала прямо на головы оркестрантов. К счастью, никто не пострадал, кроме меня, получившего выговор.

Однокурсники особой интеллигентностью не отличались. Перед экзаменами по литературе приходилось пересказывать им содержание романов и повестей. Чтобы успеть пересказать все произведения на помощь призывалась моя будущая жена Оксана, студентка филфака МГУ. Как-то раз я заметил, что мой товарищ Игорь Борц смотрит на нее как-то странно.

- «Ты где джинсы брала?» - вдруг спрашивает он.

– «У спекулянта, а что?»

- «Моя работа - произнес Игорь с гордостью – соперничаю с фирмой Вранглер!»

Впоследствии он вовлек в свой подпольный цех многих студентов. Для окраски ткани и изготовления заклепок использовались цеха московских театров.

Кафедра «Создание внешней формы спектакля» была устроена необычно. Главным нашим занятием было не рисование (его только раз в неделю преподавал старичок по кличке «Еле передвижник») ,а изготовление макетов. Тут не было предела точности и филигранности.

Начинали мы с создания макета из случайных предметов. Я изготовил макет вертолета. Его корпусом была клизма грушевидной формы, винт состоял из пипеток, иллюминаторы – из круглых таблеток.

Затем требовалось сделать крохотные стульчики и шкафчики разных эпох. Потом надо было создать макет по эскизам декораций знаменитых художников. Преобразование плоского эскиза в объем – чудесное умение, которому обучала Школа-Студия.

На следующем этапе переходили на учебную сцену : на актерском факультете оформляли игравшиеся студентами отрывки из пьес.

Мне достался отрывок из пьесы Островского «Без вины виноватые». Ставил его Василий Петрович Марков, игравший Дзержинского во всех советских фильмах. Завораживала связь названия пьесы с актерской специализацией режиссера.

Я мало что помню из этого первого опыта. Режиссеру не нужны были ни мои эскизы, ни макеты. Все декорации были взяты «из подбора» - из старых мхатовских спектаклей.

Запомнился лишь один актерский этюд, видимо не случайно, учитывая мой будущий переезд в Израиль.

Чтобы раскрепостить актеров, режиссер попросил их представить, будто они идут по пустыне. Дикая жара, нет воды, кругом песок. Студенты начали двигаться, задыхаясь, шатаясь, держась друг за друга. Лишь один из них замер на сцене, раскинув руки и уставившись в зал.

-«Что ты стоишь, как чучело, посреди сцены?», - крикнул из зала режиссер.

-«А я – мираж!», - ответил студент.

Массовки

Студентов гоняют на массовки во МХАТ. Мы изображаем солдат – и в булгаковских «Днях Турбиных», и в Рощинском «Эшелоне».

На этом спектакле произошла грустная история. По замыслу режиссера солдаты, отправлявшиеся на фронт, должны были стоять в вагоне и кричать провожавшим их женщинам: «Прощай, Маша!» или «Прощай, Дуня!». Крики шли под усиливавшуюся фонограмму движения поезда, главное было замолчать ровно в тот момент, когда гас свет и выключался звук. Понятно, что все кричали то, что им заблагорассудится, – все равно под стук колес зрители не слышали наших слов.

Однажды один из студентов не сумел остановиться вовремя - в полной тишине и темноте раздался его крик:

-«Гребаный МХАТ! Достали своими массовками, гады!»

На следующий день его, беднягу, исключили из студии.

Во всем было виновато пиво. Рядом со Школой-Студией в подвале на Дмитровке помещался пивной бар «Ладья». В народе его называли Ямой. В этой Яме за время пятидесятиминутного перерыва между лекциями мы ухитрялись выпить по два литра пива. Заведение пользовалось большим успехом у жаждущих. В отличие от других подобных точек всегда были в наличии кружки. Кроме того, подавали гнилые креветки. Очередь выстраивалась на морозе с десяти утра.

Напившись пива, студенты начинали играть в гусар. Например, вносили студенток в аудиторию на руках. Женоненавистническая политика нашего факультета разрешала учиться на каждом курсе всего трем девушкам. Причем, доучиться им, как правило, не давали. Мы чувствовали себя героями «Гусарской баллады».

Кострома

В середине 80-х меня приглашают работать главным художником в Костромской театр имени Островского. Дают комнату в общежитии электромеханического завода, так как в театральной общаге рушатся стены и потолок. Ежедневно, в шесть утра, сосед с похмелья хватает жену за волосы и методично бьет о мою стену ее головой. Услышав это впервые, я решаю вмешаться. Вбегаю в соседскую комнату и нарываюсь – они кидаются на меня вдвоем. Причем жена царапается как-то особенно остервенело. Вечером они извиняются. Ставят бутылку. Жена угощает картошкой. Сидим на общей кухне и глазеем на тараканов, от нехватки места играющих в чехарду.

-«Всюду жизнь!»,- говорит сосед.

В театре работают молодые режиссеры, приехавшие из Москвы. Встретили их в театре очень приветливо. Однако репертуар выстраивается в соответствии с интересами заслуженных пожилых актрис. Спектакли ставятся с расчетом, чтобы одна из них получила главную роль. Причем играть вместе в одном спектакле они не хотят.

К счастью, в каждой пьесе Островского, которые театр должен был ставить ежегодно, есть роль какой-нибудь вредной старухи.

Оформлять классический репертуар в «старинном многоярусном театре» интересно. Как всегда, мне хочется «тянуть одеяло на себя», к неудовольствию режиссеров. Самый неприятный случай происходит на премьере спектакля «Не было ни гроша, да вдруг алтын». Режиссер требует бытовую декорацию, представляющую городскую улицу. Я выстраиваю ее, только уменьшаю почти вдвое размеры домов, ворот, лавочек. Артисты возвышаются над городом как великаны. За декорацией растягиваю задник из мешковины, а перед ним высоко над сценой вешаю фанерные контуры противоположного берега Волги – церквушки с золотыми куполами, пыльные деревья, покосившиеся домики.

Когда раскрывается занавес и в окнах домиков зажигаются дрожащие свечи, зрители начинают аплодировать. При каждой перестановке они продолжают хлопать в ладоши – уж очень живописно гаснут прожектора и только свечи в домах продолжают гореть. После премьеры все эти красоты мне велено убрать, «чтобы не отвлекать зрителя».

Собачье сердце

Еду в Днепродзержинск, на родину Брежнева, для работы над «Собачьим сердцем».

Это первая постановка булгаковской пьесы. Причем – в музыкально-драматическом театре, где идут оперетты.

Декорация представляла собой взорванный мир. Среди разрушенных стен и фрагментов мебели ходил в белом халате профессор Преображенский и рассуждал о порядке. Опереточные артисты были счастливы получить необычные роли. Однако спектакль запретили. Управление культуры обнаружило в пьесе не разрешенные цензурой отрывки из прозы Булгакова. Счастливые артисты из горячих поклонников постановки немедленно превратились в ее врагов. Режиссера увезли в больницу с сердечным приступом. Я решил бороться. «Настучал» в Москву – в Союз Театральных Деятелей (тогда ВТО) – просил прислать комиссию для «более профессиональной оценки первой постановки «Собачьего сердца». Время было перестроечное. Комиссию не прислали, зато позвонили начальству и велели спектакль разрешить. Артисты вновь стали нашими горячими сторонниками. Зрители были в восторге. Спектакль прошел три раза, после чего его тихо сняли с репертуара.

В 1984 году я получил неожиданное предложение из министерства культуры. В Борисоглебске режиссер Митькин ставит спектакль «Эффект Редькина». Ищут художника. Прозвучало это замечательно еще и потому, что чиновнику министерства это сочетание звуков вовсе не казалось смешным.

-«Возьмите спектакль, - уговаривал он, - ничего, что театр городской и бедный, каждый Ваш новый спектакль прикладывается как золотник к золотнику…».

-«Как Митькин к Редькину», - думал я в поезде в Борисоглебск.

Александр Митькин оказался очень симпатичным, мы быстро придумали конструкцию, понравившуюся всем: артистам, цехам, даже директору.

-«Хорошая декорация, - сказал он на худсовете, - потому что новая! Все новое – и пиломатериал, и краски!».

Через несколько лет я работал главным художником в московском театре «У Никитских ворот». Там репетировали «Роман о девочках» Владимира Высоцкого. Я выстроил на сцене клетку, между прутьями которой вставлялись как в пазл табуреты с нарисованным на их сиденьях открыточным закатом. Актеры должны были вынимать табуреты и садиться на них. По ходу действия обнажался остов клетки, превращая райский сад в тюрьму.

Актерам надо было карабкаться по клетке, биться об решетки, пытаясь выбраться. Ничего из этого не получилось. Ни карабкаться, ни биться никто не хотел. На репетиции режиссер потребовал распилить клетку на две части и растащить эти части по сцене, а табуретки выбросить.

Это был мой последний спектакль, оформленный в России. Он до сих пор в репертуаре – почти 30 лет – в неузнаваемых по отношению к первоначальному замыслу декорациях.

Багаж

Уезжать мы решили налегке, взять чемоданы с самым необходимым. Отправлять вещи медленной скоростью не хотелось, везде – и в Москве, и в приграничных городах надо было выстоять огромные ночные очереди. Все же мы послали несколько сотен посылок с книгами, а друзья согласились переправить вместе со своими вещами наш мебельный гарнитур «Березка». Книги эти стоят у нас на полках, а за «Березку» пришлось платить дважды: сначала за то, чтобы ее доставили и распаковали, а затем за то, чтобы вынесли на помойку, ее габариты не соответствовали размерам израильского жилья. Русские евреи везли невероятные вещи: не только мебель, матрасы и одеяла, но и кастрюли, туалетную бумагу, зубную пасту. Как-то вскоре после приезда я зашел к приятелю и увидел, что он, стоя в эмалированном тазу, ногой пытается выжать из тюбика дефицитную в России немецкую зубную пасту «Колинас», пересохшую в долгом пути.

Картины я тоже рассовываю в «медленные скорости» друзей. Одни папки мы отвозим на грузовике в Вильнюс, другие – в Брест. В Бресте таможенник вытаскивает из ящика папку, где на всех рисунках обнаженные. «Неужели не пропустит?» - пугаюсь я. Реакция таможенника неожиданна.

-«Коль, - зовет он своего коллегу, - иди, глянь! Ты с этой стал бы? А вот с этой?»

Поразительно живая реакция на искусство совсем не эротическое.

-«Каких-то кривых баб рисуете, пацаны!», - говорит Коля, возвратив папку.

Мне тогда казалось, что действую очень ловко. Квартиру жены продал за три тысячи долларов, мастерскую – за пять. С большими деньгами приедем, - думал я.

Рыба

Каждый год мы ездим в Синай, на Красное море. Приемы пищи в Синае сильно затягиваются. Там никто никуда не спешит. Можно заказывать свежую рыбу, рис и спагетти. Всю остальную еду везут из Каира, не охлаждая, в кузове грузовика. Бывает, что ожидание затягивается на весь день. Как-то раз дочь заказала на обед спагетти, а мы с женой - свежую рыбу. Сидели, ждали. Несколько раз я отправлялся на кухню узнать, где же наша рыба. Через час примерно мы увидели двух бедуинов, заходящих в море с бреднем.

-«Ну вот, а вы волновались, - сказал хозяин ресторана, глядя на удаляющиеся в море фигуры своих поваров, - сейчас поймают и зажарят».

Рыбу и в самом деле поймали через час, одну синюю, другую зеленую. Спагетти все не несли… Дочь со слезами на глазах смотрела, как мы поедаем наши порции. Я пошел выяснять, где же спагетти.

-«А где твоя мущина?», - ответили мне вопросом на вопрос.

Я несколько опешил – никаких мужчин со мной не было.

-«У меня нет мущины», - сказал я смущенно.

- «А это что?», - спросил хозяин, указывая на мою Субару.

Оказывается, спагетти у него не было, и он хотел сгонять за ними на моей машине в соседнюю деревню.

Мы жили в отеле, построенном архитектором из Александрии. В процессе строительства архитектор влюбился в рыб, бросил свою работу, выкупил отель у заказчиков и поселился в нем. Постепенно превращаясь в русалку (может, правильнее сказать, в русала?), он с утра до вечера затаскивает своих гостей в море и плавает с ними часами над рифом, показывая самые красивые места.

Рыбу трогать руками опасно. Мой приятель Миша Курс ловил в рифах разных диковинных животных. Однажды он дотронулся до рыбы «крылатки» и выскочил на берег, корчась от боли. У «крылатки» ядовитые плавники-крылья. Подбежавшие бедуины решили оказать помощь своими средствами: прижигали сигаретой место укуса. Не помогало. Мишина рука быстро распухала. Пришлось его грузить в машину и везти в больницу. Больничный врач выписал рецепт и велел срочно ехать за лекарством. Привезли. Оказалось просроченным. Поехали снова. Все это время рука нашего несчастного друга раздувалась и вскоре стала толстой, как нога. После укола ему стало легче, через день он поправился, но сообщил, что больше «в Синай ни ногой!».

-«Ни рукой!», - поправил я.

Гора Синай

Однажды мы решили заехать в монастырь Санта-Катарина и взобраться на гору Синай, на которой была дарована Тора. Для израильтян без визы въезд в эту часть Синая закрыт. Однако египетская граница была тогда на замке не очень прочном. Как его открыть, было известно.

У шлагбаума стоял пограничник в белых штанах. «Базборт близ», - произнес он, подойдя к машине. (В арабском языке нет буквы «П», она произносится как «Б».) Мы немедленно протянули паспорта. В каждом из них вместо визы лежало десять египетских фунтов. Эта сумма полностью удовлетворила пограничника. Дернув за веревку, он открыл шлагбаум. Путь был свободен.

Приехав в монастырь вечером, мы наняли для подъема на гору бедуинских провожатых с верблюдами. Поскольку мы были впятером, а денег хватило только на двух верблюдов, было решено, что двое поедут верхом, еще двое будут идти, держась за верблюжьи хвосты, а один из нас останется спать в монастыре. Так и поступили. Подъем начали в четыре часа ночи, чтобы к рассвету оказаться на вершине. Поначалу все шло хорошо. Постепенно тропа сужалась. Справа от нас была отвесная скала, слева – пропасть. Внезапно оба бедуина, бросив поводья, за которые они держали верблюдов, одновременно сиганули в пропасть. Мы продолжали путь сами, дрожа от страха. Верблюды шагали все так же спокойно. Минут через двадцать бедуины появились снова. - В туалет было надо»,- объяснили они свое странное поведение.

На вершине мы увидели группу японцев, которые тряслись от холода, завернувшись в одеяла. Дождавшись рассвета, побрели обратно в монастырь к нашему спящему другу. Он ночью никак не мог заснуть, волновался за нас. Утром нам не удавалось его разбудить. Монахи вынесли его на простынях из кельи на солнце, им нужно было заселять новую партию японских туристов.

Больница

Двадцать лет назад у меня при случайном обследовании обнаружили опухоль в печени. Надо было срочно ее оперировать. К несчастью, единственный хирург, делавший такие операции, уехал за границу. Как всегда, начали искать знахарей, народных целителей и гомеопатов. Первый из них, похожий на египетскую мумию, прописал чудодейственный порошок, который можно было найти только в горах Швейцарии. Нашли. Оказалось, что это перемолотые цветки ромашки. Второй целительницей была религиозная старушка, она разламывала уголь над моей головой, потом бросала его куски в таз с водой и бормотала заклинания. Третья, здоровенная толстая репатриантка из Кривого Рога, рекомендовала сидеть напротив зеркала и тащить себя вверх за волосы. Уверяла, что именно так криворожцы и вытаскивают из себя болезни. Не помогало. Только рожа кривилась.

Решил вместо этого лечения поехать в Синай с мамой. Вскоре к нам присоединились друзья. Один из них купил у бедуинов коробок травы, но в тот же день потерял его на пляже. Я загадал: «Если коробок найдется, останусь в живых». Искали два дня – по всем карманам, под всеми топчанами. Бесполезно. На третий день вечером по берегу проходил старичок бедуин, ведя верблюда. Вдруг верблюд засунул голову под лавку, на которой мы сидели. Резко и ловко, не дав верблюду выпрямиться, старичок засунул ему руку по локоть в пасть и вытащил наш коробок, совершенно мокрый, но сохранивший форму.

Потом была больница. Перед операцией всем на головы надевают зеленые шапки, закрывают простынями и прикатывают к дверям операционной. Каталки ставят в ряд. Мне показалось, что мы космонавты на старте. Было разрешено подойти близким. Слева от меня религиозный парень склонился над девушкой, целовал ее в губы. Пейсы свешивались с двух сторон каталки.

- «Нескромно и негигиенично!», - прокомментировала строгая дама, лежащая справа.

Наконец, меня вкатили. В дверях стоял анестезиолог Алик, мой сосед.

-«Я тебе дам наркоза побольше, знаю, ты пьянеешь медленно», пообещал он.

Проснулся уже в реанимации. Две сестры очень нежно ворочали меня.

-«Вы ласковые, как мамы», - пробормотал я.

Через некоторое время они уступили место двум гестаповкам, началась пытка. -«За что, почему так больно?», - спрашивал я.

-«Наркоз отошел», - отвечали «гестаповки».

В палате я оказался между худеньким арабом и толстым марокканским евреем. К арабу беспрерывно ходили толпами родственники, посетительницы в тяжелых пальто усаживались на мою кровать, на шнуры и провода, которыми я был увешан. Когда их прогоняли ночью, жена араба читала вслух Коран, он прижимал щеку к ее руке и затихал. Марокканский еврей смотрел по ночам телевизор, висевший у него над кроватью и заливался слезами.

- «Что ты плачешь?», - спросил я его.

В ответ он протянул наушники и повернул экран в мою сторону. На экране толстая певица в люрексе качала бедрами, разводила руки и заливисто пела.

-«Теперь понял?»,- спросил сосед.

-«Да, еще бы!», - соврал я.

К этому соседу приходили странные гости. Небритые нервные люди заталкивали под кровати какие-то коробки, отсчитывали деньги, которые он каждый вечер отдавал своей жене. Как-то раз сосед попросил ее выдвинуть и открыть одну из коробок – она оказалась доверху заполнена часами.

-«Выбирай любые», - предложил он.

Оказалось, что я имею честь лежать рядом с содержателем подпольного игорного клуба. Когда у игроков заканчивались деньги, они ставили на кон часы.

-«Мне все это уже не понадобится», - говорил сосед.

По ночам из соседней женской палаты доносились крики:

-«Алё!», «Алё!», «Алё!». Какой-то несчастной русской женщине казалось, что она дозванивается до Москвы.

По утрам приходил хасид и надевал тфилин на тех, кто не мог этого сделать сам. Я постепенно приходил в себя, ждал наступления Шабата. Слышал, что в больнице молятся в синагоге с витражами Шагала, а на верхних этажах устраивают субботние трапезы. До синагоги я добрался легко, а до трапезы с трудом. Надо было подняться на несколько этажей, держась за перила. О существовании субботнего лифта я почему-то забыл. Оказалось, что трапезу устраивают вовсе не для больных, а для их родственников, остающихся на шабат в больнице. Тем не менее, меня усадили за стол, стараясь не задеть за провода, свисающие из живота. Я выпил вина и съел порцию шашлыка. Это была первая твердая пища, проглоченная после операции. Когда вернулся в палату, врач сначала не поверил, что я проделал это, а наутро стал говорить, что меня пора выписывать.

Впереди было облучение. Каждый день надо было ездить в больницу. Неподалеку сняли квартиру. Родители переехали, чтобы возить меня. Однако выяснилось, что я могу сам водить машину. Мама ездила со мной. Над лучевым аппаратом раскачивался подвешенный под потолком игрушечный медвежонок. «Сколько же доз облучения принял он,- утешались больные, глядя на него,- и ничего, раскачивается…»

Ко мне применили некий новый метод лечения. Мой друг, доктор с интересной фамилией Пушкин, посоветовал обратиться к своему знакомому доктору, тоже с интересной фамилией Вигода, только начинавшему тогда свою карьеру в Иерусалиме. Знакомство оказалось «вигодным» для нас обоих. Меня он вылечил, а сам стал со временем заведующим отделением радиологии.

Доктор Пушкин впоследствии начал писать стихи. Причем, по-японски. Его сборники стихов продавались на иерусалимских книжных ярмарках. А потом заболел. И никто ему не смог помочь. Умирая, он подарил нам всю свою огромную библиотеку японской литературы.

Чистые перемены

Чистой переменой в театре называют перестановку декораций, происходящую прямо во время действия. Болезнь стала такой чистой переменой моей жизни. Географической: я переехал к родителям, в город Арад в окрестностях Мертвого Моря, и творческой: начал писать по-иному. Отец рано утром уезжал на работу в пустыню Арава, мама садилась за компьютер, а я шел в мастерскую, полученную от городских властей. В этой мастерской я писал картины об одиночестве. Помогал окружающий «лунный» пейзаж Иудейской пустыни. Картины эти как-то тесно связались с мамиными стихами. Как в классицизме, тут было единство времени, места и действия. Сюжетных линий было две – моя болезнь и поиски дочери, периодически исчезавшей из дома. Я стоял ночами, прижавшись к окну и ждал, что услышу звук ее шагов. Этот запоминающийся период жизни закончился благополучно: у нас родился внук. Потом дочь окончила школу экстерном, поступила в университет.

Прошел год, и снова чистая перемена. Опять Маале Адумим.

Родился внук. Вся семья объединилась в прежних декорациях: родители поселились рядом с нами, папа вышел на пенсию.

Он не умел не работать. Всю жизнь строил электростанции, работавшие на сланцах. Из Москвы постоянно ездил в Эстонию. Из Иерусалима переехал в Арад: в окрестностях города нашли горючие сланцы, похожие на эстонские. Построил экспериментальную установку. Идея была - обеспечить страну бесплатной электроэнергией. В самый «разгар» (в прямом и переносном смысле) удачных опытов, проект прикрыли. Испугались, что изменится вся экономика, построенная на покупке арабской нефти. Отец так и не оправился после этого удара. Впал в депрессию.

Дочь начала работать в домах престарелых – старики нежно полюбили ее, а она – их. «Такие сладкие!», - говорила она, показывая на своих подопечных, сидящих в инвалидных колясках. Последние месяцы своей жизни отец провел под ее надзором.

Однажды дочь ярко отпраздновала День Независимости Израиля со своими сослуживцами. Один из них, усатый араб по имени Ахмет, приготовил по этому случаю чипсы. Вынув их, он оставил на лестничной площадке таз с раскаленным маслом. Дочь в темноте наступила ногой в этот таз. Попала с ожогами в больницу. Ахмет приехал навестить ее. Дочь в это время курила на балконе. Дожидаясь, Ахмет решил отдохнуть. Лег в ее кровать под одеяло и задремал. Начался врачебный обход. Профессор со свитой из практикантов, студентов и медсестер вошел в женскую палату. Раздернул занавеску и замер, увидев усатую голову. «Что это значит?», - громко воскликнул профессор. «А что такое, - откликнулся Ахмет, - я же ботинки снял…»

Галерея Бен Ури пригласила нас выставить работы Аксельрода.

Англия

Галерея «Бен Ури» предложила сделать выставку Аксельрода в Лондоне. Мы с мамой очень обрадовались. Галерея эта была местом престижным. Отобрали и переслали работы. Купили билеты. Тут выяснилось, что начальство галереи сменилось. Новый руководитель был одним из управляющих магазина Маркс энд Спенсер. Меня сразу насторожило его пожелание «сделать выставку более праздничной». Однако то, что мы увидели приехав, превзошло все ожидания. Все рисунки Аксельрода «одели» в яркие красные, синие и зеленые паспарту!

Это напомнило мне историю моего друга Миши Курса. Он, работая макетчиком в архитектурной фирме в Иерусалиме, пытался сдать заказчику макет нового кладбища.

-«Сделай травку позеленее, поярче! Будет поживее!»,- просили его.

Выставка выглядела очень странно. На вернисаж приехала Таня Литвинова. Очень непосредственная, она громко выражала свое изумление удивительным дизайном. Остальные англичане изумлялись тихо.

Тишина и корректность англичан сыграла с нами дурную шутку. Воскресным утром, через два дня после нашего вернисажа мы решили посетить Вестминстерское аббатство. Почему-то туристов не пускали. Проходили только местные довольно неказистого вида граждане. Я подошел вплотную. Неказистые граждане шептали охраннику странное слово сервис, и он тут же приоткрывал им ворота. Я схватил маму за руку, пробормотал «сервис» и мы очутились в парадном зале. Однако осмотреть его не удалось. Мальчики – гвардейцы, выстроившись в две шеренги, регулировали людской поток в одном направлении – к очень скромному помещению, уставленному стульями. Оказалось, что волшебное слово означало служба. Делать нечего, уселись на стулья. Нам тут же дали тексты на английском языке. Присмотревшись, я понял, что это псалмы Давида. Ничего страшного, подумал, у нас в синагоге их тоже читают. Все расселись и запели. Довольно скромно и степенно. Я уже совсем расслабился, но вдруг принесли вино и облатки, и молящиеся организованно, ряд за рядом, стали подниматься и вкушать кровь и тело Христово.

-«Бежим!»,- прошептал я маме и начал пробираться к выходу.

Мама за мной. Вкушающие остановились и уставились на нас. Мы в полной тишине выбрались в парадный зал. Тут выяснилось, что выход заперт. Я стал ломиться во все двери. Одна из них приоткрылась и хмурый охранник выпустил нас под проливной дождь. Панические поиски выхода напомнили мне происшествие, случившееся незадолго до этого в Москве.

Я встречался с помощницей Людмилы Путиной. Она организовывала международную выставку, весь сбор от продажи работ шел на помощь больным детям. Договорились встретиться в ресторане в центре города. Хозяйка заведения усадила нас за столик в абсолютно пустом зале. Помощница вытащила золотой мобильный телефон и такой же золотой компьютер. Начали разговаривать. Взглянув в окно, моя собеседница внезапно вскочила и кинулась на улицу.

-«Мой мерседес менты увозят!» - крикнула она на ходу.

В самом деле, припаркованный прямо на тротуаре мерседес исчез. За ним исчезла и его хозяйка. Я остался с ее золотым имуществом. Ждал. Заказал пиво. Захотел в туалет. Но как оставить дорогой компьютер и телефон на столе? Взял их с собой. Вошел в туалет неземной красоты. На стенах – цветущие луга. Играла тихая музыка. Нежно журчала вода, смывая все следы. Насладившись, я решил вернуться за свой столик. Не тут-то было! Двери не было видно. Вокруг луга! Цветы! Птицы поют! Зажав подмышкой компьютер и сунув в карман мобильник я, как раненый зверь, начал метаться и биться о стены. Ничего не помогало! Птичье пение сменилось этюдом Шопена. В голове была одна мысль: сейчас вернется хозяйка золотых предметов и решит, что я их украл! Внезапно половинка стены отъехала в сторону: на пороге стояла хозяйка заведения с мартышкой на плече. Прыгнув мне на шею, мартышка мгновенно откусила две пуговицы на воротнике моей рубашки и вернулась на плечо хозяйки. Отдав захваченное золото, я тихо вернулся домой. Больше помощница Путиной мне не звонила.

Юбилей Джойнта

2006-й год. В Москве отмечают юбилей американского благотворительного фонда Джойнт.

Меня назначают куратором выставки в московском Музее Фотографии. Его создала Ольга Свиблова, старая моя знакомая еще по доперестроечным выставкам. Сейчас Оля – значительная фигура в Москве. Совещания проводит глубокой ночью. Планы громадны. Перед ее кабинетом встречаю Михаль Ровнер, новую «звезду» израильского искусства. Михаль делает видеопроекции: в ее работах еврейские буквы превращаются в людей, собираются в толпу, пляшут еврейские танцы, образуя геометрические фигуры. Свиблова хочет проецировать эти работы на стены московского Кремля. Она ведет переговоры с Лужковым, мэром Москвы. Для подарка ему на день рождения Оля заказывает узбекскую дыню размером с мяч для регби. Ее приносят с Центрального рынка. Оля густо мажет губы ярко-красной помадой и, полуоткрыв рот, целует дыню. На ее светло-зеленом боку отпечатывается поцелуй. Оля с дыней едет к Лужкову.

Самый трудный раздел для экспонирования посвящен нынешней деятельности Джойнта. Обычные современные цветные фотографии проигрывают сделанным в начале века. Я решил выстроить инсталляцию. Во всю стену зала натянул огромный талес в форме карты Советского Союза. В него воткнул кнопки там, где работали филиалы Джойнта. Соединил их шнурами. Получилась паутина, опутывающая всю страну. В зале поставил молитвенные пюпитры из синагоги. На них положил книги, выпущенные Джойнтом. Хотел поставить шкаф для свитков Торы, но тут даже отважная Оля испугалась. Нельзя все же музейный зал, причем самый большой, превратить в синагогу! От шкафа пришлось отказаться. Все остальное осталось.

Эпилог

Городские власти Молодечно хотят создать новый музей «Дом Аксельродов».  Просят построить макет экспозиции. Показать, как выглядел типичный еврейский дом сто лет назад. Что здесь типичного? В этом доме выросли художник и поэт. Здесь они постоянно рисовали и писали стихи. Их отец торговал пивом. Хорошо бы создать интерьер с рисунками Меира, стихами Зелика, пивными бочками моего прадеда, подсвечниками и посудой прабабушки.

В конце 20-х Зелик Аксельрод написал:

Нет, не мы здесь идем –

Посмотри, свеж и чист

Здесь идет только снег

И в глаза наши дышит.

И висит в нем бумаги

Нетронутый лист,

И на нем белый снег

Имена наши пишет.

Через полвека, когда наш сценический круг сделал пол-оборота, мама напишет:

Все повторяется, и все неповторимо.
Вновь с четырех сторон – неуловимо —
Тихоголосый снег проходит мимо,
Чтобы когда-нибудь – дорог шоссейных крест,
Снег по стеклу, шлагбаум, переезд,
Прерывистая речь, незавершенный жест
И осыпание секунд за переездом,
Где путь обратный стрелкою отрезан,
А путь вперед открыт – да не про нас.
Среди неоновых застывших глаз
Дрожит подслеповатая луна.
Как будто прав исконных лишена,
Моргает неуверенно, а снег
Ей веки склеивает… И побег
Нас от себя – лишь фонарям открыт…
А снег живой под шинами горит,
Заглядывает в стекла, мчится мимо.
Все повторяется – неповторимо —
Со снегом снег сквозь годы говорит. 

Еще через 50 лет круг снова повернулся. Удастся ли восстановить хоть что-то из прежних декораций?

КОРОТКО  КНИГЕ

У книги воспоминаний поэта Елены Аксельрод и ее сына  художника Михаила Яхилевича две части, которые могут быть изданы как вместе, так и отдельно. Общее название рукописи «И другие».

В первой части «Между поколений» Елена Аксельрод вспоминает своих ушедших друзей – писателей, художников, актеров, атмосферу и обстоятельства литературной и художественной жизни в Советском Союзе, делится  размышлениями и переживаниями  в связи с переездом в Израиль.

     Во второй части книги «Поворот круга» Михаил Яхилевич, много лет работавший театральным художником, свой рассказ строит как спектакль, охватывающий прошлое и настоящее.  Персонажи  Елены Аксельрод в тексте Михаила Яхилевича увидены глазами другого поколения. Обстоятельства жизни в новой стране у матери и сына схожи, а их восприятие различно.

    В обеих частях книги авторы много путешествуют и говорят об этом  живо и остро.  Места действия – Москва и Иерусалим, Париж и Кокчетав, Нью-Йорк и Витебск, Лондон и Шаргород…  

    Обе части густо заселены: читатель встретится с Тарковским, Приставкиным, Евтушенко, Смоктуновским, еврейскими художниками, писателями, политиками,  и еще многими  «другими».

К началу >>

Назад >>