Главная > МКСР "ДИАЛОГ" > Слава Полищук (США)

ПЕПЕЛЬНЫЕ ВОЛОСЫ ТВОИ, СУЛАМИФЬ

А. Д.

…дай мне сказать за них,

ничего не забыв...

В. Гандельсман

Я боялся этой поездки. Ася говорила: “Только не кричи на каждом углу о бабушкиной погибшей семье”. Соглашаясь, я кивал головой.

Трудно забыть годы, проведенные у телевизора.

Веселые и отважные польские солдаты с овчаркой Шариком, Три танкиста и собака, останавливали всякую жизнедеятельность в нашем дворе. Каждый день летом, в три часа, нехитрая мелодия, которой начинался фильм, была слышна из каждого окна. В городском кинотеатре  “Октябрь”, бывшем здании синагоги, крутили Девочка ищет отца. Первый сеанс в девять утра. Вскочив с постели и зажав десять копеек в кулаке, я бежал в кассу. Кинотеатр находился рядом, в конце квартала. Сколько раз смотрел этот фильм – не помню. Ну и, конечно, мое становление завершили Семнадцать мгновений весны, растянувшиеся на годы. Все было прекрасно в этой картине: и музыка, и благородное лицо главного разведчика, и его тоска по родине в промежутках между поединками с коварным  и хитрым врагом.

Но я готов был все забыть.

Шесть часов стюардессы Голландских Королевских авиалиний разносили китайское пиво. Еще час над прямоугольными полями тюльпанов и – Германия.

Ремаген. Остатки монастыря на высоком берегу, маленькая площадь возле ратуши, узкие улочки, сбегающие к реке. Первые два дня оформляли и вешали работы. Потом день открытия нашей выставки. Газеты, журналы, рестораны. Потом мы ездили между Кёльном и Бонном, пили вино, ели сосиски и восхищались. В больших городах мало что осталось – несколько соборов да островки средневековых домов. Все остальное разбомбили. Что-то повторили, но в основном – бетонные коробки. Маленькие городки вдоль Рейна сохранились нетронутыми. Городские стены, точно вчера раскрашенные домики, кондитерские.

                                                                         ***

Долина, зажатая между горами. По склонам – виноградники. На каждом выступе тонкие прутья лозы и ряды проволоки для будущих гроздьев. Террасы укреплены плоскими камнями, добытыми здесь же в горах. Дорога огибает гору по спирали, заканчиваясь площадкой. Далеко внизу Майшос, городок виноделов. Горсть домов вокруг собора, кладбище, развалины замка на противоположной стороне. Тихо. Под ногами мелкие камни.

Ну вот, как только очутился на берегах Рейна, так даже ряды подвязанных виноградных лоз напоминают лагерную ограду. Да нет же. Просто похоже. Как похожи бетонные столбы с верхушкой в виде крюка, загнутого вниз, с рядами колючей проволоки, расставленные вдоль железной дороги от Кёльна до Голландии.

                                                           ***

Не надо строить города на месте казарм. Солдаты Первого легиона Минервы проложили канализацию, построили дороги, но все равно – не надо. Пусть основателем будет бедный рыбак или местный святой. Место помнит свою историю и питает ею мозги живущих. Но что точно не надо делать, так это оставлять на постой дивизии. Тяжелая авиация бомбит такие города в первую очередь.

Это спасло Бонн. На знаменах вермахта не красовалось его имя.

Кёльну повезло меньше. Грезы Вагнера стали явью. Среди засыпанной щебнем и пеплом пустыни обугленным огарком чернел Кёльнский собор.

Первый раз мы попали в Кёльн днем и второпях. На площади перед собором суета, пивная вонь. Обкуренные ребята что-то рисуют мелом на асфальте. Сувенирные лавки лепятся к стенам. Рядом гремит железка Хохенцоллернского моста. Покрутились вокруг и поехали дальше.

Вернулись мы в Кёльн через два дня поздно вечером. Забросили вещи в гостиницу и, обойдя монастырь Урсулы, вдоль вокзала вышли на площадь.

Кёльнский собор, испещренный резьбой, фигурами, орнаментами, бесконечными деталями, вздымался в темноте. Все это месиво, как лава, бесшумно двигалось в тишине пустынной площади. Но движение происходило снизу вверх, от истоптанных плит, вдоль черных стен, карнизов, колонн, пилястр, каменных гроздьев винограда в проемах стрельчатых окон, ниш, между складками плащей святых, опять вдоль окон, святых, колонн – и так бесконечно, бесшумно, каменными волнами в пене резьбы, накатывающимися на изъеденные временем и бомбовыми осколками стены. Сливающиеся с ночным небом пустоты башен не останавливали движение. Просто на сегодня работа камнереза прервана. А завтра кто-нибудь опять начнет вгрызаться в камень.

Утром солнце бьет сквозь черные резные башни. Томление незавершенности. Сотни лет длящаяся мелодия.

                                                           ***

Ужас этих фотографий в их обыденности. Незначительность движений, взглядов, жестов. Равнодушный глаз снимавшего. Ужас сродни пеплу, принимающему форму поверхности, на которую он ложится. Серому пеплу, скрывающему неровности, стирающему гримасу страха, морщины боли.

Зачем  фотограф снимал этих людей? Зачем ему был отдан приказ снимать? Они – “карго”, память о них будет уничтожена. Для подтверждения уничтожения достаточно рапорта с цифрами и датами. Большинство фотографий – общие виды. У снимающего не было желания заглянуть в лица. Знание участи содержимого “телятников” не занимало его. Жизнь детей, женщин, стариков, горбуна, сидящего на детском плетеном стульчике, прервалась, когда фотограф был еще занят в лагерной лаборатории, проявляя снимки, аккуратно наклеивая их по четыре на страницу альбома. Имя фотографа останется в ведомостях получения зарплаты, передвижений по службе. Имя одного из двух солдат   СС – Эрнста Хофманна или Бернарда Вальтера.

                                                             ***

Ряды дощатых скамеек. Лежат свернутые одеяла. Рядом с одеялами игрушечная деревянная машина с лошадкой в кузове. Возле сидит мальчик. Две девочки смотрят, как полицейский копается в вещах. Мужчина, наверное отец детей, в светлой рубахе, пиджаке и шляпе, наклонясь к полицейскому, что-то объясняет ему. Одна из девочек, положив ладонь на сверток, ждет осмотра. Другая, приподняв руку к лицу, волнуясь, наклонилась к отцу. Сзади них на скамейках видны другие, ожидающие своей очереди. Вещей много. Через два дня троих детей и их отца привезут в лагерь. После селекции вещи аккуратно сложат на бетонном полу склада с тысячами других свертков, мешков, чемоданов. 

Железнодорожная станция Муидерпурт,

Голландия,  1943

                                                                ***

Платформа. Двери “телятника” раздвинуты. Люди спрыгивают на землю. Большинство женщины и дети. Юноша в костюме и кепке с перевязанным веревками тюком за спиной. Что-то говорит женщине с ребенком на руках. Женщина чуть согнула  колени, старается поудобнее держать ребенка на одной руке. Другой руки не видно. Мальчик в длинном пальто и зимней шапке держит на руках маленького ребенка. Спрыгнув на платформу, мальчик не отходит. Смотрит вверх. На женщину на краю вагона. Охраны не видно. Кажется, все происходит в каком-то замедленном ритме. Но это обман остановленного кадра.

Аушвиц-Биркенау

 Май – июнь, 1944

                                                            ***

Возле пустых вагонов тысячи людей. Вещи еще в руках. Чемоданы, тюки за спинами, на плечах. Дети еще рядом. Надо все вытащить и положить возле вагона, на платформу. С собой ничего брать нельзя. Все потом привезут на грузовиках к баракам, когда устроятся на новом месте. Так сказано. Две параллельные ветки рельсов. Справа и слева за проволокой бараки. Еще дальше дымящая труба. Но так далеко никто не смотрит. Надо крепче держать детей за руки, чтобы не потерялись в толпе. Засунуть в карманы что-нибудь из еды. Пока дойдут до бараков, устроятся на новом месте… 

Аушвиц-Биркенау

 Май – июнь, 1944

                                                            ***

Селекция. Высокая женщина в темном пальто двумя руками держит руку маленькой девочки. Девочка смотрит в сторону. Рядом другие женщины с детьми на руках. Смотрят тревожно, прямо перед собой. В стороне, у “телятника’’ заключенный в полосатой робе, помогающий выгружать вещи. Опустив руки, смотрит на фотографа.

Платформа. Вид сверху. Тысячи людей от самого края снимка до ворот с башней вдалеке. Темная полоса пустого состава. Слева толпа женщин с детьми, справа – мужчины. Между – офицер с тростью за спиной. Другой офицер – лицом к колонне – указывает женщине в белом головном платке, куда отойти. Женщина, прижимая к груди совсем маленького ребенка, делает шаг в сторону, к группе детей и женщин, непригодных для работы. Но их не видно за обрезом снимка. Заключенные в робах. 

Аушвиц-Биркенау

 Май – июнь, 1944

                                                            ***

Офицер подходит к женщине с ребенком и вежливо предлагает оставить ребенка в группе других детей, а самой перейти на другую сторону платформы. Офицер объясняет, что машин мало, она сама сможет дойти до лагеря, а детей привезут. Если женщина не соглашается, то офицер просит не волноваться и оставаться с ребенком. Такой разговор происходит, если женщина, по его мнению, может работать. Согласившись, женщина продлевает свою жизнь на несколько месяцев. Нет – вместе с ребенком в газовую камеру. Офицеру все равно. Главное, не допустить паники на платформе.

                                                             ***

Фотограф снимает и снимает. Вид с вышки. Селекция закончена. Спина старухи, сидящей на земле. Другие старики, которые сами не могут идти, и совсем маленькие дети. Тысячная колонна женщин, детей, стариков двигается вдоль пустого состава, мимо бараков за колючей проволокой, охранников в сторону здания с высокой трубой.

Присутствие фотографа успокаивает людей. Должен же быть какой-то смысл в сохранении их лиц, лиц их детей. 

Аушвиц-Биркенау

 Май – июнь, 1944

                                                            ***

Столбы с проволокой. Бараки. Между проволокой и бараком стоит солдат и смотрит на идущих мимо нескольких женщин и детей. Женщина держит на руках ребенка в одеяльце. Рядом идет мальчик, ухватившись за ее юбку. Два мальчика постарше идут рядом. Сзади две девочки и женщина. За ними старуха. Впереди мальчик крепко держит за руки двух детей поменьше. Дети оглянулись на фотографа. Женщина держит мальчика за руку, повернув голову к двум другим, следя, чтобы они не отставали. Им осталось идти несколько сот метров до здания бани.

Аушвиц-Биркенау

 Май – июнь, 1944

                                                               ***

Несколько редко посаженных деревьев. На стволах высоко над землей нет веток. Трава вытоптана. Наверное, фотограф скомандовал посмотреть на него. Дети обернулись. Два мальчика подошли ближе. Смотрят напряженно, устало. Девочка лет трех держит обеими руками кусок хлеба. Матери удалось вынести, когда выгружали людей из “телятников”. На земле сидит женщина, вытянув ноги. Улыбается. На руках ребенок. Девочка в матроске отвернулась от фотографа, положив голову на спину женщине в платке. На несколько минут возвращение к какому-то подобию жизни. Можно вытянуть ноги, опереться о землю. Ребенок рядом. Больше им так никогда не сидеть. В нескольких десятках метров, за деревьями, кирпичное здание. Женщинам и детям сказано, что это баня. Над зданием труба. Дым. Фотограф знает – это последняя остановка. 

Аушвиц-Биркенау

Май – июнь, 1944

                                                            ***

Остановка случайна. Печи не гасят сутками, чтобы не тратить время на растопку, но все равно не справляются. Офицеры, ответственные за разгрузку транспорта, торопятся, отправляя людей в сторону “бани”. Женщины, старики, дети заходят и заходят, подгоняемые охранниками, в большую комнату с сухим цементным полом, глухими стенами и квадратным отверстием в потолке. Места на полу не остается, чтобы переступить. Они будут стоять, держа своих детей на руках, прижимая ладонью их головы к груди, к плечам, закрывая их лица своими лицами, чтобы продлить их жизнь еще на несколько секунд, шепча, что все будет хорошо. Пока будут силы прижимать детей, дышать, пока голос не превратится в хрип.

                                                             ***

Линии рельс. Заключенные сортируют оставленные вещи. Два пустых состава. Несколько солдат осматривают платформу, все ли готово к прибытию следующего транспорта. Длинные тени с промежутками от вагонов с распахнутыми дощатыми дверями. Длинные тени от трех идущих офицеров. Солнечный день. 

Аушвиц-Биркенау

 Май – июнь,  1944

                                                            ***

Склад. Белые стены, проем двери. Ряды мешков. Все мешки  пронумерованы и приготовлены к отправке в Германию. На каждом указан вес. 19,5 кг., 20,5 кг., 22 кг. Точность взвешивания до полукилограмма. Ряды тянутся вдоль стены, от пола до потолка, за край снимка. Мешки набиты плотно. Это видно по их упругим, ровным формам. Короткий остаток мешковины сверху туго стянут и замотан веревкой. Мешки с плоским дном. При перевозке их удобнее ставить вертикально, занимают меньше места. Несколько мешков открыты и их содержимое лежит рядом. На бетонном полу, среди серых комков свалявшихся волос, две косички с заплетенной лентой. 

Аушвиц-Биркенау, 1945

                                                            ***

Теплый, солнечный день. Кёльн. Взбитые сливки барокко. Невесомость, дробность архитектуры. Розово-зеленая лепнина на голубой штукатурке.

Площадь заставлена столиками кафе. Голуби и цветы из ближней Голландии. Официанты выносят плетеные стулья и расстилают свежие клетчатые скатерти. В витрине кондитерской на белых фаянсовых подносах разложены пирожные, теплые булочки, пироги с вареньем и плитки шоколада. Хозяин здоровается с посетителями у входа. Прохлада небольшого, уютного зала, наполненного запахами только что испеченных сладостей и кофе.

Сколько можно говорить одно и то же.

“Душевые” Майданека и Бухенвальда хорошо проветрены, реставраторы ломают головы, как сохранить груды детской обуви на складе Аушвица. Кёльнская миква очищена от говна и накрыта стеклянным колпаком для удобства обозрения. На месте исчезнувших Юденстратс растут музеи.

                                                            ***

Город тих, как бывает тиха платформа, от которой только что отошел поезд. Еще слышен перестук колес лениво переваливающегося из стороны в сторону последнего вагона, а тишина уже ползет следом. Солнце, часто заслоняемое облаками. Ветрено. Сентябрь. Самое лучшее время года в Нью-Йорке. Подняв воротник и затянув молнию куртки под самое горло, легко идти, не прячась от солнца в тени домов. Светлое, блеклое небо с разрывами серо-голубого. Фонтаны рассыпают серебро, подбираемое ветром.

Возвратившись на дымные улицы Манхэттена, я впервые за эти десять лет почувствовал близость с городом. В нем нет дворцов, круглых площадей с храмом, тюрьмой, гильотиной или лобным местом. В Нью-Йорке можно двигаться вдоль, поперек, вверх, вниз, но никогда по кругу. Лучшее изображение города – сетка Мондриана.

Темнеет. Тишина еще больше усиливается окном, отделяющим стойку от улицы. Этот город легко представить без людей. Вечером он похож на мастерскую, оставленную художником. Опустевшая Юнион-сквер перед темным парком. Пирамиды крыш госпиталя. Солнце плавится в стеклах окон верхних этажей. Последние золотые всполохи гаснут и синими тенями сползают на серые мостовые.

Обрывок строк Целана бесшумно бьется, как кубик льда о картонную стенку стакана:

Золотые волосы твои, Маргарита

Пепельные волосы твои, Суламифь…

Ремаген – Нью-Йорк

Апрель – сентябрь 2007 – декабрь 2012

Назад >>