Евгений БЕРКОВИЧ

 

«Хорошо – это плохо», или

Джеймс Франк: от пятна на промокашке к Нобелевской премии

 

За год до Первой мировой войны одной великой загадкой микромира стало меньше: в июле, октябре и декабре 1913 года молодой датский физик Нильс Бор[1] опубликовал в журнале «Philosophical Magazine» три части ставшей потом знаменитой статьи «О строении атомов и молекул». В ней он предложил свою модель атома, несовместимую с представлениями классической физики.

Модель Бора не приняли многие теоретики – настолько необычно и революционно она выглядела. Нильса тогда мало знал научный мир – в 1913 году ему исполнилось только 28 лет, докторскую диссертацию он опубликовал на датском языке, так что читателей у нее было немного.

Летом 1914 года Нильс Бор вместе со своим братом – математиком Харальдом – совершил поездку по научным центрам Германии. Они посетили Гёттинген, где познакомились с голландским физиком Петером Дебаем[2], Вюрцбург, где беседовали с Вилли Вином[3], и Мюнхен, где встретились с Арнольдом Зоммерфельдом[4]. В Берлин братья Бор в тот раз не попали. Но узнали, что в Физическом институте Берлинского университета два молодых экспериментатора провели один поразительный эксперимент. Сами экспериментаторы еще не нашли подходящего объяснения своим результатам. Но датский теоретик сразу понял значение этого опыта: в письме, написанном во время поездки, Нильс Бор отмечает: «Я думаю, что чудесный эксперимент Франка-Герца с ионизацией паров ртути можно интерпретировать в том же направлении, что и мою модель»[5].

О первых шагах в науке одного из авторов знаменитого опыта Франка-Герца, а также об общем положении в физике и немецком обществе того времени и пойдет речь в этой заметке.

 

Первый рентгеновский снимок в медицинской практике

 

Джеймс Франк родился в Гамбурге в 1882 году в семье преуспевающего банкира Якоба Франка и его жены Ребекки. Первыми представителями этой семьи, поселившимися в Гамбурге более двух веков назад, были евреи-сефарды, выходцы из Испании. С тех пор Франки сделались состоятельными немецкими гражданами.

За год до рождения Джеймса Гамбург, бывший ранее вольным ганзейским городом, принял решение присоединиться с 1888 года к общегерманскому таможенному союзу. Собственная валюта – гамбургская марка, имевшая серебряный стандарт, ‑ заменялась золотой общегерманской рейхсмаркой. Гамбургские банкиры опасались серьезного финансового кризиса, однако реформа и полное присоединение к вновь образованной Германской империи оказались для города весьма выгодными. Банк отца Джеймса – «Якоб Франк и Ко.» ‑ процветал, экономика портового города была на подъеме. Особенно этому способствовала реконструкция гамбургской гавани, ставшей крупнейшей на европейском континенте. По размерам ее превосходил только лондонский порт. Между Лондоном и Гамбургом издавна существовали тесные торговые отношения. Во время Континентальной блокады Англии, проводимой Наполеоном Бонапартом, Гамбург бедствовал. Немудрено, что симпатии ко всему английскому были широко распространены в городе, англомания была типична для многих гамбургских семей. Вот и второй сын Якоба и Ребекки Франк получил английское имя Джеймс.

Интерес к научным открытиям мальчик проявил еще в школьном возрасте. Весной 1896 года Джеймс, играя со старшим братом, сломал руку. Его лечили врачи, но полное выздоровление не наступало. Незадолго до этого Джеймс узнал из газет, что вюрцбургский профессор Вильгельм Конрад Рёнтген открыл в 1895 году лучи, позволяющие просвечивать человеческое тело и делать снимки, на которых видны кости. Ничего не сказав своим родителям, тринадцатилетний Джеймс пошел в Государственную физическую лабораторию, в которой, как он слышал, проводятся научные эксперименты. Встреченных им сотрудников лаборатории он спрашивал, где можно сделать снимок руки, но не получал ответа. К счастью, он столкнулся, наконец, с человеком, который мог ему помочь. Физик Б.Вальтер как раз собрал установку, чтобы повторить классический опыт профессора Рёнтгена. Все было готово, и Джеймсу только оставалось положить руку на толстую фотопластинку и на секунду задержать дыхание.

На снимке отчетливо видно, что кость предплечья срослась неправильно, врачи должны были снова ее сломать, после чего лечение закончилось без осложнений. Снимок, сделанный 7 апреля 1896 года, с пометкой лечащего врача до сих пор хранится в семейном архиве дочери Франка[6].

В этой истории поражает не только скорость внедрения научного открытия в медицинскую практику – от научного эксперимента Рёнтгена до рентгеновского снимка в медицинских целях прошел всего год, ‑ но и решительность мальчика, готового на себе испытать достижения научно-технического прогресса.

Свои школьные годы Джеймс вспоминал неохотно, чувствовалось, что посещение гимназии не доставляло радости ни ему, ни его учителям. В одном классе ему пришлось даже остаться на второй год. К зубрежке латинских или греческих выражений он не был склонен, куда больше его интересовала взаимозависимость различных явлений природы. Не зря он на всю жизнь запомнил, как однажды на уроке греческого языка, рассматривая жирное пятно в своей тетради, вдруг понял, почему непрозрачная бумага становится прозрачной на свет. Подобное происходит и в случае снега и льда.

Наблюдательность и сообразительность будущего нобелевского лауреата по физике остались для его учителей незамеченными. В аттестате зрелости его знания по естествознанию оценены как «хорошие», и только по математике он получил оценку «очень хорошо».

Весной 1902 года обучение в гамбургской гимназии имени Вильгельма подошло к концу, оставалось лишь сдать выпускные экзамены (абитур). Перед тем, как допустить его к абитуриентским испытаниям, учитель греческого сказал Джеймсу:

«Я слышал, что Вы хотите изучать физику, тогда я ничего не имею против, чтобы допустить Вас к экзаменам. Вот если бы Вы имели намерение изучать что-либо разумное, то я был бы против Вашего допуска к экзаменам»[7].

К выпускным экзаменам девятнадцатилетний Франк был все-таки допущен, получил в итоге по большинству предметов «хорошо» и «удовлетворительно» и завершил, наконец, свое гимназическое образование, получив право поступить в университет.

 

Университет

 

Отец Джеймса в юности тоже хотел учиться в университете, но семья его не была достаточно богата, чтобы позволить такую роскошь. Теперь же Якоб Франк был готов обеспечить своему сыну университетское образование, вопрос стоял только в том, какой факультет выбрать. Отец считал, что перспективней всего стать юристом, и Джеймс поначалу не возражал. Оставалось выбрать, где учиться.

Гамбургский университет открылся только в 1919 году, до того отцы города не считали науку подходящим занятием для молодых людей старинного ганзейского порта. Поэтому университетское образование нужно было получать в другом городе – в Германии в начале двадцатого века насчитывалось 22 университета, где обучалось примерно 32 тысячи студентов[8]. Многие университеты имели вековые традиции. Исторически сложилось, что в этих высших учебных заведениях были четыре факультета: теологический, юридический, медицинский и философский. Математика и естествознание, включавшее физику и химию, изучались на философском факультете.

В семье Франков ни со стороны отца, ни со стороны матери еще не было ученых с университетским образованием, да и сам Джеймс физиков, кроме своего гимназического учителя, в своей жизни не видел и плохо представлял себе, что это за профессия.

Для изучения юриспруденции выбрали старинный Гейдельбергский университет, давший Германии многих выдающихся юристов. Освобожденный от школьной принудиловки Франк слушал различные лекции и на других факультетах, в том числе, лекции по химии, математике, геологии…

Постепенно Джеймс стал все больше склоняться к тому, что его предназначение – не юриспруденция, а естествознание. Сначала его интересовала химия, но окончательное решение оказалось в пользу физики. Вполне в духе отмеченной выше тенденции: талантливые выходцы из богатых еврейских семей шли в фундаментальную науку, а не продолжали выгодные дела отцов.

К моменту встречи в Гейдельберге с Максом и Гансом Джеймс Франк написал своему отцу о желании заняться естествознанием. Послушный сын, он два года посещал занятия по юриспруденции, записался на лекции по экономике, но ни разу их не посещал. Он чувствовал, что все это не для него. Отец ответил гневным письмом, а потом сам с женой явился в Гейдельберг, чтобы наставить сына на правильный, как он его понимал, путь. Макс Борн и кузен Ганс решили во что бы то ни стало помочь новому товарищу. Это, как вспоминал впоследствии Макс, было нелегким делом:

«Родители Франка считали ученых бедняками, незначительными людьми по рангу ниже служащих. В то время подобное мнение разделяли, судя по всему, многие торговые люди Гамбурга, а евреи – в особенности. Это была захватывающая борьба против предрассудков и родительского эгоизма, но в итоге мы победили – отчасти из-за упорства Джеймса, который заявил, что он лучше сам будет зарабатывать себе на пропитание, чем примет от отца чек с условием продолжать изучать юрисдикцию, отчасти из-за того обстоятельства, что Ганс и я, оба отпрыски богатых купцов, не встретили в наших семьях ни малейших возражений, когда мы решились на изучение естествознания»[9].

Вскоре после, как конфликт в семье Франков был улажен, друзья расстались: в 1902 году Джеймс отправился получать физическое образование в Берлин, а Макс на время вернулся в Бреслау.

Оба юноши станут со временем профессорами Гёттингенского университета, директорами физических институтов в этом мировом центре физико-математических исследований, получат Нобелевские премии по физике. Их дружба выдержит испытания временем, хотя их судьбы сложатся по-разному с приходом к власти нацистов. Символично, что в современном Гёттингене две улицы, идущие полукругом, соединяясь, образуют неразрывное кольцо. Одна из них называется «Кольцо Макса Борна» («Max-Born-Ring»), другая – «Кольцо Джеймса Франка» («James-Franck-Ring»).

В Берлине Джеймс Франк жил так же скромно, как и в Гейдельберге, снимая комнату в квартире вместе с товарищем-студентом. Квартиру выбирали поближе к Физическому институту, расположенному на набережной Шпрее. Однажды летом 1904 года по пути в институт Джеймс спас двух утопающих в реке подростков. Сохранилась даже почетная грамота, выданная Франку президентом полиции Берлина за этот героический поступок[10].

От лекций своего руководителя профессора Эмиля Варбурга[11] Франк не был в особом восторге, куда больше ему нравилось слушать Макса Планка. Но решающую роль в его физическом образовании сыграл так называемый Коллоквиум, созданный знаменитым физиком Густавом Магнусом[12] еще в 1843 году. Традиция физического кружка, в котором на равных участвуют и студенты старших курсов, и их профессора, а также многие приглашенные ученые из разных городов и стран, тщательно поддерживалась всеми руководителями Физического института. Слушая доклады по актуальным проблемам физики, участвуя, наряду с корифеями, в их обсуждении, Франк приучался критически оценивать результаты экспериментов и новые теории, получал первые навыки участия в научной дискуссии. В еженедельных заседаниях Коллоквиума принимали участие ведущие физики Берлина.

На время учебы Франка в Берлинском университете выпали фундаментальные физические открытия Эйнштейна 1905 года. Вскоре после опубликования работ Эйнштейна Макс Планк докладывал о них на заседаниях физического Коллоквиума и убеждал коллег в революционности работ еще мало известного молодого швейцарского коллеги. Теория относительности произвела на Джеймса сильное впечатление, стиль мышления Эйнштейна был ему близок: понять физическую суть явления, прежде чем выражать ее в математической форме. В отличие от своего друга Макса Борна Джеймс не мог похвастаться тем, что математика – сильная сторона его дарования.

Помимо Коллоквиума каждые две недели проходило заседание Немецкого физического общества, членом которого Франк скоро стал. Через некоторое время и сам он смог войти в число докладчиков.

В немецких университетах того времени студенческая жизнь регламентировалась мало. Не было определено заранее, ни сколько семестров должно продолжаться обучение, ни какие курсы лекций студент обязан был посетить. Никаких промежуточных экзаменов или контрольных работ для учащихся не было предусмотрено. Только в конце обучения студент должен был сдать экзамен на доктора, предварительно подготовив и защитив диссертацию, одобренную двумя профессорами университета.

Тему для диссертации Франку предложил его научный руководитель: Джеймс должен был исследовать электрический разряд в газах. Эмиль Варбург и сам давно занимался этой темой, которая помимо чисто теоретического значения, имела и прямой практический выход: с помощью электрических разрядов получали озон, который использовался для очистки воды от примесей.

Идея о существовании мельчайшей частицы, носительницы электрического заряда, своеобразного «атома электричества», носилась в воздухе в последнее десятилетие девятнадцатого века, после тщательного исследования Филиппом Ленардом[13] «катодных лучей». Показав свои опыты Дж. Дж. Томпсону, немецкий экспериментатор фактически подтолкнул своего английского коллегу к фундаментальному открытию, упустив шанс сделать его самому. В 1897 руководитель Кавендишской лаборатории смог измерить отношение заряда к массе для новой частицы. Ее масса оказалась много меньше массы атома. Томпсон назвал вначале новую частицу «корпускулом», но вскоре это название вытеснилось привычным для нас словом «электрон».

Джеймс Франк был хорошо знаком с опытами Дж. Дж. Томпсона, основательно проработав его книгу, вышедшую в 1903 году[14]. Кроме того, о работах британских физиков Джеймс узнавал из английских научных журналов – «Труды Королевского общества» и «Философский журнал», ‑ которые выписывал на свой адрес.

Не удивительно, что в описании экспериментов Франка по теме его докторской работы много раз встречается новое слово «электрон». Оказалось, что научный руководитель Джеймса этого не одобряет. И великие ученые не всегда сразу принимают новые научные открытия. Почему-то Эмиль Варбург долгое время скептически относился к теории Дж. Дж. Томпсона и не верил в существование открытой им частицы. Только в 1906 году, когда Томпсон получил Нобелевскую премию за свое открытие, термин «электрон» впервые появился в публикации Эмиля Варбурга.

Диссертационной работе Франка, построенной на признании электрона, было бы нелегко получить одобрение научного руководителя. К счастью для Джеймса, в 1905 году Варбурга назначили президентом берлинского Физико-технического института. На этом высоком посту он проявил себя не только как талантливый ученый, основоположник современной фотохимии, но и как образцовый организатор науки. Ему удалось переломить господствовавшую в Берлине тенденцию разделять чистую науку от прикладной. По инициативе Эмиля Варбурга были созданы несколько научно-исследовательских институтов, в которых теория и практика шли рука об руку.

С уходом Варбурга из Физического института защита диссертации Джеймса Франка стала реальной. На место директора пришел сорокадвухлетний профессор Пауль Друде[15], принесший с собой демократические манеры, далекие от того, что царили при прежнем директоре. Собеседники Варбурга никогда не забывали, что разговаривают не просто с профессором университета, но и с господином тайным советником – высший титул государственного чиновника в кайзеровской Германии. Друде оказался совсем иным. Когда Джеймс однажды извинился перед ним, что разговаривает без пиджака и галстука, новый директор только отмахнулся, сказав, что на работу можно приходить и в пижаме.

В марте 1906 года Джеймс подал официальное заявление декану философского факультета принять у него экзамен на степень доктора в области физики с двумя дополнительными предметами «химия» и «философия». В начале мая профессора Друде и Планк дали положительные отзывы на диссертационную работу, и заключительный экзамен состоялся 21 мая 1906 года[16]. Знания докторанта проверяли физики Друде и Планк, философ – профессор Алоиз Риль[17] и химик – однофамилец Джеймса профессор Габриэль Франк. Общая оценка экзамена и диссертации была «cum laude» ‑ третья по рангу оценка докторских работ.

Франк, безусловно, был счастлив, что успешно завершил свое университетское образование. Диплом о присуждении докторской степени, полученный им 30 июня, был выполнен по старой традиции на латинском языке, и новый доктор назывался там Якобом (Jacob), а не Джеймсом. Диссертацию Франк опубликовал в журнале Немецкого физического общества, посвятив свою первую печатную работу родителям[18].

 

Научный работник

 

Радость от получения докторской степени неожиданно омрачилась трагическим известием: через неделю после получения Франком долгожданного докторского диплома, 5 июля 1906 года покончил собой профессор Друде. Никто из сотрудников Физического института не подозревал, насколько перегруженным новыми обязанностями чувствовал себя недавно назначенный директор.

Джеймс выступил во время похорон и от имени всех студентов-физиков сказал теплые слов о покойном профессоре, в семейном архиве Франков сохранилось благодарственное письмо вдовы Друде, тронутой его речью.

Автобиография Франка, приложенная к диссертационной работе, начиналась словами: «Я, Джеймс Франк, родился 26 августа 1882 года в Гамбурге в семье торговца Якоба Франка и воспитывался в еврейской вере»[19].

В официальных документах в то время обычно использовался оборот «моисеева вера» («mosaische Glaube»). Можно только догадываться, почему Франк написал «в еврейской вере» («im jüdischen Glauben»). Возможно, так говорил в семье отец. Одно только бесспорно: не используя стандартное выражение «моисеева вера», Джеймс вовсе не давал понять, что отошел от иудаизма и еврейства. Вся его жизнь, особенно поведение во время гитлеровского господства над Германией и после крушения Третьего рейха, говорит о том, что свою принадлежность к еврейскому народу Франк всегда ощущал очень остро и мгновенно реагировал, когда чувствовал малейшую несправедливость в отношении евреев.

О вере в Бога Джеймс Франк никогда публично не высказывался, но о своем еврействе всегда говорил открыто и гордо.

После окончания университета нужно было один год отдать обязательной военной службе, которая для Джеймса началась первого октября 1906 года. Франк попал в разведку, в батальон телеграфистов. Новобранцев обучали радиосвязи, и молодого доктора наук одновременно смешила и бесила неграмотность унтер-офицеров, обучавших солдат основам физики. Правда, военная служба на этот раз быстро закончилась: в декабре Джеймс неудачно упал с лошади, и его признали негодным для армии. Франк с облегчением вернулся к гражданской жизни.

Перед обладателем докторского диплома открывались различные жизненные пути: можно было стать преподавателем гимназии или заняться разработками на каком-нибудь предприятии, благо в эпоху научно-технической революции новые технологии активно внедрялись в производство. Но Франк выбрал чистую науку. Отец предупреждал сына, что в науке ему может мешать его еврейское происхождение, но Джеймс в это не очень верил: вокруг себя он видел немало профессоров-евреев, например, Варбурга и Рубенса[20].

В жизни Франка еще не раз так сложатся обстоятельства, что вопрос ‑ «чем заниматься дальше?» ‑ будет остро вставать перед ним. И каждый раз Джеймс будет выбирать научные исследования, к ним лежала у него душа, здесь он чувствовал себя на месте, в науке он мог лучше всего реализовать свои способности.

В летний семестр 1907 года Франк принял приглашение стать ассистентом Физического общества в городе Франкфурт на Майне. Университета в этом богатом купеческом городе еще не было. Как и в Гамбурге, отцы города не стремились дать своим детям университетское образование, считая занятия наукой менее почетным делом, чем коммерция. Это сейчас Франкфуртский университет имени Вольфганга Гёте, основанный в 1912 и открытый в 1914 году, входит в десятку крупнейших университетов Германии.

Условий для продуктивных занятий наукой в Физическом обществе Франкфурта оказалось меньше, чем ожидал Джеймс, поэтому он с радостью вернулся в Берлин, где с помощью друга Роберта Поля[21], знакомого еще со времен студенчества в Гейдельберге, ему удалось получить место ассистента в родном Физическом институте Берлинского университета. После неожиданной смерти Друде директором института стал профессор Рубенс. Незадолго до назначения директором Физического института, Рубенса по представлению Макса Планка выбрали действительным членом Прусской академии наук.

Франку опять повезло с новым директором: молодому ассистенту профессор предоставил полную свободу действий, хотя область интересов Джеймса – поведение электронов и ионов в газах – не совпадала с тем, чем занимался сам Рубенс – излучением абсолютно черного тела. И Франк оправдал доверие: результаты экспериментов и теоретические модели посыпались как из рога изобилия. До 1914 года, т.е. за семь лет, Франк опубликовал 34 работы! Некоторые как единственный автор, большинство в соавторстве с коллегами. Среди них были Роберт Поль, Петер Прингсхайм[22], Лиза Мейтнер[23]…

С Лизой Мейтнер, приехавшей в Берлин из Вены в 1907 году, Франк познакомился на заседаниях Физического коллоквиума, и вскоре они подружились. Часто вместе ходили на концерты. Джеймса, как многих детей в обеспеченных еврейских семьях, в детстве учили игре на скрипке, но потом он сам музицировать перестал. Зато слушать музыку любил.

На одном из концертов Джеймс встретил еще одну родственную душу – начинающую пианистку из Швеции Ингрид Йозефсон. В декабре 1907 года Джеймс и Ингрид поженились, свадьба по еврейскому обряду состоялась в шведском Гётеборге: предки Ингрид, как и Франка, были евреями, высланными из Португалии (мать Ингрид в девичестве носила фамилию Дель Монте). Свидетельство о браке – небольшой листок бумаги без всяких украшений ‑ раввин просто написал от руки[24]. В качестве свадебного подарка Джеймс купил молодой жене рояль «Стейнвей».

Постепенно вокруг Джеймса собралась вся большая семья Франков. Его отец ‑ Якоб Франк ‑ закончил свой банковский бизнес в Гамбурге и переехал вместе с женой в немецкую столицу. Сестра Джеймса ‑ Паула ‑ тоже поселилась с мужем в Берлине. В 1909 году у Джеймса и Ингрид родилась первая дочь Дагмар (по-домашнему Дагги).

Молодой семье нужны были средства, все ждали повышения Франка по службе. Вскоре оно произошло. К 1911 году количество опубликованных работ превысило десять, и Франк обратился руководству факультета с просьбой засчитать их в качестве второй докторской диссертации и присвоить ему звание приват-доцента, дающее право чтения лекций в университете. Свои положительные отзывы дали профессора Артур Венельт[25], Генрих Рубенс и Макс Планк. Заветный диплом подписан 20 мая 1911 года.

 

Опыт Франка-Герца

 

В этом же году было создано Общество кайзера Вильгельма содействия развитию науки. О необходимости такой организации говорил сам император Вильгельм на пышном чествовании столетия Берлинского университета имени Фридриха-Вильгельма. На торжественном заседании в актовом зале университета 11 октября 1910 года Вильгельм Второй объявил о создании сети новых независимых научных учреждений, которые должны были занять промежуточное место между академиями наук, коих в Германии, в отличие от большинства других стран, несколько, и университетами. Эти институты не будут чисто государственными учреждениями, так как в их финансировании примут участие и частные фонды, действующие в интересах крупной индустрии. Контролировать всю эту сеть новых научно-исследовательских институтов должно специальное Общество, которому император разрешил присвоить свое имя.

С помощью новых институтов промышленность могла быстрее получить требуемые ей научные разработки, чем через университеты или академии, находящиеся на скромном обеспечении государства. Университеты не всегда могли позволить себе приобрести дорогие современные экспериментальные установки или расширить штат исследователей в том или ином научном направлении. Кроме того, основная задача университетов – подготовка научных кадров. Институты Общества кайзера Вильгельма от преподавательской работы были освобождены.

Первые два учреждения нового общества появились уже в октябре 1912 года ‑ в берлинском районе Далем (Dahlem) открылись институт химии и институт физической химии и электрохимии, директором которого был назначен Фриц Габер[26]. Все финансирование строительства здания и расходы нового института взял на себя банкир Леопольд Коппель[27], известный еврейский меценат, владелец банковского дома «Коппель и Ко.», крупный акционер заводов «OSRAM», производящих лампы накаливания.

В институтах Общества кайзера Вильгельма «академический антисемитизм» не был так ярко выражен, как в традиционных университетах, поэтому там найдут место для плодотворной научной работы многие ученые, для которых их еврейское происхождение затрудняло переход на университетские кафедры. В институте Фрица Габера с 1918 по 1920 годы будет трудиться и герой наших заметок Джеймс Франк. К тому времени он уже станет всемирно известным ученым. А пока его научная карьера только начинается.

С 1911 года развивается плодотворное сотрудничество Франка с другим ассистентом Физического института Густавом Герцем[28], племянником знаменитого физика Генриха Герца, открывшего электромагнитные волны. Джеймс и Густав опубликовали до Первой мировой войны 19 совместных работ, принесшим обоим исследователям мировую славу.

Густав Герц хотел заниматься математикой, но поддался уговорам друзей продолжить дело своего знаменитого дяди и стал физиком. В 1911 году он как раз защитил докторскую диссертацию, ему исполнилось двадцать четыре года. Математическая одаренность Густава прекрасно дополняла гениальную физическую интуицию Джеймса – вместе они составили мощную команду, которой оказалась по плечу новая и принципиально важная для понимания устройства атома работа. Молодые сотрудники Физического института в крошечной комнатке, отведенной им для опытов, изучали результаты столкновений электронов с атомами ртути в специально сконструированной для этого газоразрядной трубке.

Первая совместная статья Франка и Герца была подана в редакцию «Трудов Немецкого физического общества» 31 октября 1911 года. А 3 ноября они докладывали результаты на заседании общества. Доклад назывался «О взаимозависимости между квантовой гипотезой и напряжением ионизации»[29]. В то время предположение Макса Планка о квантах света, сделанное им в 1900 году, все еще имело вид смелой гипотезы, в достоверность которой верили далеко не все физики. И строение атома оставалось для ученых загадкой, выдвигались разные предположения, которые трудно было подтвердить или опровергнуть экспериментально. А главное, возникали непримиримые противоречия с классической механикой. Например, в планетарной модели атома, в которой электроны вращаются по своим орбитам вокруг положительно заряженного ядра, было непонятно, почему электроны, излучая энергию, не падают, в конце концов, на ядро.

Соображения Франка и Герца, доложенные в 1911 году, тоже были во многом умозрительными. Но ученые нащупали путь, по которому можно было добраться до истины. Через три года, весной 1914 года они смогли поставить эксперимент, который уже не оставлял сомнений, что квантовая гипотеза имеет непосредственное отношение к строению атома. Из эксперимента, вошедшего в историю науки под именем «опыт Франка-Герца», следовало, что внутренняя энергия атома может принимать лишь дискретные значения.

В то время среди физиков господствовало мнение английского теоретика, члена Королевского общества Джона Таунсенда[30], что при соударении крошечного электрона с массивным атомом малая частица теряет свою кинетическую энергию[31]. Другими словами, удар электрона в атом считался неупругим, как будто металлический шарик попадает в ком пластилина. Франк засомневался в этом и решил экспериментально исследовать, что происходит на самом деле. Оказалось, что гипотеза Таунсенда неверна: электроны при столкновении с атомами ведут себя как биллиардные шары – они меняют направление после соударения, но сохраняют свою скорость и энергию, т.е. этот удар до поры до времени все же упругий. Но так происходит только до тех пор, пока энергия электрона не достигла определенного порога. Как только энергия становится равной этому значению, электрон словно «прилипает» к атому, отдает ему свою энергию, а атом излучает свет.

Результатам эксперимента посвящены два доклада, сделанные авторами на заседаниях Немецкого физического общества: 24 апреля 1914 года выступил Густав Герц, а затем 22 мая – Джеймс Франк. На этих заседаниях мог присутствовать и Альберт Эйнштейн, в конце марта переехавший в Берлин. У этого переезда была своя предыстория, заслуживающая того, чтобы сказать о ней несколько слов.

 

Эйнштейн в Берлине

 

К Берлину у великого физика было двойственное отношение. С одной стороны, он всегда ненавидел все, связанное с войной, а в прусской столице казарменный дух ощущался сильнее других немецких городов. С другой стороны, Берлин в начале двадцатого века был, безусловно, мировой столицей физики, и здесь можно было вести научные беседы с ведущими учеными того времени – Максом Планком, Генрихом Рубенсом, Эмилем Варбургом, Вальтером Нернстом, Фрицем Габером...

Эйнштейна после его феноменальных открытий 1905 и последующих годов не пригласил на профессорскую должность ни один немецкий университет. Получив докторскую степень в 1906 году, через два года защитив вторую докторскую диссертацию, звание ординарного профессора Эйнштейн добился впервые только в 1911 году в Немецком университете в Праге, для чего ему даже пришлось принять австрийское гражданство – Прага входила тогда в состав Австро-Венгрии. Через год он вернулся профессором в свою альма-матер – Цюрихский университет. Сюда и приехали в июле 1913 года Макс Планк и Вальтер Нернст с необычным предложением.

Макс Планк одним из первых оценил гениальность открытия Эйнштейном теории относительности, они переписывались с 1906 года. Личное знакомство состоялось на ежегодном заседании Общества немецких естествоиспытателей и врачей[32] в 1909 году в Зальцбурге. Фриц Габер встретился с Эйнштейном впервые на таком же заседании два года спустя в Карлсруэ. Ведущего немецкого химика заинтересовал оригинальный подход Эйнштейна к тепловому балансу химических реакций с точки зрения квантовой гипотезы Планка. А Эмиль Варбург познакомился с молодым физиком в том же 1911 году на первом Сольвеевском конгрессе[33] в Брюсселе. Варбурга давно интересовало влияние света на химические реакции, и объяснение Эйнштейном фотоэлектрического эффекта произвело на него сильное впечатление. Все трое ведущих берлинских ученых были покорены глубиной и многогранностью таланта Эйнштейна и решили добиться его перевода в немецкую столицу.

Вакантных мест профессора физики в Берлинском университете не было, да и вероятность того, что туда примут еще одного профессора-еврея, существовала минимальная, поэтому Планк и его коллеги решили действовать иначе. В Прусской академии наук существовала оплачиваемая должность профессора-исследователя. Ее с 1896 года занимал голландский химик Якобус ван'т Хофф[34]. После его кончины 1 марта 1911 года это место оставалось свободным. В июне 1913 года Планк предложил Прусской академии принять Эйнштейна в свои члены. Предложение Планка поддержали академики Нернст, Рубенс и Варбург (Габер не был членом Прусской академии и не мог участвовать в выборах новых членов).

В начале июля общее собрание физико-математического отделения Прусской академии наук большинством голосов (один голос против) приняло Альберта Эйнштейна в число академиков. Академия согласилась также, чтобы физик из Цюриха занял место покойного профессора ван'т Хоффа. Оклад академическому профессору устанавливался в двенадцать тысяч марок в год. Упомянутый выше меценат Коппель брал на себя выплату половины оклада в течение двенадцати лет. Кроме того, как члену академии Эйнштейну полагалось еще девятьсот марок в год[35].

Это были неплохие условия – директор Института химии недавно созданного Общества кайзера Вильгельма Эрнст Бекман[36] получал десять тысяч марок в год, а оклад профессора университета составлял девять тысяч. Оставалось получить согласие самого Эйнштейна и утвердить его назначение на общем собрании академии. Так как в августе и сентябре члены академии разъезжались на каникулы, приходилось спешить. Вот почему вечером в пятницу 11 июля 1913 года Макс Планк и Вальтер Нернст с женами сели в поезд и утром в субботу прибыли в Цюрих, чтобы передать автору теории относительности предложение стать профессором в Берлине. В качестве дополнительного стимула было обещано, что в будущем будет создан институт теоретической физики, директором которого станет Эйнштейн. На размышления ему отвели сутки. В воскресенье супружеские пары из Берлина гуляли по окрестностям Цюриха, а вечером пришли на вокзал, чтобы ночным поездом вернуться домой. С большим облегчением Планк и Нернст увидели среди провожающих Альберта Эйнштейна, махавшего им белым платком – это был условный знак, что предложение принято.

У великого физика были свои резоны радоваться предложению из Берлина. «Это колоссальная честь ‑ занять место ван'т Хоффа», - писал Эйнштейн своей кузине Эльзе Лёвенталь через несколько дней после отъезда Планка и Нернста[37]. Профессорская должность в академии не предполагала обязательных лекций в университете и других занятий со студентами. На новом месте ничто не должно было отвлекать от работы над новой проблемой, которая занимала его последние годы. Докладывая Прусской академии наук о научных интересах кандидата на профессорскую должность, наблюдательный Планк отметил, что в 1912 и 1913 годах Эйнштейн написал вдвое больше работ, посвященных гравитации, чем квантовым явлениям и излучению. В 1909 и 1910 годах все было не так.

Планк не ошибся: автора специальной теории относительности интересовала теперь теория тяготения, которая, по мнению большинства физиков, была уже построена трудами Исаака Ньютона. Однако Эйнштейн считал иначе. И он надеялся, что условия работы в Берлине позволят ему завершить этот гигантский проект, который должен был перевернуть представление человечества о строении Вселенной.

Но была и еще одна причина, не столь грандиозная, но по-человечески важная для него, из-за которой Эйнштейн стремился попасть в Берлин. Здесь жила женщина, в которую он был влюблен, с которой уже два года тайно от всех переписывался. Новой возлюбленной Эйнштейна стала уже упомянутая Эльза Лёвенталь, в девичестве носившая ту же фамилию, что и Альберт. Она приходилась ему двоюродной сестрой по матери и троюродной ‑ по отцу. Альберт сблизился с ней, когда в 1912 году навещал свою родню в Берлине. Брак с первой женой ‑ Милевой Марич[38] ‑ явно не складывался, дело шло к разводу, а роман с Эльзой набирал обороты. Через несколько лет она станет его второй женой. А пока, в июле 1913 года, после разговора с Планком и Нернстом он писал ей: «Самое позднее следующей весной приеду в Берлин. Предвкушаю счастливое время, которое мы проведем вместе».

Заручившись согласием Эйнштейна, Планк уладил с Академией все формальности, и 12 ноября 1913 года вышел императорский указ о назначении Эйнштейна профессором Прусской академии наук.

Альберт получил официальное письмо Академии в конце ноября и подтвердил, что приступит к выполнению своих новых обязанностей в первые дни апреля. Свое обещание он сдержал: в столицу Эйнштейн прибыл 29 марта 1914 года. Так что на докладах Густава Герца и Джеймса Франка Немецкому физическому обществу он вполне мог присутствовать.

К сожалению, никаких свидетельств очевидцев об исторических заседаниях Физического общества в 1914 году до нас не дошло, и мы не знаем точно, был ли на них Альберт Эйнштейн и как коллеги-физики оценили в первый момент опыт Франка-Герца.

Сами авторы эксперимента, похоже, тоже не до конца представляли, какое открытие они сделали. Во всяком случае, они не нашли сразу объяснения удивительного результата их опыта. А объяснение было, что называется, под рукой: упомянутые в начале статьи Нильса Бора в журнале «Philosophical Magazine». Эти статьи обсуждалась на Физическом коллоквиуме в Берлине, Франц и Герц знали о них, но не увидели связи со своим опытом и даже не сослались на нее в списке литературы. Только сам Нильс Бор сразу понял, какое значение для его модели атома имеет опыт Франка-Герца.

А теперь сделаем небольшое отступление и расскажем о положении еврейских ученых в немецком академическом сообществе и о так называемом «академическом антисемитизме».

 

«Хорошо – это плохо!»

 

Мы уже упоминали, что первым научным руководителем Джеймса Франка был директор Физического института Берлинского университета профессор Эмиль Варбург.

Как было принято среди представителей еврейской академической элиты того времени, Эмиль Варбург крестился. Некрещеных профессоров-евреев в Берлинском университете не терпели. В первой половине девятнадцатого века во всех немецких государствах (тогда Германия еще не объединилась) таких профессоров вообще не было ни одного. Существовавшие тогда законы прямо запрещали иудею занятие профессорской кафедры. Только после революции 1848 года суровые законы несколько смягчились, и формальные запреты были кое-где сняты. Первым некрещеным евреем, сумевшим подняться до уровня ординарного профессора, стал гёттингенский математик Мориц Абрахам Штерн[39], получивший в 1859 году кафедру своего учителя, «короля математики» Карла Фридриха Гаусса, скончавшегося четырьмя годами ранее.

Между 1882 и 1909 годами в Германии работало 20-25 профессоров-евреев, не сменивших религиозную конфессию. К 1917 году число таких профессоров снизилось до 13. В одиннадцати немецких университетах, включая Берлинский, в то время не было ни одного не крестившегося профессора-еврея[40].

Нетрудно представить себе, какие трудности приходилось преодолеть ученым, не перешедшим в христианство, чтобы подняться на немецкий академический Олимп. Красноречиво о наличии препятствий на пути еврея в профессоры говорят такие цифры. В 1909 году среди всех приват-доцентов Германии было десять процентов евреев. В то же время эта доля среди ординарных профессоров равнялась двум процентам. В 1917 году некрещеные евреи составляли уже только один процент ординариусов[41].

Как известно, профессоров выбирают из доцентов. Если бы условия конкуренции для всех претендентов на профессорское звание были равны, то процент профессоров-евреев должен был бы не сильно отличаться от доли евреев-доцентов. Однако приведенные факты говорят о другом: получить место профессора доценту-еврею было много труднее, чем доценту-немцу.

Без крещения еврей не мог стать судьей, государственным служащим, университетским преподавателем или офицером, не преодолев множество различных юридических, психологических и социальных барьеров. Принятие христианства частично снимало эти препятствия. Вплоть до прихода нацистов к власти, крещение многие рассматривали, по образному выражению Генриха Гейне, как своеобразный «входной билет» в высшее общество, позволявший еврею реализовать свои знания, умения, таланты...

На деле и крещение не гарантировало истинного равноправия, хотя и освобождало от некоторых наиболее вопиющих ограничений. Многие евреи воспользовались этим «входным билетом», чтобы облегчить свой научный рост, но были и те, кто не захотел ради карьеры приписывать себя к чужой религии.

Знаменитый немецкий химик Рихард Вильштеттер[42], нобелевский лауреат 1915 года, вспоминал в автобиографии «Из моей жизни» советы своего учителя и друга Адольфа фон Байера[43], тоже имевшего еврейское происхождение. После очередной публикации Вильштеттера в «Докладах Немецкого химического общества» фон Байер при встрече хвалил его и непременно добавлял: «Но Вы должны обязательно креститься»[44].

На подобные советы неизменно следовал короткий и решительный отказ. Как пишет Вильштеттер, креститься из-за карьеры было ему противно. Но он не мог понять, почему его учитель, которого он безмерно уважал и никак не мог упрекнуть в приспособленчестве, мог давать ему такие советы. Только много лет спустя Рихард сообразил, почему знаменитый химик так настойчиво рекомендовал ему этот путь. Отец Адольфа фон Байера принадлежал к высшим слоям берлинского общества, в котором во второй половине девятнадцатого века идеи еврейской ассимиляции стали очень распространенными. В берлинских кругах того времени был в ходу анекдот: «Встречаются два еврея, и один спрашивает другого: почему ты перешел в католичество? – Да потому, что в протестантстве слишком много евреев»[45].

В столице считали ассимиляцию естественным процессом, и Адольф фон Байер не видел в крещении никакого предательства – его предки уже далеко отошли от иудаизма.

В небольших городах и местечках отношение евреев к традиции было иным. Представители рода Вильштеттеров жили в Карлсруэ практически с основания города в 1715 году. По словам ученого, его предки были в вопросах религии достаточно либеральны, но свою принадлежность к иудаизму считали неприкосновенной. Единственный возможный путь для социального роста они видели не в крещении, а в переезде на новые места. Для Рихарда иудаизм был историей, но живой. Переход в другую веру, сделанный из корыстных побуждений, представлялся ему непорядочным и, следовательно, неприемлемым.

В конце концов, он все же получил в 1916 году звание профессора Мюнхенского университета, заняв кафедру своего учителя и друга, скончавшегося годом ранее. Но оставался Вильштеттер в этой должности недолго: в 1924 году он демонстративно подал в отставку в знак протеста против антисемитизма своих коллег. Об этом сам ученый написал в предисловии к одной интересной книге. Предисловие было написано в 1934 году, но выхода в свет книги автор предисловия так и не дождался. Речь идет об огромном, более тысячи страниц, томе, вышедшем под названием «Евреи в немецком культурном пространстве».[46] Этот сборник работ разных авторов создавался в первые годы Третьего Рейха с наивной надеждой облегчить положение евреев при нацистах подчеркиванием еврейских заслуг в науке и культуре Германии. Не удивительно, что уже готовая книга была в 1934 году запрещена специальным постановлением гестапо и увидела свет только четверть века спустя.

Примеру Вильштеттера, отказавшегося креститься ради карьеры, последовали немногие из его коллег. Большинство немецких профессоров-евреев, уже далеких от иудаизма, предпочитали облегчить свой путь в науке, перейдя, часто формально, в другую веру. В 1875 году насчитывалось двадцать крещеных еврейских профессоров в Германии против десяти некрещеных. В 1909 году эти числа изменились примерно вдвое: на 44 крещеных евреев-профессоров приходилось 25 некрещеных[47].

Другой коллега и друг Вильштеттера Фриц Габер, прославившийся открытием синтеза аммиака из воздуха и запятнавший себя применением отравляющих газов в Первой мировой войне, крестился в 1893 году, как только он защитил докторскую диссертацию в Берлинском университете. Правда, надежды на быстрый карьерный рост в науке свежеиспеченного доктора не оправдались. Через год он был принят ассистентом в Высшее техническое училище Карлсруэ, и должен был еще долгие двенадцать лет ждать, пока получит заветную должность ординариуса в том же провинциальном учебном заведении. В эти годы были сделаны его основные открытия, имевшие огромный практический эффект: аммиак, синтезированный из воздуха, применялся при производстве сельскохозяйственных удобрений и пороха.

Только после основания в 1911 году Общества кайзера Вильгельма содействия развитию науки для Фрица Габера нашлось место, соответствующее его таланту: как мы уже упоминали, в 1912 году он стал директором вновь созданного Института физической химии и электрохимии в Берлине, относящегося к этому Обществу. Директором другого института Общества – Института химии – стал в том же 1912 году Рудольф Вильштеттер.

Стать профессором университета ученому с еврейскими корнями удавалось лишь там, где среди немцев находились влиятельные люди, заинтересованные в таком назначении и помогавшие разрушить барьеры, которые в одиночку кандидату-еврею вряд ли можно было преодолеть. Так происходило, например, в Гёттингенском университете, ставшем к началу двадцатого века признанным мировым центром в области математики и физики. Основная заслуга нового взлета провинциального университета принадлежала, прежде всего, Феликсу Клейну[48], возглавлявшему физико-математическое отделение философского факультета, и Фридриху Альтхоффу[49], директору департамента науки и высшего образования Прусского министерства культуры[50]. Ведущие позиции по многим направлениям в Гёттингене занимали профессора-евреи. Достаточно упомянуть, например, Германа Минковского[51], Эдмунда Ландау[52], Карла Шварцшильда[53]... Без настойчивых и решительных действий Клейна, Альтхоффа и солидарных с ними университетских администраторов и министерских чиновников предоставление профессорских кафедр ученым-евреям было бы невозможно.

Получить профессорскую должность в Берлинском университете Эмилю Варбургу помог его коллега Август Кундт[54], блестящий физик-экспериментатор, уступавший все же Варбургу в уровне таланта. Они познакомились в Берлине, где приват-доцент Кундт читал лекции, которые посещал студент Варбург. Затем их связывала и общая работа. Когда в 1872 году Августу предложили место ординариуса во вновь открытом университете Страсбурга, он добился для своего молодого коллеги там же места экстраординарного профессора. Через четыре года тридцатилетнему Варбургу предоставили профессорскую кафедру в университете Фрайбурга, где он в течение последующих двадцати лет оставался единственным физиком. В 1888 году Кундт получил приглашение в Берлинский университет, где стал настоятельно рекомендовать пригласить в столицу своего давнего друга и соавтора. К его хлопотам присоединился Макс Планк, и в 1895 году Варбург стал профессором Физического института Берлинского университета, где и оставался вплоть до ухода на почетную пенсию в 1922 году.

Варбург смог стать профессором Берлинского университета, ему повезло. Другим его коллегам если и удавалось получить профессорское звание, то только в отдаленных от столицы провинциальных университетах Германии. Нередко ученые соглашались занять профессорскую кафедру в других странах. Например, Альберт Эйнштейн впервые стал профессором в Пражском университете, Вильштеттер – в Цюрихе... Часто профессорская должность для перспективного ученого-еврея находилась не в университете, а в менее престижном Высшем техническом училище или политехническом институте.

Большинство будущих нобелевских лауреатов-евреев оканчивали столичный университет в Берлине или знаменитые университеты в Гёттингене, Гейдельберге или Мюнхене, но почти никто из них не был назначен в свою альма-матер на профессорскую должность.

Но не зря говорится: «не было бы счастья, да несчастье помогло». Исследователи в провинциальных учебных заведениях имели больше научной свободы, чем их коллеги в столичном университете или в других крупных научных центрах, где авторитет главы школы часто задавал вполне определенные направления и рамки работы всех сотрудников. Именно в провинциальных университетах и ВУЗах были сделаны те самые открытия, за которые потом еврейские ученые получат свои Нобелевские премии. Вот так из недостатка рождается преимущество, а дискриминация помогает успеху.

Конечно, это не единственная причина отмеченной выше «нобелевской аномалии».

Другой фактор успеха мы обнаружим, если обратим внимание на возраст, в котором наиболее успешные приват-доценты получали профессорское звание. Как правило, у доцентов-евреев он существенно выше, чем в среднем в их цеху. Знаменитый немецкий врач и химик, основоположник химиотерапии Пауль Эрлих[55] получил первую профессорскую кафедру в возрасте шестидесяти лет, за год до своей кончины.

В 1909/10 учебном году на медицинских факультетах немецких университетов работали четыре еврейских профессора старше семидесяти лет, один был в возрасте от 60 до 70 лет и только один профессор оказался моложе шестидесяти. Половина всех еврейских ординариусов в Германии была в тот год старше шестидесяти, в то время как среди остальных профессоров в этом возрасте пребывала только треть[56].

Казалось бы, дискриминация еврейских ученых налицо, однако и в этом случае можно найти свои плюсы. То, что активные ученые больше времени проводят в качестве приват-доцентов, а не профессоров, с одной стороны, конечно, ранит их самолюбие и существенно сказывается на бюджете семьи. С другой стороны, приват-доцент освобожден от весьма утомительной административной работы, которую обязан вести руководитель кафедры, следовательно, доцент может больше времени отдать собственно научной работе и добиться лучших результатов.

Продолжать объяснение «нобелевской аномалии» можно было бы долго. Но нельзя не указать еще на один фактор, способствовавший успеху евреев в науке. Он тоже связан с притеснениями и препятствиями на пути к научному росту.

Во всех еврейских семьях знали о дискриминации и с раннего возраста готовили к ней детей. Рихард Вильштеттер вспоминал в уже упоминавшейся автобиографии, что во время учебы в нюрнбергской гимназии ему не очень давалась латынь. В один прекрасный день он смог все-таки с большими усилиями первый раз получить оценку «хорошо». С нетерпением бежал он домой, чтобы сообщить матери радостную весть. Едва взглянув на тетрадь с оценкой, мать сказала холодно: «Хорошо – это плохо!»[57].

Просто хорошо выполнить задание для еврея было мало, задание должно быть выполнено с блеском. По словам Зигмунда Фрейда, «от еврея требовалось особое усердие, постоянный энтузиазм и более чем обыкновенный талант»<![if !supportFootnotes]>[58].  Основоположник психоанализа был убежден, что дискриминация – отличный стимул для одаренного человека.

Благодаря или вопреки дискриминации, но в начале двадцатого века еврейские ученые занимали ведущие позиции во многих бурно развивающихся научных областях. Например, в математике число ординарных профессоров выросло с 1900 года по 1933 год с 77 до 94. Часть профессорских кафедр занимали математики-евреи, и процент их был внушителен ‑  в 1914 году он составлял 18,8%,  а в 1933 году увеличился до 21,2%: из 94 ординариусов двадцать имели еврейское происхождение.

То же наблюдалось и в физике, особенно теоретической. Так, в первые сорок лет двадцатого века треть всех Нобелевских премий, полученных представителями Германии, принадлежали ученым-евреям[59]. В то же время доля евреев в общем населении страны не превышала одного-двух процентов.

 

Вместо заключения

 

Весной 1914 года, когда мир узнал об опыте Франка-Герца, его авторы не подозревали о связи их открытия с идеями Нильса Бора. Этот год, когда Альберт Эйнштейн занял место профессора в Берлине, а Нильс Бор знакомил немецких коллег со своей необычной моделью атома, казался обычным в длинной череде мирных лет, которыми наслаждалась Европа после франко-прусского перемирия 1871 года. Все считали, что последняя большая война на континенте закончилась более сорока лет назад, и человечество навсегда распрощалось с варварским обычаем решать политические проблемы на поле боя. Но беда уже стояла у порога, 28 июня в Сербии был убит наследник австро-венгерского престола, через месяц Австрия объявила Сербии войну, а первого августа германский император отдал приказ о всеобщей мобилизации. Началась мировая война, унесшая миллионы человеческих жизней.

Не пощадила она и ученых. Джеймс Франк уже пятого августа записался добровольцем и надел военный мундир. Физик мог бы остаться в немецкой столице и продолжать успешные занятия наукой, но чувство долга для него было превыше всего. Не последней причиной было и желание доказать, что немецкие евреи – не меньшие патриоты, чем немцы. Точно так же ушел добровольцем на войну знаменитый астрофизик Карл Шварцшильд. Несмотря на возраст – Карлу было уже за сорок – и положение профессора и директора национальной Астрофизической обсерватории, Шварцшильд тоже посчитал для себя обязательным доказать делом свой патриотизм. Заболев на фронте неизлечимой тогда болезнью кожи, он скончался, не дожив двух лет до окончания войны.

Джеймсу Франку повезло: он остался жив. К уставным взаимоотношениям в армии он никак не мог привыкнуть, и когда ему довелось командовать колонной, то к команде «Колонна, напра-во!» он добавлял, по своей интеллигентской привычке, слово «пожалуйста»[60].

Воевал он, тем не менее, храбро и расчетливо: в апреле 1915 года Франк стал лейтенантом без всякой офицерской школы – до войны такое продвижение еврея в армейской иерархии было бы невозможно. В том же году Джеймс был награжден Железным крестом второго класса, а через два года – Железным крестом первого класса[61].

Первая мировая война оказалось лишь началом той страшной цепи войн и катастроф, которые принес с собой кровавый двадцатый век. Франку предстояли столкновение с нацистким режимом, эмиграция в США, активное участие в создании атомной бомбы и не менее активная борьба за запрещение атомного оружия. Все эти дела и события заслуживают, конечно, отдельного рассказа.

А пока отметим, что за опыт Франка-Герца оба исследователя получили в 1926 году Нобелевскую премию по физике за 1925 год. Выступая с благодарственной речью на церемонии вручения премии, Франк признался: «Мы теперь хорошо понимаем, что признание, которое получила наша работа, целиком обязано тому, что она связана с великой идеей Макса Планка и особенно с концепцией Нильса Бора»[62].

Потребовалось целое десятилетие, чтобы гениальная догадка Бора, подкрепленная опытом Франка-Герца, стала общепринятой в научном сообществе, признавшем, наконец, что одной загадкой атома стало меньше.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Корни и ветви,
или о «белом еврее» в науке

 

(Томас Манн, Генрих Гиммлер, Вернер Гейзенберг)

 

Гимназия имени Максимилиана

 

Бывает, живут незнакомые люди в одно время и никогда не сталкиваются друг с другом, а судьбы их потомков переплетаются так причудливо и крепко, словно корни и ветви в густом кустарнике. Взять хотя бы таких непохожих современников, как писатель Томас Манн, рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер и физик Вернер Гейзенберг.

В конце девятнадцатого века мюнхенская гимназия имени Максимилиана считалась одной из лучших в Баварии. Ее в то время возглавлял доктор Николаус Векляйн[63], талантливый педагог и организатор школьного образования, сторонник глубокого изучения в гимназиях древней истории и классических языков.

Гимназию Максимилиана посещали дети известных в городе людей. В ней учился младший брат Томаса Манна – Виктор, а также братья Кати, будущей жены писателя, - Петер и Хайнц, дети профессора математики Мюнхенского университета Альфреда Прингсхайма.

Векляйн приглашал на работу с гимназистами первоклассных учителей. В 1894 году преподавателем латинского и греческого стал Август Гейзенберг, незадолго перед этим защитивший докторскую диссертацию в Мюнхенском университете под руководством профессора Карла Крумбахера[64]. Молодой доктор проработал в гимназии три года, а потом вплотную занялся научными исследованиями, два года провел в Италии и Греции, изучая византийские рукописи. В 1901 году защитил в Вюрцбургском университете вторую докторскую диссертацию и стал там же преподавать в качестве внештатного профессора. В декабре 1909 года умер профессор Крумбахер, и в следующем году его бывшего ученика пригласили занять освободившуюся кафедру византийской и новогреческой филологии Мюнхенского университета. Так Август Гейзенберг достиг в 1910 году научного Олимпа – стал полным (ординарным) профессором, что в Германии означает занятие высокой государственной должности со всеми положенными ей привилегиями: гарантированный высокий оклад, индексируемая пенсия и т. п.

Дети Альфреда Прингсхайма, в то время экстраординарного профессора, безусловно, запомнили молодого преподавателя классических языков, ведь они год посещали ту же гимназию, пока в 1895 году их вспыльчивый отец не поссорился с директором Векляйном из-за методики преподавания математики и не перевел своих мальчиков в другую школу – гимназию имени Вильгельма.

Короткое время, проведенное в гимназии, оказалось для Августа Гейзенберга весьма продуктивным – там он нашел свою жену: ею стала дочь директора Анни Векляйн. Брак подарил родителям двух сыновей: старшего Эрвина, родившегося в 1900 году, и Вернера, который был на год младше брата. Мальчики посещали, естественно, ту же школу, где директорствовал их дед. В анналах гимназии имени Максимилиана сохранилась запись о том, как принц-регент Людвиг посетил это учебное заведение весной 1913 года, и ученик второго «А» класса Вернер Гейзенберг приветствовал высокого гостя своим стихотворением. В том же году Николаус Векляйн ушел на пенсию, проработав на посту директора гимназии более двадцати пяти лет.

Оба брата Гейзенберги стали во взрослой жизни учеными: Эрвин ‑ химиком, а Вернер ‑ физиком, лауреатом Нобелевской премии за 1932 год с формулировкой «за создание квантовой механики». Премию присудили в следующем году, когда в Германии у власти были уже нацисты. Свежеиспеченный нобелевский лауреат довольно скоро испытал на себе, что значит развивать в Третьем Рейхе «еврейскую физику», как называли нацисты теорию относительности Эйнштейна и квантовую механику.

 

«Осецкий в физике»

 

Вернер Гейзенберг, несмотря на свою молодость – а ему в 1933 году исполнилось всего 32 года – уже занимал одно из ведущих мест среди немецких физиков-теоретиков. Он необычно рано получил должность ординарного профессора Лейпцигского университета, где руководил институтом теоретической физики.

В 1935 году появилась реальная возможность занять еще более престижное место – освободилась должность профессора теоретической физики в его родном Мюнхенском университете. Это место в течение почти тридцати лет занимал учитель Гейзенберга и патриарх немецкой теоретической физики Арнольд Зоммерфельд[65]. В 1935 году ему пошел шестьдесят седьмой год, а по закону немецкий профессор, являвшийся одновременно высокопоставленным государственным служащим, обязан в этом возрасте уйти на пенсию.

Процедура назначения ординарного профессора в Германии всегда была непростой. Университет на своем Ученом Совете утверждает список, как правило, из трех кандидатов на освободившуюся должность. Этот список направляется в курирующее данный университет министерство науки и образования, где утверждается один из кандидатов или отвергается весь список. Тогда процедура повторяется: университет составляет новый список кандидатов, который вновь направляется в министерство, и так до тех пор, пока кандидатуры университета и министерства не совпадут. Иногда процесс назначения нового профессора затягивается на годы. Так произошло и с утверждением преемника Зоммерфельда, однако в 1937 году назначение Гейзенберга в Мюнхен не вызывало почти никаких сомнений ни у молодого профессора, ни у руководства университета. Вернер и недавно ставшая его женой Элизабет (дочь берлинского профессора-экономиста Шумахера) уже подыскивали себе дом в баварской столице, куда собирались переехать после завершения всех формальностей. Но их надеждам не суждено было сбыться – сторонники «немецкой физики», сплотившиеся вокруг нобелевских лауреатов Филиппа Ленарда[66]и Йоханнеса Штарка[67], нанесли молодому создателю квантовой механики неожиданный и страшный удар. В тот самый день, 15 июля 1937 года, когда чета Гейзенбергов прибыла в Мюнхен после свадебного путешествия, в официальном эсэсовском органе печати, еженедельнике «Черный корпус», была опубликована огромная ‑ на всю газетную полосу ‑ статья против молодого физика-теоретика под убийственным названием «Белые евреи в науке». В статье объяснялось значение этого термина:

«Победу расистского антисемитизма можно оценить только как частичную победу. Ибо не сам по себе расовый еврей нам опасен, сколько дух, который он распространяет. И если носителем этого духа является не еврей, а немец, то с ним нужно бороться вдвое решительнее, чем с расовым евреем, который не может скрыть происхождения своего духа. Народная мудрость придумала даже специальное обозначение «белый еврей» для подобных бациллоносителей»[68].

В вину Вернеру Гейзенбергу в статье ставился тот факт, что он в 1936 году «протащил» в официальный партийный орган национал-социалистической партии статейку, в которой отстаивал истинность теории относительности еврея Эйнштейна, чтобы «заткнуть рот» ее критикам. Звание профессора в 1928 году Гейзенберг получил якобы незаконно, так как был слишком юн для такой высокой чести. Заняв кафедру теоретической физики в Лейпцигском университете, он открыл дорогу в науку многим евреям, ущемляя при этом права «истинных арийцев».

Говоря о присуждении Гейзенбергу Нобелевской премии за 1932 год, автор статьи в «Черном корпусе» называет его «Осецким в физике», что предвещало Вернеру трагическую судьбу бывшего редактора газеты «Ди Вельтбюне» пацифиста Карла фон Осецкого, уже третий год томящегося в концлагере. Присуждение Осецкому в 1936 году Нобелевской премии мира настолько взбесило Гитлера, что он запретил со следующего года подданным Третьего Рейха получать эту «проеврейскую награду»[69]. Замученный пытками Осецкий умер в 1938 году в берлинской больнице, так и не получив свободу, несмотря на протесты писателей, ученых и политиков многих стран.

Статья в «Черном корпусе» заканчивалась призывом удалить из немецкой духовной жизни таких наместников еврейства, как «Осецкий в физике» Вернер Гейзенберг.

 

Вокруг кафедры Зоммерфельда

 

Что же стояло за этой атакой на Гейзенберга со стороны нацистов? Почему они так яростно боролись против его назначения на кафедру теоретической физики в Мюнхенском университете? Дело в том, что вопрос о преемнике профессора Зоммерфельда стал одним из центральных эпизодов борьбы национал-социалистов за господство в науке, в данном случае, в физике.

Любая тоталитарная идеология стремится взять под контроль все стороны общественной жизни: от воспитания детей до репертуара театров, от фасона одежды до содержания школьных программ, от литературы до науки. И если в какой-то области знаний идеологические установки берут верх над всеми прочими, то наука умирает, а ученые, сохранившие ей верность, лишаются работы, свободы, а то и жизни.

Подобное случилось в СССР, когда «мичуринская биология» на печально знаменитой сессии ВАСХНИЛ 1948 года победила генетику. Отечественная молекулярная биология до сих пор не оправилась от нанесенного тогда ущерба. Похожая судьба ожидала в тридцатые годы двадцатого века теоретическую физику в Германии, когда против нее ополчились сторонники так называемой «арийской» науки.

Термин «арийская физика» ввел в оборот Филипп Ленард, блестящий экспериментатор, получивший в 1905 году Нобелевскую премию за исследование катодных лучей. Убежденный консерватор и националист, Ленард не был в начале своей деятельности ни антисемитом, ни нацистом. Он поддерживал уважительные отношения с Альбертом Эйнштейном, даже рекомендовал его на место профессора теоретической физики в свой университет. Но общую теорию относительности он принять не мог, а после публичной дискуссии с ее автором на конференции естествоиспытателей и врачей в Баде Нойхайме 23 сентября 1920 г. личные отношения между учеными были разорваны, и Эйнштейн превратился для Ленарда в главного врага и основную мишень для нападок. Вскоре после этого Ленард одобрил программу национал-социалистической партии и стал преданным почитателем Гитлера.

С приходом нацистов к власти Ленард, вышедший в 1932 году на пенсию, получил статус ведущего физика Германии, с 1935 года физический институт Гейдельбергского университета стал носить его имя. В следующем году вышел в свет учебник Ленарда «Немецкая физика в четырех томах». В первых строках предисловия автор определяет суть нового понятия:

«- Немецкая физика? – спросите вы. Я мог бы назвать её также арийской физикой или физикой людей нордического типа, физикой исследователей реальности, искателей истины, физикой тех, кто основал естествознание.

- Наука есть и будет интернациональной – возразите вы мне. Но такое утверждение в корне ошибочно. В действительности наука, как и всё, что создают люди, зависит от расы, от крови»<![if !supportFootnotes]>[70].

Расистский подход, взятый за основу в «немецкой физике», точно соответствовал нацистской идеологии и потому сразу нашел поддержку у партийных бонз, прежде всего у главного идеолога национал-социализма Альфреда Розенберга.

В своей книге «Великие естествоиспытатели»[71], вышедшей в 1929 году, Ленард старался обосновать тезис, что только арийские физики могли выдвигать основополагающие идеи о строении мира и материи. Ученые с еврейской кровью к этому не способны. А исключения, типа Генриха Герца, открывшего электромагнитные волны, объясняются просто: у профессора Герца, руководившего, кстати, работой ассистента Ленарда в Боннском университете, была арийская мать, которой он обязан своими успехами в экспериментальной физике. А вот вредное влияние еврея-отца привело к увлечению Герца теоретическими исследованиями.

Теоретизирование, математические выкладки, абстрактные понятия – все это, по мнению Ленарда, характерно для еврейских ученых. Настоящий физик-ариец во главу угла ставит эксперимент, наблюдения за природой, его выводы наглядны и понятны, основываются на классической ньютоновской физике и не требуют ломки традиционных представлений об абсолютном пространстве и мировом эфире. Общая теория относительности и квантовая механика с их непростым математическим аппаратом объявлялись догматическими конструкциями и ненужным балластом науки.

Как и в случае Генриха Герца, несомненную гениальность других физиков еврейского происхождения Ленард объяснял наличием у них хоть капли «арийской крови». Если же, как у Эйнштейна, арийской крови совсем не было, то автор «Великих естествоиспытателей» находил каких-то арийских предшественников, которым и приписывались гениальные открытия.

Представители «арийской физики» категорически отрицали объективность науки и ее интернациональный характер. В этом они следовали позиции Гитлера, высказанной им в «Майн Кампф».

Как интеллектуальное движение «арийская физика» была весьма неоднородна и противоречива. Она ставила на первое место эксперимент, а мировое физическое сообщество всегда считало, что склонность к абстракции и теоретизированию есть типично немецкая черта. Хотя Ленард относил английскую физику к еврейской, именно англичане славились высоким уровнем своих экспериментов и активнее, чем их коллеги на континенте, поддерживали идею мирового эфира. Таких парадоксов, порожденных расовым подходом к науке, можно привести множество. Это сильно мешало «арийской физике» добиться ее главной цели: стать господствующим мировоззрением всех немецких ученых и вытеснить теоретическую физику из программы немецких университетов. Большинство из действовавших в Германии физиков были убеждены, что теория относительности и квантовая механика – перспективные инструменты познания мира, а их отрицание губительно для науки.

Политическая система гитлеровской Германии, включавшая в себя как малую составную часть и «арийскую физику», была столь же неоднородна и противоречива. Представление о нацистской элите как о едином организме, все части которого слаженно выполняют распоряжения фюрера, глубоко неверно. Руководство Третьего рейха представляло собой нагромождение различных группировок с несовпадающими взглядами и целями. Эти группировки с переменным успехом боролись друг с другом, отстаивая свои интересы. В частности, давно и упорно тлел конфликт между идеологическим ведомством Розенберга и министерством науки, воспитания и народного образования, которым руководил Бернгард Руст.

То, что Розенберг горячо поддержал Штарка в его борьбе против Гейзенберга и предоставил в его распоряжение страницы партийного органа «Фёлькише беобахтер», стало для министерства дополнительным стимулом не давать Штарку дорогу к руководству немецкой физикой. А отношение министра Руста к Штарку ясно видно из следующего эпизода. Штарк, который к 1936 году занимал два важных поста – президента Государственного физико-технического института (Physikalisch-Technische Reichsanstalt) и президента Чрезвычайного общества помощи немецкой науке (Die Notgemeinschaft der deutschen Wissenschaft) – попытался взять в свои руки самый главный рычаг управления научными исследованиями: стать президентом Общества имени кайзера Вильгельма. Это место освободилось после того, как Макс Планк, занимавший пост президента, отказался выставлять свою кандидатуру на новых выборах, назначенных на первое апреля 1936 года. Штарк уже готовился занять и это место, но министр Руст написал напрямую Гитлеру, что «профессор Штарк, к моему большому сожалению, отвергается таким значительным числом ведущих ученых и государственных чиновников, что совместная работа с ним столкнется с большими трудностями»[72].

Фюрер не стал рисковать и назначил Карла Боша президентом Общества имени кайзера Вильгельма.

Проиграв выборы, Штарк все силы бросил на то, чтобы на кафедру теоретической физики в Мюнхене, считавшемся «столицей национал-социалистического движения», не допустить ненавистного Гейзенберга, а сделать преемником Зоммерфельда представителя «арийской физики». Это была первоочередная задача. А в более отдаленной перспективе руководители «арийской физики» мечтали о том, чтобы во всех немецких университетах кафедры теоретической физики были упразднены либо возглавлялись «правильными» учеными, разделявшими взгляды Ленарда-Штарка. Для этой цели все средства были хороши, и Штарк привлек к борьбе на своей стороне и национал-социалистические союзы немецких студентов и доцентов, и как последнее средство ‑ силы тайной полиции и СС.

Гейзенберг никогда не был членом национал-социалистической партии. Конечно, он, подчиняясь закону, начинал каждую лекцию нацистским приветствием, но нацистскую идеологию не принимал, расистские установки, на которых покоилась «арийская физика», считал несостоятельными. К нему точно подходит термин «внутренняя эмиграция», который его вдова выбрала для названия книги своих воспоминаний. В предисловии к этой книге выдающийся физик Виктор Вайскопф[73], ученик Бора и Паули, эмигрировавший в 1937 году в США, написал, что Гейзенберг стремился создать «островок порядочности». Как отметил другой замечательный физик Евгений Львович Фейнберг, «это одно из самых точных определений его политической позиции»[74].

Борьба ученого за свою честь была не просто попыткой получить возможность работать по специальности и избежать концлагеря. Речь шла о судьбе всех немецких физиков и той науки, которой Вернер посвятил жизнь. По свидетельству Е.Л. Фейнберга, лично знавшего создателя квантовой механики и не раз встречавшегося с ним, Гейзенберг жил при Гитлере с надеждой на то, что он «все же сможет оберегать немецкую науку, воспитывать научную молодежь, делать все что возможно, чтобы наука не деградировала окончательно и возродилась после войны»[75].

 

Самооборона Гейзенберга

 

Здесь не место описывать все подробности травли Гейзенберга, длившейся много месяцев. Ограничимся лишь одним эпизодом, в котором важную роль сыграли родственные связи действующих лиц.

Ректор Мюнхенского университета Леопольд Кёльбл[76] предупредил Гейзенберга, что о его назначении профессором теоретической физики можно будет говорить только тогда, когда все обвинения против него, выдвинутые в статье, будут опровергнуты. Это понимал и сам физик. На следующий день после выхода пасквиля в эсэсовской газете, он написал официальное письмо министру науки, воспитания и народного образования Бернгарду Русту, который курировал университеты Германии.

В этом письме обвиняемый в страшных преступлениях против рейха профессор Лейпцигского университета, т.е. высокопоставленный государственный чиновник, требовал от министра принять по его вопросу окончательное решение:

«Либо министерство считает выступление газеты «Черный корпус» правильным, и тогда я прошу моей отставки. Либо министерство отвергает подобные нападки: и тогда я верю, что имею право на защиту, которую, например, предоставили бы вооруженные силы Германии своему юному лейтенанту, окажись он в подобном положении»[77].

Несмотря на свою молодость, Вернер Гейзенберг хорошо разбирался в хитросплетениях бюрократической системы гитлеровского государства и не надеялся, что письмо попадет в нужные руки, если его просто отправить по почте. Поэтому обращение к министру Русту он передал своему хорошему знакомому Гельмуту Берве[78], декану философского факультета в Лейпцигском университете. Берве поддержал просьбу Гейзенберга и передал письмо выше по иерархии – ректору университета Артуру Книку[79], который должен был его доставить непосредственному адресату – министру Русту.

В защиту Гейзенберга выступили его друзья и коллеги. Уже 20 июля 1937 года, через пять дней после появления статьи в «Черном корпусе», физик-теоретик из Лейпцига Фридрих Хунд направил в министерство науки, воспитания и народного образования письмо, в котором высказал сожаление, что немецкому физику приходится оправдываться от обвинений в эсэсовской газете. Письмо против позиции Штарка написал в ректорат Мюнхенского университета патриарх немецкой физики Арнольд Зоммерфельд[80].

От писем физиков власти могли и отмахнуться, а вот к мнениям дипломатов прислушивались. У Вернера Гейзенберга был ученик Карл фон Вайцзекер, отец которого служил руководителем отдела в немецком министерстве иностранных дел. Посол Германии в Риме Ульрих фон Хассель и Вайцзекер старший сообщали по своим инстанциям, что потеря такого ученого как Гейзенберг больно ударит по международному авторитету Германии. И к этим предостережениям в Третьем рейхе относились весьма серьезно.

Была еще одна инстанция, от которой существенно зависела судьба Гейзенберга – это зловещая служба СС, которой принадлежала газета «Черный корпус». Окончательное слово было за рейхсфюрером СС Генрихом Гиммлером, но не ясно было, как к нему обратиться, чтобы послание не затерялось в паутине бюрократических сетей его огромного полицейского аппарата. Выход предложила мать ученого, Анни Гейзенберг, которая взялась переговорить с матерью Генриха. Дело в том_,  отец Анни – директор гимназии имени Максимилиана в Мюнхене Николаус Векляйн – был хорошо знаком с руководителем другого мюнхенского учебного заведения – гуманитарной гимназии имени Виттельсбахов – Гебхардом Гиммлером[81], отцом будущего шефа немецкой полиции. Оба гимназических директора занимались в одном спортивном обществе и общались семьями.

 

Учитель принца

 

Сейчас трудно себе представить, что зловещий Генрих Гиммлер, один из величайших преступников двадцатого века, ответственный вместе с Гитлером за гибель миллионов людей, родился и воспитывался в добропорядочной семье высокопоставленного государственного служащего, знатока античности, истинно культурного человека.

Его отец Гебхард Гиммлер родился в 1865 году в городе Линдау на Боденском озере, на самом юге Баварии. Когда мальчику исполнилось восемь лет, умер его отец, семья жила скромно, но как прилежному ученику Гебхарду установили стипендию, благодаря которой он смог окончить ту самую гимназию имени Максимилиана в Мюнхене, которой через несколько лет будет руководить Николаус Векляйн. В октябре 1884 года Гебхард стал студентом Мюнхенского университета, где специализировался в классической филологии, греческом и латинском языках. Помимо учебы подрабатывал, давая частные уроки детям знатных фамилий. Это помогло ему познакомиться с влиятельными людьми, которые способствовали потом его карьере.

Работая домашним учителем, Гебхард не забывал и свою учебу: в 1888 году он с отличием окончил университет, получив право преподавать в школьных учебных заведениях. Но свежеиспеченный учитель не торопился искать работу в немецких гимназиях. Осенью того же года он поехал в столицу далекой России, где стал домашним преподавателем двух сыновей почетного консула (Honorarkonsul) Германии в Санкт-Петербурге барона фон Ламезана (Freiherr von Lamezan). Со времен Петра Первого в Петербурге жила большая немецкая колония, так что учитель из Германии не был там редкостью. Молодой преподаватель произвел хорошее впечатление на барона, близкого друга принц-регента Луитпольда, фактического правителя Баварии. Так Гебхард Гиммлер стал известен при королевском дворе и после возвращения в Мюнхен был назначен воспитателем принца Генриха фон Виттельсбаха, и оставался в этой должности целых четыре года, с 1893 по 1897 год. Не удивительно, что после окончания такой деятельности тридцатидвухлетнего преподавателя сразу приняли на службу в мюнхенскую гимназию имени Вильгельма.

В том же году Гебхард женился на Анне Марии Хайдер, дочери богатого торговца. В качестве приданного она принесла в дом Гиммлера триста тысяч золотых марок[82]. У Анны и Гебхарда родились трое сыновей, вторые имена которым давали в честь баварских принцев: старшего сына в 1898 году назвали Гебхардом Людвигом, а второго в 1900 году – Генрихом Луитпольдом. Его крестным отцом стал как раз принц Генрих фон Виттельсбах. Младшего сына, родившегося в 1905 году, назвали Эрнстом.

В июне 1901 года в мюнхенской гимназии имени Вильгельма состоялись выпускные экзамены. Сейчас такие экзамены называют «абитур», а успешно их выдержавших – «абитуриентами». В то время в ходу был термин «абсолюториум» (Absolutorium). Среди учеников гимназии, допущенных к экзаменам, был Клаус Прингсхайм, брат-близнец Кати, будущей жены Томаса Манна. Сама Катя сдавала эти экзамены экстерном, так как в то время гимназий для девушек в Германии еще не существовало. Катя занималась дома с прекрасными преподавателями и показала себя на экзаменах лучше брата. Одноклассник Клауса и в последующем друг семьи Томаса и Кати Манн писатель Лион Фейхтвангер вспоминал тот день, когда неожиданно увидел Катю:

«Она поднималась среди толпы девятнадцатилетних парней по низким, стертым ступеням гимназии Вильгельма в актовый зал, где проходили экзамены абитуриентов. Раньше на такие экзамены девушек не пускали; она была первая, кто прошел суровую предварительную проверку и был допущен к испытаниям. Для нас, юношей, это была неслыханная новость, делиться нашими бедами и страхами с этой странной, необычно привлекательной девушкой»[83].

Пожалуй, Лион Фейхтвангер немного преувеличил: Катя была не первая, но одна из первых девушек, прошедших абсолюториум. Кроме нее среди более пятидесяти выпускников гимназии успешно сдала экзамены экстерном еще одна представительница «слабого пола» – дочь почтмейстера Бабетта Штайнингер (Babette Steininger)[84]. Среди абитуриентов был и молодой человек, который тоже не учился в гимназии. Но причина у него была иной – принцу Генриху фон Виттельсбаху, воспитаннику Гебхарда Гиммлера, высокое положение не позволяло садиться за парту с простыми гимназистами. Поэтому он тоже сдавал экзамены экстерном.

Наследник престола все гимназические испытания успешно выдержал, и по этому случаю его наставника пригласили на праздничный королевский обед. Событие оказалось для Гебхарда столь значительным, что приглашение во дворец он хранил всю жизнь вместе с самыми ценными бумагами и письмами[85].

С баварскими принцами и принцессами Гебхард и в дальнейшем сохранил хорошие отношения, они иногда встречались, обменивались поздравлениями по случаю праздников.

Когда в 1936 году тайный советник и директор гимназии Гебхард Гиммлер умер, в некрологах отмечали такие его качества, как строгость, дисциплинированность, порядочность. К этому многие добавляли прилежание, верность долгу, исполнительность. Это типичные характеристики идеального немецкого чиновника. На семейных фотографиях Гебхард Гиммлер выглядит важно и значительно. И учителя, и ученики в его гимназии одновременно и боялись, и уважали своего директора. Рядом с ним его жена, напротив, смотрится нежной, заботливой матерью и любящей бабушкой. По крайней мере, внешне ничто не предвещало, что в такой образцовой немецкой семье вырастет будущий рейхсфюрер СС.

 

«Мы должны заботиться о наших детях»

 

Генрих Гиммлер был всего на год старше Вернера Гейзенберга, так что их матери могли разговаривать как сверстницы. Когда разразился скандал с «белым евреем» Гейзенбергом, Анна Мария Гиммлер уже год как овдовела и жила одна в небольшой мюнхенской квартирке, не показываясь на людях и не принимая никакого участия в публичной жизни. К ней и отправилась Анни Гейзенберг, чтобы просить за своего сына.

Как вспоминал профессор Гейзенберг в 1971 году, его мать описывала эту встречу так. Узнав о случившемся с Вернером, госпожа Гиммлер запричитала:

«Ах, боже мой, если бы только мой Генрих про это знал, он бы сразу что-нибудь предпринял, чтобы это прекратить. К сожалению, в его окружении есть несколько неприятных людей. Это, конечно, абсолютно грязное свинство. Но я скажу моему Генриху. Он такой приятный мальчик – всегда поздравляет меня с днем рождения, шлет цветы и другие подарки. Итак, если я скажу ему только слово, он все приведет в порядок»[86].

В конце разговора между двумя дамами возникла напряженность, из которой Анни Гейзенберг удалось ловко вывернуться. Анна Мария Гиммлер вдруг положила руку на плечо уже собиравшейся уходить матери Вернера Гейзенберга и неуверенно спросила, заглядывая ей в глаза: «Может быть, Вы думаете, что мой сын выбрал неправильный жизненный путь?». Госпожа Гейзенберг ответила дипломатично:

«Ах, госпожа Гиммлер, мы, матери, ничегошеньки не понимаем в политике, ни в делах вашего сына, ни в делах моего. Но мы твердо знаем, что мы должны заботиться о наших детях. Вот почему я к вам пришла»[87].

Госпожа Гиммлер посоветовала Гейзенбергу написать письмо непосредственно ее сыну, и обязалась непременно передать ему это послание. Все так и было сделано, и после тщательной, длившейся почти год проверки, учиненной физику службами СС, все обвинения в его адрес были отклонены, и ему доверили руководить созданием немецкой «урановой машины», т. е. атомного реактора.

Во время проверки Гейзенбергу пришлось перенести немало тяжелых минут, о которых он помнил всю жизнь. В своих воспоминаниях «Часть и целое», вышедших в 1969 году, Вернер вспоминает, как осенью 1939 года он сказал Вайцзекеру: «Ты же знаешь, что еще год назад меня неоднократно допрашивало гестапо, и мне неприятно даже вспоминать о подвале на Принц-Альбрехт-штрассе, где на стене было жирными буквами написано: „Дышите глубоко и спокойно“»[88].

 

Пиррова победа «арийской физики»

 

Окончательной реабилитации Гейзенберг ждал целый год. Только 21 июля 1938 года рейхсфюрер СС сообщил ему в письме, что обвинения против физика, выдвинутые в статье из «Черного корпуса», признаны не соответствующими действительности:

«Как Вы и советовали мне через мою семью, я приказал расследовать Ваш случай с особой тщательностью и дотошностью. Я рад сообщить, что не согласен с нападками на Вас в статье из «Черного корпуса» и что я запретил делать что-либо подобное в будущем»[89].

Репрессий молодой нобелевский лауреат избежал, но стать преемником своего учителя Зоммерфельда на кафедре теоретической физики ему так и не дали. Партийные руководители национал-социалистов из канцелярии Рудольфа Гесса и управляемый ими Союз доцентов стояли на стороне «арийской физики» и были категорически против назначения Гейзенберга профессором в Мюнхен.

Осенью 1939 года после разговора в министерстве науки, воспитания и народного образования Вернер окончательно понял бессмысленность дальнейшей борьбы и сам снял свою кандидатуру. Гиммлер и Руст обещали ему найти другое подходящее место, но вплоть до организации «Уранового проекта» ничего из обещанного сделано не было. Начавшаяся первого сентября 1939 года война отодвинула научные проблемы на второй план. После четырех лет бесплодных усилий найти подходящего физика-теоретика на место Зоммерфельда, министерство сдалось: одобрило кандидатуру Вильгельма Мюллера[90], предложенную националистическим Союзом доцентов. Новый профессор теоретической физики с первого декабря 1939 года занял университетскую кафедру в Мюнхене. Худшей кандидатуры трудно было предложить.

Собственно теорией Мюллер никогда не занимался, у него не было ни одной научной статьи в физических журналах. Он даже не стал членом Немецкого физического общества. Область его интересов ограничивалась прикладной аэродинамикой, где он никогда не выходил за пределы классической физики. Главной заслугой нового преемника Зоммерфельда была написанная им полемическая брошюра «Еврейство и наука»[91], вышедшая в свет в 1936 году, в которой он остро критиковал теорию относительности как типично еврейское создание.

Через год после назначения Мюллера стало ясно, что преподавание теоретической физики в Мюнхенском университете прекратилось. Зоммерфельд окончательно ушел на почетную пенсию, его ассистент Отто Шерцер[92] получил назначение в Дармштадт, и лекции по теории в Мюнхене стало читать некому. Вальтер Герлах[93], профессор экспериментальной физики Мюнхенского университета, написал новому декану философского факультета ботанику Фридриху фон Фаберу о критической ситуации, сложившейся в отделении физики (письмо от 15 октября 1940). Убежденный национал-социалист Фарбер решительно встал на защиту Мюллера:

«Ваше утверждение, что в течение трех семестров не читается теоретическая физика, не соответствует действительности. Каждый может, взглянув на расписание лекций, убедиться в том, что теоретическая физика у нас читается. Если же Вы теоретическую физику понимаете в смысле Эйнштейна-Зоммерфельда, то должен Вам сообщить, что ничего подобного больше в Мюнхене читаться не будет. Назначение профессора Мюллер для того и состоялось, чтобы окончательно закрепить это изменение. С удовольствием подтверждаю, что то, как проф. Мюллер восстанавливает честь теоретической физики, полностью одобряется и поддерживается преподавательским составом»[94].

Казалось, что триумф «арийской физики» полный и окончательный. Но эта победа оказалась лишь тактическим успехом. Стратегически же статья в «Черном корпусе» привела к поражению сторонников Ленарда и Штарка. Она вызвала растущее сопротивление в рядах физиков-профессионалов. До этого большинство ученых старалось держаться от политики подальше. Но теперь стало ясно: если даже нобелевского лауреата и признанного всем миром теоретика можно лишить заслуженного места работы, то с менее известными физиками сторонники «партийной науки» могут сделать все, что угодно. Активность противников «арийской физики» заметно выросла.

К этому надо добавить, что и самой науке в эти месяцы происходили революционные изменения. В январе 1939 года Отто Ган[95] и Фриц Штрассман[96] опубликовали работу о расщеплении ядра урана. Через месяц Лиза Мейтнер[97] и ее племянник Отто Фриш[98] дали теоретическое обоснование этого процесса. Многие физики сразу почувствовали, что человечество вступило в новую эру, огромная атомная энергия теоретически становилась доступной для использования как в мирных, так и в военных целях. Роль физики в жизни общества должна была неизмеримо вырасти, но в Германии процесс шел в другом направлении.

Нацисты не уделяли серьезного внимания фундаментальным наукам, особенно теоретической физике. Партийное руководство в этом полностью стояло на позиции «арийской физики». В результате наука, в которой раньше немцы были мировыми лидерами, хирела, теряла престиж у молодежи, не могла больше похвастаться выдающимися результатами. Катастрофически сокращалось число студентов-физиков, многие университеты не могли заполнить вакантные профессорские места.

Лидерство в науке постепенно переходило к другим странам, прежде всего, к США и Великобритании. Физики-профессионалы, работавшие в Германии, стали бить в набат, им удалось, в конце концов, донести до властей весьма тревожную информацию о потере Германией ведущего положения в физике. Например, в области атомных и ядерных исследований в 1927 году в Германии было опубликовано 47 статей, а в США и странах Европы – только 35. К 1933 году эти показатели сравнялись: как в Германии, так и в США и Европе было опубликовано по 77 статей. Но уже через четыре года положение изменилось явно в пользу американцев и европейцев – 329 статей против 129 немецких авторов. А к 1939 году разрыв еще увеличился: 471 статья против 166[99].

В США действовало 30 ускорителей заряженных частиц, в Англии – 4, а в Германии – только один.

Тревожность положения стала, наконец, очевидна и руководству страны. Поддержка «арийской физики» со стороны властей стала ослабевать. Это почувствовали и сами вожди партийной науки и пошли на компромисс: 15 ноября 1940 года, ровно через месяц после бесцеремонного ответа декана Фарбера профессору Герлаху, в Мюнхене состоялись беспрецедентные переговоры представителей «арийской физики» и ученых-профессионалов. Были представлены специалисты разных направлений, теоретики и экспериментаторы. После ожесточенных споров стороны приняли компромиссную резолюцию, означавшую перемирие в многолетней идеологической войне. Резолюция состояла из пяти пунктов, первый из них звучал как признание «арийской физикой» своего поражения в главном предмете спора:

«Теоретическая физика со всем ее математическим аппаратом – необходимая составная часть всей физики»[100].

Это как раз тот тезис, с которым неустанно боролись отцы-основатели «физики людей нордического типа». Не случайно Филипп Ленард, не участвовавший в переговорах в Мюнхене, назвал резолюцию, допускавшую справедливость общей теории относительности, «предательством».

Показательно, что и в СССР, где господствовала другая тоталитарная идеология, теория относительности и квантовая механика решительно отвергалась партийными философами и поддерживающими их физиками. Но если в Германии теории Эйнштейна и Гейзенберга-Борна попадали в категорию «еврейской физики», то в СССР до смерти Сталина они считались «реакционными идеалистическими измышлениями». Обвинение в идеализме было очень серьезным: за это ученый мог лишиться работы, а то и просто попасть в тюрьму или лагерь.

Особенно усилились нападки на современную теоретическую физику в Советском Союзе в конце сороковых, начале пятидесятых годов двадцатого века. Под видом «защиты материализма от буржуазной идеологии» использовались те же ярлыки и штампы, которые применяли и сторонники арийской физики в Германии. Например, третий пункт компромиссного соглашения 1940 года звучал так: «Четырехмерное представление процессов в природе является полезным математическим приемом, но не означает введения новых представлений о пространстве и времени»[101]. Это была явная уступка физиков-профессионалов своим идеологическим противникам.

Примерно то же утверждается и в солидном сборнике «Философские вопросы современной физики», изданной Академией наук СССР в 1952 году. Ведущий советский философ, занимавшийся физикой, И.В.Кузнецов, пишет: «То, что Эйнштейн и эйнштейнианцы выдают за физическую теорию, не может быть признано физической теорией»[102]. Под этими словами с удовольствием подписались бы и Ленард со своими последователями.

И лозунг, провозглашенный в книге 1952 года, несомненно, одобрили бы все представители «арийской физики»: «Разоблачение реакционного эйнштейнианства в области физической науки – одна из наиболее актуальных задач советских физиков и философов»[103].

К счастью для советской науки, с физикой не произошла та катастрофа, что случилась с генетикой и молекулярной биологией в 1948 году. А вероятность такого же сценария для теоретической физики была очень высока. В январе 1949 года должно было состояться Всесоюзное совещание заведующих кафедрами физики высших учебных заведений совместно с научными работниками Отделения физико-математических наук Академии наук СССР. Это совещание задумывалось провести по образцу разгромной для генетики сессии ВАСХНИЛ в августе 1948 года. Трудно сказать, что осталось бы от советской теоретической физики, если бы Совещание состоялось. Но ведущим физикам страны, прежде всего, президенту АН СССР С.И. Вавилову и руководителю советского атомного проекта И.В. Курчатову удалось добиться сначала отсрочки, а потом и отмены этого судилища. Сначала Совещание было перенесено на март, а потом Постановлением Секретариата ЦК ВКП(б) от 9 апреля 1949 года отложено на неопределенный срок «ввиду неподготовленности этого совещания»[104].

Очевидно, создание атомного оружия оказалось для советского руководства более важной задачей, чем наведение идеологической чистоты в умах физиков-теоретиков.

По сходным причинам и в Германии в ходе Второй мировой войны постепенно сошла на нет роль «арийской физики». Надежды нацистского руководства на то, что ученые смогут создать для Третьего рейха чудо-оружие, оказались выше идеологической привлекательности «немецкой физики», построенной, как и нацизм, на расовом фундаменте. «Нормальная» физика была спасена, однако супербомбу для фюрера немецкие физики, к счастью, так и построили.

 

***

 

В заключение скажем, наконец, о связях семейств Маннов и Гейзенбергов. У Вернера и Элизабет родились семеро детей. Дочь Кристина вышла в 1966 году замуж за Фридо Манна, сына скрипача и альтиста Михаэля, младшего из шести детей Томаса и Кати Манн. У Кристины и Фридо в сентябре 1968 года родился сын Штефан Александр Манн, который одновременно приходится внуком нобелевскому лауреату по физике Вернеру Гейзенбергу и правнуком нобелевскому лауреату по литературе Томасу Манну.

 

 

 

 

 

 

А теперь тем нашим читателям, кто хочет ближе познакомиться

с доктором Евгением БЕРКОВИЧЕМ

                          предлагаем интервью с ним, опубликованное

 в журнале «Заметки по еврейской истории № 11 (158), ноябрь 2012 года

 

 

 

Евгений Беркович

Дорогу осилит идущий

Интервью для радио «Голос России»

Беседовал Аркадий Бейненсон

От редакции. Интервью с некоторыми сокращениями опубликовано на сайте радио «Голос России» в рамках специального проекта «Окно в Россию». Ниже публикуется полный текст интервью.

- Когда Вы приехали, как вы оказались в стране?

На первую часть вопроса ответить легко: приехали мы в августе 1995 года. А как оказались в Германии? Я бы сказал, случайно, хотя случайным мы часто называем просто непóнятое. Видно, пришла пора еще раз начать новую жизнь. Мне в том году исполнилось пятьдесят.

В выборе страны, куда мы попали, случай определенно сыграл свою роль: мы жили тогда в Москве у Воронцовских прудов, под окнами нашего большого дома располагалось немецкое посольство. В начале 90-х годов у ворот посольства начали собираться очереди людей, желавших подать документы на выезд ‑ тогда как раз развернулся уникальный социальный эксперимент: Германия стала принимать у себя евреев из бывшего СССР.

Визовый отдел Посольства Германии в России, Ленинский пр. 95

Скорее из любопытства, чем преследуя какую-то цель, мы отдали в 1992 году в посольство заполненные анкеты и уже успели про них забыть, как через два года пришло разрешение на въезд в ФРГ. Почти год мы все еще раздумывали, а когда срок разрешения уже подходил к концу, решились. К окончательному шагу подтолкнуло ухудшение моего здоровья – неотложки иногда приезжали по нескольку раз в неделю. Германию я уже немного знал – мое научно-производственное предприятие участвовало в знаменитой ганноверской компьютерной выставке CeBit. Да и жена надеялась найти там родственников – ее отец, обрусевший немец, был офицером-летчиком Красной армии и погиб в годы Великой отечественной войны в воздушном бою с фашистами.

Так в августе 1995 года, собрав необходимые документы и вещи, сели в автобус, отходивший в Германию почти от нашего подъезда, и уехали в неизвестность, в новую жизнь. Через сутки с небольшим мы с женой и тринадцатилетним сыном оказались в Гамбурге, откуда в тот же день добрались до одной северогерманской деревушки, где размещался сборный пункт для приезжавших из Советского Союза людей. С этого дня – 10 августа 1995 года ‑ и пошел отсчет нашего пребывания в Германии.

- Как Вас встретила страна? Как вы обустроились, первые шаги, работа, дом?

Первые дни, даже месяцы в новой стране чувствуешь себя туристом, все вокруг необычное, занятное... Помню, как в первый же день поразило обилие и разнообразие птиц вокруг: в Москве мы привыкли видеть только ворон, воробьев да сизых голубей. Удивляла повальная компьютеризация – в Союзе она только начиналась, а тут без компьютера даже в маленьком городке оставался разве что общественный туалет. Восхищали порядок на дорогах, пунктуальность общественного транспорта, соблюдавшего расписание с точностью до минуты, чистота на улицах, улыбки прохожих...

К хорошему быстро привыкаешь, со временем и недостатки становятся заметнее, но первое впечатление было весьма обнадеживающим. Однако долго состояние «туриста» продолжаться не могло. Нужно было втягиваться в «нормальную» жизнь, решать житейские проблемы.

Технология приема иммигрантов из СССР к тому времени уже была отлажена: приехавшие сразу получали то, что в Америке называется «грин-картой» – право на постоянное жительство в стране и право на работу. Но чтобы последним правом воспользоваться, нужно пройти дистанцию огромного размера, преодолеть массу препятствий. Одно из главных – язык.

Мы приехали, почти не зная немецкого, я перед отъездом взял несколько уроков у частного преподавателя. Всем взрослым новоприбывшим в Германию полагались шестимесячные языковые курсы, а дальше каждый должен был сам решать, что ему делать и как жить.

В отличие от большинства других стран, принимавших эмигрантов из бывшего Советского Союза, немцы платят социальное пособие неработающим приезжим, имеющим право на постоянное проживание в стране, причем эта материальная поддержка платится пожизненно (на разных этапах это пособие называется по-разному, но суть его от этого не меняется). Такой синекурой воспользовались многие наши соотечественники, особенно немолодые. Большая часть моих сверстников, приехавших в Германию, так ни дня и не проработали в этой стране. Причем это не сильно сказывалось на уровне их жизни, особенно для людей, приехавших в девяностые годы. Все семьи обеспечивались просторными отдельными квартирами, за которые платит государство, бесплатным полноценным медицинским обслуживанием, большими льготами при приобретении одежды, мебели, домашней техники, велосипедов... Да и деньги на жизнь платятся регулярно, никто не голодает.

Оправдания для собственной незанятости выглядели убедительно: в Германии безуспешно ищут работу более трех миллионов коренных жителей страны. Где уж тут пробиться пожилому иммигранту с не очень правильным немецким?

Когда мы уезжали из Москвы, я не питал никаких иллюзий относительно возможной работы в новой стране, считал, что моя карьера уже позади. Мечтал на досуге углубиться в литературу, историю и философию, до которых в Москве не доходили руки. Для будущего самообразования и развития отобрал из своей большой библиотеки и отправил из Москвы в Ганновер два контейнера избранных книг, «Литературные памятники», «Памятники исторической мысли», «Философское наследие»...

Но смириться с пассивным существованием не давал какой-то внутренний протест, а может быть, спортивный азарт.

Специальные языковые курсы для людей с высшим образованием я закончил довольно успешно, получив не просто стандартный сертификат, но так называемое свидетельство о миттельштуфе, т.е. «свидетельство средней ступени».

Свидетельство средней ступени

Мне хотелось найти работу по своей последней специальности – разработчика программных и информационных систем. Именно этой областью я был занят последние двадцать лет, став главным конструктором одной отраслевой автоматизированной системы НТИ. При этом я ясно понимал, что ни иностранный университетский диплом, ни ученая степень, полученная в другом государстве, не помогут при поиске работы здесь, в Германии. И я решил получить еще один, на этот раз немецкий документ о профессиональном образовании. Только тогда можно было хоть на что-то надеяться при поиске работы.

Но легко сказать – получить еще одно образование! Когда я первый раз завел об этом речь в ведомстве по труду (по-немецки оно называется арбайтсамт), то чиновник просто высмеял меня. «О какой учебе вы говорите, ‑ поражался он. ‑ Вам за пятьдесят, какой работодатель даст вам работу? Обучать вас бесполезно, мы не можем впустую тратить государственные деньги».

Все же я был настойчив, пошел на прием к начальнику моего чиновника, потом – к начальнику этого начальника, и, в конце концов, добился хоть какого-то успеха. Нет, меня не послали сразу учиться. Сначала я должен был выдержать специальный экзамен, чтобы доказать, что я в состоянии воспринимать новые знания.

Экзамен состоял из серии психологических тестов, проверявших способность логически мыслить, запоминать и анализировать информацию, умение грамотно излагать свои мысли на немецком языке. К счастью, решать логические задачи я сам учил своих учеников в различных математических кружках – от школьных до университетских, ‑ которыми руководил, когда учился и работал в Московском государственном университете. Благодаря этим навыкам испытание арбайтсамта я успешно выдержал и доказал свою способность учиться.

Теперь нужно было найти институт, готовый взять меня на обучение. И это оказалось непростой задачей. Институты так же устраивали тестирование претендентов и неохотно принимали в число студентов немолодых людей. Мне пришлось еще несколько раз проходить экзамены на профпригодность, причем ни один из них не был похож на другой. Запомнился экзамен в Гамбурге, который устраивала знаменитая немецкая фирма «Сименс». Испытания продолжались восемь часов, на решение задачи давалась минута, один тест сменял другой как картинки в калейдоскопе.

Тот экзамен я выдержал, и мне было предложено переезжать в Гамбург с семьей, но на домашнем совете было решено от выгодного предложения отказаться – очень уж не хотелось расставаться с уютным Ганновером, где сын только-только пробился в гимназию, обзавелся первыми друзьями...

Поиски подходящего вуза пришлось продолжить. И они, в конце концов, дали результат. Нашелся институт повышения квалификации программистов и специалистов по банкам данных в Ганновере. Снова пройдя вступительный экзамен, я попал в число студентов.

Обучение было рассчитано на год: десять месяцев продолжались лекции и семинары по различным курсам, периодически проводились контрольные работы и экзамены, а два последних месяца были отведены под обязательную практику на каком-то предприятии. Лекции и контрольные работы не вызывали у меня больших проблем, я ведь сам «в прошлой жизни» был и математиком, и программистом. Первую программу написал еще студентом в 1965 году. Думал ли я тогда, что и через тридцать, и через сорок лет буду заниматься тем же?

Тридцать лет в программировании – немыслимо большой срок! За это время успели смениться не только несколько поколений вычислительных машин, появились персональные компьютеры, изменились языки программирования... Важнее, что несколько раз менялся сам подход к составлению программ, так сказать, радикально изменялось мышление программистов. Изменить стиль мышления труднее всего, поэтому, как правило, новую компьютерную парадигму осваивает новое поколение. А старые программисты либо уходят на пенсию, либо становятся начальниками.

В последние годы перед отъездом сам я уже не занимался составлением программ: поднявшись по служебной лестнице, только ставил программистам задачи и принимал от них готовую продукцию. Тем интереснее было теперь самому вникать в детали давно знакомого дела.

Восемь месяцев пролетели незаметно, в свидетельстве об успеваемости у меня были только «зер гут», что значит «отлично». Но проблема неожиданно возникла на заключительном этапе обучения – я никак не мог найти предприятие, готовое принять меня на два месяца практикантом. Зарплата практиканту не полагалась, но никто не рисковал взять даже на такой короткий срок немолодого человека, да еще с докторской степенью.

К этому времени местное министерство науки и образования подтвердило мой диплом кандидата физико-математических наук и присвоило аналогичную немецкую степень «доктора естествознания».

 

Документы по присвоении докторской степени и звания "старший научный сотрудник"

Здесь надо пояснить, что в Германии к званию «доктор» совершенно особое отношение, не имеющее аналогов в других странах. С момента присвоения это звание сопровождает человека по жизни, словно личный дворянский титул. Оно фигурирует во всех официальных документах, стоит в паспорте и на почтовом ящике, в счетах за свет или в водительских правах. При устном или письменном обращении к человеку, обладающему таким званием, нужно обязательно указывать «господин (или госпожа) доктор». Обратиться просто по фамилии могут только знакомые – соседи или сослуживцы, а по имени – лишь близкие приятели, например, по спортивной команде.

Я еще не до конца тогда понимал эти тонкости, поэтому был крайне удивлен и раздосадован, когда на десятки моих писем с предложением взять на двухмесячную бесплатную практику неизменно получал вежливые отказы. Никто не предлагал даже встретиться. Но однажды счастье улыбнулось, и директор одной компьютерной фирмы с ничего не говорящим мне названием «Профиль» пригласил меня на собеседование.

С собой я взял, как положено, переведенные на немецкий язык все мои документы об образовании, начиная со школьного аттестата зрелости и кончая дипломом старшего научного сотрудника. Прихватил и свидетельства из немецкого института. Поразившись однообразию оценок – сплошь «зер гут» ‑ и поговорив о моем опыте предыдущей работы, директор вдруг сделал предложение, которого я никак не ожидал. Подтвердив, что взять доктора на практику никак не может, он, тем не менее, предложил принять меня на постоянную работу к себе на фирму.

Я тогда еще не знал всей подоплеки этого решения, поэтому воспринял предложение как необыкновенный подарок судьбы. Действительно, многие ищущие работу считают за счастье даже временный контракт – на год или два. А здесь мне предложили бессрочный договор (на самом деле, как принято в Германии, до достижения пенсионного возраста, тогда это было 65 лет), да еще с очень приличным окладом (по моим тогдашним представлениям, конечно). Мне дали неделю на оформление всех формальностей с институтом, больничной кассой, медицинским освидетельствованием и пр. И в следующий понедельник я должен был к девяти часам прибыть на работу по указанному мне новому адресу.

Я еще не знал, какое испытание готовит мне судьба, поэтому всю неделю провел на седьмом небе от счастья. В назначенный день и час – как сейчас помню, это было 28 июля 1997 года – я стоял у входной двери незнакомого мне предприятия, которое, судя по названию «Финансовая информатика», специализировалось на обработке банковских данных (название фирмы несколько раз менялось, я использую одно из последних). Стараясь скрыть волнение, я успокаивал себя тем, что новичку обычно дается время, чтобы войти в курс дела и освоиться в новом коллективе, поэтому и задания ему поручают не очень сложные. Однако все произошло совсем не так, как я себе представлял.

Меня уже ждали, и после короткого знакомства и обычных формальностей провели на первое совещание у руководства компании.

- В чем же состояла Ваша работа?

Чтобы дальнейшее стало понятным, я должен пояснить, что стояло за приемом меня на работу в фирму «Профиль» и почему я оказался в «Финансовой информатике» («ФИ»).

Научно-производственная компания «ФИ» уже тогда была одной из крупнейших в немецкой информатике – она обладала самым большим в Европе вычислительным центром и обеспечивала машинную обработку данных всех сберегательных касс (по-немецки шпаркасс севера и востока Германии. В ее штате тогда было более восьмисот высококлассных специалистов – математиков, программистов, экономистов и инженеров (сейчас компания монопольно обслуживает уже все шпаркассы Германии, в ней работает пять с половиной тысяч исследователей и разработчиков). И, тем не менее, в том 1997 году время поставило перед компанией задачу, которую ее сотрудники решить не смогли. Речь шла о том, чтобы внедрить в повседневную практику разработчиков модный тогда стиль программирования, называемый «объектно-ориентированным».

  

Фрагменты здания "ФИ", построенного в 2000 г.

Основу вычислительного центра «ФИ», спрятанного глубоко под землей, составляют супер-ЭВМ фирмы ИБМ. Для подобных «больших» ЭВМ, только на порядки менее производительных, я писал свои первые программы в далеком 1965 году, когда еще никаких языков программирования не было. Банковские операции требуют особой осторожности в обработке данных. Поэтому на ЭВМ компании «ФИ» тогда были официально разрешены к использованию в производственном режиме только относительно старые языки программирования, созданные так давно, когда об объектной ориентированности никто и не думал. Задача, которую хотела решить компания, состояла в том, чтобы совместить несовместимое: на старых языках программирования реализовать особенности нового стиля, которые до того реализовать не удавалось. Ведь именно поэтому впоследствии были созданы специальные «объектно-ориентированные языки», которые на машинах «ФИ» не были допущены в производство.

Когда выяснилось, что своими силами с этой задачей справиться не удается, руководство компании решило пригласить бригаду «варягов» ‑ группу сторонних специалистов на временную работу для решения именно этой проблемы. Учитывая необычность и сложность поставленной задачи, дирекция «ФИ» выдвинула требование, чтобы научным руководителем этой группы был обязательно доктор наук.

Двух молодых ребят, хорошо владевших новым стилем программирования, удалось быстро найти. А вот отыскать подходящего доктора наук оказалось нелегко. Тогда во многие компьютерные компании Германии был отправлен запрос, нет ли у них доктора наук, которого можно было откомандировать в «ФИ» для решения одной интересной научно-технической задачи?

Такой запрос лежал на столе у директора «Профиля», когда он пригласил меня для разговора. У находчивого директора родилась смелая идея ‑ взять так кстати подвернувшегося доктора наук в штат своей фирмы и тут же откомандировать его для работы в «ФИ». Для «Профиля» эта операция сулила определенную прибыль – за доктора «ФИ» готова была платить немалые деньги. А как будет выкручиваться из этой авантюры несчастный доктор – никого особенно не волновало, на то он и доктор, чтобы решать трудные задачи.

Так опять по воле случая я неожиданно для себя оказался сотрудником двух компаний – постоянным сотрудником «Профиля» и временным сотрудником «ФИ». А о том, что мне предстоит руководить сложным научно-техническим проектом, директор «Профиля» мне предусмотрительно не сказал, об этом я узнал в свой первый рабочий день. Что мне нужно делать, я совершенно не представлял, а срок был поставлен жесткий – через шесть месяцев показать принципиальную возможность и путь решения проблемы.

На рабочем месте

Положение усугублялось тем, что мое знание немецкого языка все еще оставляло желать лучшего. Например, я с трудом воспринимал произносимые вслух числительные. В немецком двузначные числа называются не так, как в других европейских языках – сначала десятки, потом единицы, например, двадцать пять. Немцы это число называют «пять и двадцать». Когда на первых производственных совещаниях докладчик объявлял: «Откройте документацию на триста семьдесят четвертой странице», я так долго соображал, о какой странице идет речь, что пока я ее открывал, все уже переходили к следующему пункту доклада.

Одновременно нужно было еще привыкнуть к незнакомым мне рабочим условиям, осваивать непривычные электронные средства общения, множество новых программ и процессов. И знакомиться с коллегами, входить в общий рабочий ритм.

Мое психологическое состояние тогда было близким к срыву. Положение казалось безвыходным. Я был похож на спортсмена, который пришел на разминку, а ему поставили непременное условие побить мировой рекорд. Рухнули мои надежды в щадящем режиме постепенно войти в курс дела. От меня ждали прорыва в незнакомой для меня области, и времени оставалось немного.

Первые два месяца работы в «ФИ» оказались самыми трудными в моей производственной жизни. Порой я терял надежду, что выберусь из ловушки, в которую попал. И здесь незаменимыми оказались понимание и поддержка семьи. Вообще в эмиграции моральная поддержка близких людей часто играет решающую роль.

Я решил руководствоваться старым и проверенным принципом: делай, что можешь, и пусть будет, что будет. А что я мог? Прежде всего, нужно было погрузиться в суть проблемы, понять, как развивался новый подход, каким путем шли его создатели.

Накупив целую библиотеку книг по объектно-ориентированному проектированию, я после работы до ночи штудировал толстенные тома. И однажды спасительная идея пришла.

Утром мы обсудили ее с моими молодыми коллегами по «бригаде», которые уже истосковались по программированию, но не знали, что именно они должны делать. Теперь появился свет в конце тоннеля. Предложенный подход мы реализовали сначала на нескольких простых моделях, и к концу первых шести месяцев, отведенных нам для работы в «ФИ», стало ясно, что идея работает! Нам продлили договор еще на полгода, а потом мне предложили перейти в «ФИ» уже в качестве постоянного сотрудника компании. В то время я был чуть ли не единственным выходцем из России, принятым в штат фирмы.

На рабочем совещании

Так я попал в эту крупнейшую в своей отрасли компанию, где проработал еще двенадцать лет вплоть до достижения предельного возраста 65 лет. За это время я занимался разными задачами, предложил и возглавил новое направление в работе компании, связанное с банками данных. Но та первая разработка «генератора объектно-ориентированных программ» мне особенно дорога. Она, кстати, до сих пор на вооружении программистов «ФИ», которые сейчас и не подозревают, в какой напряженной обстановке этот генератор создавался.

- Как Вас встретили в новом коллективе?

Как в любом коллективе встречают новичка? Сначала немного настороженно, а потом либо принимают, либо нет. Мне повезло, я попал в хороший коллектив, где считалось нормой поддерживать друг друга. Этот стиль взаимоотношений сотрудников, когда они ощущают себя членами одной команды, дорогого стоит! Всегда можно обратиться к коллеге с вопросом, если что-то не получается, но и сам будь готов поддержать товарища.

  

С коллегами

Не могу утверждать, что так обстоит дело везде, слышал и жалобы на то, что в каких-то организациях каждый думает только о себе и не стремится помогать другим. Но это свойственно, наверно, не одной Германии. Люди, по большому счету, везде одинаковы, и задача руководителя так организовать работу, чтобы поощрять достоинства сотрудников и не давать воли их недостаткам.

Меня с первых дней поражала техническая оснащенность рабочего места, очень, кстати сказать, дорогого. Это одна из причин, почему наша компания первой из всех немецких компаний перешла на совершенно новую организацию работы, внедрила так называемую концепцию «офиса 21», т.е. офиса двадцать первого века.

 

У каждого отдела есть зона отдыха, где чай и кофе бесплатны

В «офисе-21» сотрудники не имели постоянного рабочего места. Каждое утро они приходили в свой отдел и занимали одно из свободных мест. Как в клубе, где места не закреплены за его членами. Можно было выбрать отдельный кабинет, комнату на двоих, троих или стол в общем зале.

Вначале это было непривычно, но потом выяснились и преимущества. Рабочие места не пустовали, как было раньше, когда сотрудник в отпуске, командировке или болеет. При новой организации легче учесть характер текущего задания: для сосредоточенной работы предпочтительнее отдельный кабинет, для обсуждений проекта лучше двум-трем участникам сесть вместе…

Как и во многих советских учреждениях, дни рождения и другие памятные даты отмечались подарками и совместными чаепитиями. Ежемесячно отделом отправлялись на какое-нибудь мероприятие с целью, как это официально звучало, «укрепления коллективизма». Это могло быть посещение зоопарка или катание на лодках по озеру, но заканчивалось оно обязательной дегустацией пива и закусок в каком-нибудь ресторанчике.

  

Мероприятия по укреплению коллективизма

В целом, годы работы в «ФИ» можно охарактеризовать универсальной формулой счастья: утром торопишься на работу, а вечером – домой!

- Многим ли нашим соотечественникам удалось достичь успеха в новой для них стране, вжиться в новую культуру?

До Катастрофы, которую принес Гитлер Германии и миру, выходцы из России занимали видное место в стране, в начале двадцатого века в ходу было выражение «русский Берлин».

Когда мы приехали в Ганновер, то в местной консерватории тон задавали два профессора из Москвы, попавшие в Германию еще в семидесятых годах. Одним из них был великий пианист Владимир Крайнев, к сожалению, недавно ушедший. Мы были с ним хорошо знакомы.

Но если говорить об иммигрантах девяностых годов, то из них вошли в немецкое общество и заняли достойное место в ее экономике и культуре лишь немногие. По данным социологических исследований, проведенных известным историком Павлом Поляном, в этом контингенте доля лиц, работавших по найму полный рабочий день, составляла в 2005 году всего 18,8%. Это даже ниже, чем число пенсионеров и лиц пенсионного возраста, находящихся на базовом обеспечении (22,2%). Т.е. постоянную работу смог найти только каждый пятый-шестой человек из числа приехавших. Собственное дело открыло примерно 2,7% иммигрантов этой волны.

В книге «Мы в Германии», изданной на двух языках – немецком и русском – в 2007 году, к пятнадцатой годовщине начала еврейской эмиграции в Германию, приведены интервью с сорока представителями этой волны, чего-то добившихся в новой стране. Большинство из них врачи, музыканты или бизнесмены. Служащих мало. Кроме меня, в книгу попали один инженер строительной фирмы, один рабочий-сборщик авиационных двигателей и двое молодых людей, работавших на кафедрах в университетах, которые недавно окончили.

"Мы в Германии"

Но это положение 2007 года. С тех пор многое изменилось. Прошли связку «гимназия-университет» дети людей, приехавших в девяностые годы. И это новое поколение сразу выдвинулось на высокие позиции в самых престижных областях экономики, науки, культуры. Замечу, что процент окончивших университет среди детей еврейских иммигрантов самый высокий в Германии, он выше даже, чем у коренных немцев. Те, как правило, предпочитают более короткий путь к самостоятельной жизни – через производственное обучение, а не через гимназию и университет. Ведь в гимназии учатся на три года дольше, чем в обычной десятилетке. Да еще 5-6 лет университета! Человек, поступающий на работу после школы и получающий дальнейшее образование без отрыва от производства, начинает приносить домой зарплату на 8-9 лет раньше выпускника университета.

Я упоминал, что был одним из первых выходцев из России, кто попал в штат компании «ФИ». Сейчас число молодых специалистов, приехавших из России детьми и недавно окончивших вузы Германии, исчисляется в компании десятками.

Можно привести и другой пример, который знаю не понаслышке. Мой младший сын, которому было тринадцать лет, когда мы приехали в Германию, окончил гимназию и следом за ней Ганноверский университет, получил диплом по математике. Сейчас работает в математическом отделении крупной страховой компании.

На первый курс математического факультета вместе с ним записалось примерно 450 студентов. Через год половина отсеялась, а к диплому подошли только одиннадцать человек! Так вот, среди этих одиннадцати счастливчиков было четверо, родители которых приехали в страну с волной эмиграции девяностых годов. Необыкновенно высокий процент!

Сын сохранил хороший русский язык, надеюсь, что и с внуками можно будет общаться по-русски. Я считаю это важным.

- Есть что-то, чего Вам здесь не хватает? Как в духовном, так и материальном плане, может даже гастрономическом?

В век глобализации, когда границы между государствами теряют свое разделяющее значение, трудно придумать желание, которое невозможно выполнить из-за того, что живешь в каком-то определенном месте.

Но когда мы только приехали в Германию и жили несколько месяцев в городе Шверине, я задал себе тот же вопрос, что и вы мне сейчас. И в шутку отвечал себе тогда так: по сравнению с Москвой мне не хватает трех вещей, к которым я привык: кефира на завтрак, фиолетовых чернил для авторучки и радиостанции «Эхо Москвы».

Вопрос с кефиром быстро отпал, так как в магазинах обнаружилось необъятное множество различных сортов этого продукта. После переезда в Ганновер нашлись в больших канцелярских магазинах и фиолетовые чернила, да надобность в них скоро исчезла – моя любимая авторучка с золотым пером уже много лет лежит в ящике стола сухой, компьютеризация сделала рукописи ненужными.

Дольше других продержалась тоска по «Эху Москвы», так как вещает радиостанция на средних волнах, недоступных в Германии, а на коротких волнах ее не было слышно. Но с развитием интернета и эта проблема перестала существовать. Теперь не только сотни радиостанций стали доступными через компьютер, но и десятки российских телеканалов спокойно принимаются из мировой сети.

Правда, одна гастрономическая мечта осталась в Германии неудовлетворенной: ни в одном магазине я не смог найти навагу. В Советском Союзе она была двух видов: североатлантическая и дальневосточная. Здесь же, при обилии разных других видов рыб, навага мне не попадалась никогда. Правда, в последние годы, приезжая в Москву, я и там находил ее с большим трудом.

- Есть ли объединения соотечественников в Вашей стране? Вообще, есть ли некое русскоязычное культурное поле в стране?

На оба эти вопроса можно ответить утвердительно. Культурная программа для русскоговорящей публики насыщена так, что иногда кажется, будто российские артисты чаще выступают в Германии, чем дома. В театрах во время выступлений коллективов из России обычно аншлаг. Русские экскурсионные бюро, русские продовольственные магазины, фирмы, внедряющие различные системы российского кабельного и спутникового телевидения, можно найти в любом районе города. Во многих аптеках, мастерских, лечебных учреждениях с клиентами говорят по-русски.

Объединений соотечественников множество. Есть Толстовское общество, разные землячества русских немцев, имеются и еврейские общины, в которых преобладают, естественно, русскоязычные члены. Известный анекдот: сколько синагог строит еврей на необитаемом острове? Ответ: две. В одной он молится по субботам, а в другую – ни ногой! Так вот, в сравнительно небольшом Ганновере целых четыре еврейских общины.

В здании одной из них группа энтузиастов решила создать Еврейскую библиотеку Ганновера. Подчеркну, что не библиотеку общины, чем никого не удивишь, а именно самостоятельную городскую библиотеку, входящую в объединенную сеть немецких библиотек с единым каталогом имеющихся в хранилище книг. Книги собираются на четырех языках, один из которых русский.

В Еврейской библиотеке Ганновера, 2009 г.

Я вхожу в правление этой библиотеки и знаю, каких усилий стоило ее открытие, состоявшееся 10 мая этого года. Этот день я предложил два года назад для открытия не случайно – именно 10 мая 1933 года на площадях Германии сжигали книги, главным образом, еврейских авторов в рамках проводимой национал-социалистическим студенчеством акции «в защиту немецкого духа». Символично, что именно 10 мая открылась еврейская библиотека – нацистам не удалось достичь их целей, а еврейская жизнь в Европе продолжается и развивается.

Подготовительная работа велась три года. Библиотека имеет свое помещение в два этажа с лифтом, рассчитана на хранение примерно двадцати тысяч книг. Сейчас собрано, обработано и введено в единый компьютерный каталог около пяти тысяч. Из них несколько сотен – на русском языке. Среди книг есть настоящие раритеты.

 

В Еврейской библиотеке Ганновера

В библиотеке проводятся различные культурные мероприятия. В частности, я уже два года руковожу Ганноверским семинаром «Еврейская история и культура», занятия которого проходят в помещении библиотеки ежемесячно.

- История и культура теперь для Вас не абстрактные понятия, а новая область деятельности. Когда это началось?

Почти сразу после приезда в Германию, как только первые трудности с устройством на работу были преодолены. Историю я любил всегда. Еще в Москве собрал довольно интересную библиотеку по античной, русской и еврейской истории. Писать что-то «гуманитарное» в России, честно говоря, не приходило в голову, сочинял в основном тексты по основной специальности ‑ на математические и кибернетические темы. Исторические очерки стал писать только в Германии. И толчком послужил забавный факт: в Ганновере есть улица Берковича. Для Израиля это не удивительно, а вот в немецком городе такое название редкость.

С очерка «Человек первого часа», в котором я описал историю ганноверских Берковичей, и начались мои «Заметки по еврейской истории». Так называлась моя первая книга, изданная в Москве и в Ганновере в 2000 году. Затем появилась серия работ, посвященных героям, праведникам и другим людям во времена Холокоста. Очерки были собраны в мою вторую книгу «Банальность добра». Книга выходила два раза в Москве (2003 и 2009 годы) и продолжает вызывать много споров и дискуссий, в ней с непривычной стороны раскрывается история Катастрофы.

По материалам книги я написал сценарий документального фильма «Вопросы к Богу» о немцах, которые помогали евреям в годы Холокоста. Фильм был снят на московской студии документальных фильмов «Параджанов-фильм» в 2005 году.

Кроме этой темы меня в последние годы очень интересует история науки, прежде всего, математики, роль в этой истории еврейских ученых. И еще одна проблема весьма занимает меня: смятение умов, поражающее интеллектуальную элиту общества в годы исторических сдвигов, например, при установлении диктатуры. Пример Томаса Манна, допускавшего необъяснимые, казалось бы, ошибки в оценке первых шагов нацизма, весьма показателен.

К этим писательским опытам отношусь серьезно, и меня радует, что они находят признание профессионалов, их публикуют такие издания, как «Вопросы литературы», «Иностранная литература», «Нева», «Историко-математические исследования» и прочие «толстые» журналы.

С «Заметками по еврейской истории» связан и мой выход в интернет. Сначала я разместил очерки из этой книги на своем сайте (www.berkovich-zametki.com), чтобы их могли прочитать те, кому не досталась книга. Читатели присылали мне свои отзывы, замечания, свои статьи на близкие темы. Тогда и родилась идея периодического журнала, который стал называться, как и книга, «Заметками». Первый номер журнала вышел в декабре 2001. А сейчас число номеров превысило полторы сотни. Кроме «Заметок» также ежемесячно выходит журнал «Семь искусств» (www.7iskusstv.com). И каждый квартал видит свет свежий выпуск альманаха «Еврейская Старина».

Все три издания популярны, привлекают достойных авторов, их читают десятки тысяч читателей из разных стран мира. Тут работают законы обратной связи: чем интереснее журнал, тем шире его читательская аудитория, тем больше новых авторов предлагают свои работы, что делает журнал еще интереснее, а это опять увеличивает его известность и расширяет круг читателей и так далее, пока хватает сил...

Так неожиданно в мой послужной список добавилась новая профессия – главный редактор сетевых журналов. Остается надеяться, что один из основоположников Львовской математической школы Гуго Штейнгауз не слишком ошибался, когда утверждал: «Если двум людям поручить новое дело, то лучше с ним справится математик».

- Русскоязычная пресса Вам встречалась?

Конечно, в Германии издается большое число русскоязычных газет, которые популярны, в основном, у пожилых читателей, не освоивших немецкий язык и не получивших навыков работы в интернете.

Сейчас лидируют в этом секторе рынка два издательских дома – «Русская Германия» Бориса и Дмитрия Фельдманов и «Вернер Медиа» Николая Вернера. При всех различиях выпускаемых ими газет и журналов у них есть много общего: вторичность большинства публикуемых материалов. К сожалению, это свойство почти всех русскоязычных СМИ, выпускаемых вне России. Более половины всей площади любой эмигрантской газеты занимают тексты, либо перепечатанные из российских изданий, либо скопированные из интернета. И это, увы, неискоренимый недостаток подобных изданий.

Их аудитория становится с каждым годом все малочисленней, средств для развития и роста не хватает, вот и приходится экономить на ярких авторах, заменяя оригинальные работы простой копией. Насколько я знаю, несколько лучше обстоит дело с русскоязычной прессой в США и в Израиле, но и там невозможно полностью избавиться от клейма провинциальности и вторичности.

Совсем иная картина наблюдается в интернете. Именно тут по-настоящему расцветают оригинальные издания, здесь простор талантливым авторам. В наших журналах мы не публикуем ни одной работы, которая уже появилась в каком-то сетевом издании, на которую можно просто дать ссылку.

Именно интернет-издания, доступные поверх всех государственных границ читателям всех стран, ‑ вот, по моему мнению, будущее русскоязычной прессы во всем мире.

- Вы чувствуете какие-либо перемены в сознании, в менталитете?

Нет, человек мало меняется от передвижений в пространстве. Движение во времени сильнее меняет характер. Но от этого не застрахован никто, где бы он ни жил. А от переезда в другую страну ни трудоголик не перестает быть вечно занятым, ни лентяй не слезет с дивана, пока его не клюнет жареный петух.

- Про Вашу страну существует ряд клише, стереотипов, домыслов. Насколько картинка в СМИ отличается от того, что на самом деле? Ваша страна, она какая?

Я расскажу только об одном широко распространенном стереотипе, который я считаю весьма опасным. Речь идет о так называемом врожденном немецком антисемитизме.

Катастрофа европейского еврейства, которую называют Шоа, или Холокост, ‑ незаживающая рана в сердце любого еврея, тем более, в Германии. То, что произошло в течение двенадцати лет двадцатого века, пока Гитлер был у власти, забыть невозможно.

Но и немцы это не забывают. Государство делает много, чтобы память о преступлениях нацистов сохранялась у новых поколений граждан. Уроки истории Холокоста – в обязательной школьной программе. О Катастрофе пишут книги, снимают фильмы, делают телевизионные передачи. Программа приема евреев из бывшего СССР в 1990-2005 годах, - одно из действий немецкого правительства, направленное на восстановление нормальной еврейской жизни в стране.

До сих пор историки спорят о том, в чем причина Холокоста. С легкой руки американского историка Даниэля Гольдхагена широко распространился миф о том, что главной причиной Холокоста был врожденный немецкий антисемитизм. Я считаю это псевдонаучным домыслом, исторически необоснованным и неверным.

Нацизм пришел к власти в результате многих причин. Антисемитизм сыграл тут свою роль, но далеко не главную. Если бы в начале двадцатого века экспертов ‑ историков и социологов – спросили, в какой стране положение для евреев складывается наиболее неблагоприятно, где опаснее всего им жить, то большинство назвали бы не Германию, а другие страны. Антисемитизм во Франции во времена «дела Дрейфуса» был куда более свирепым, чем у немцев. Погромы в России и в Польше грозили жизни евреям значительно больше, чем антисемитские выходки в Германии.

Пока партия национал-социалистов была немногочисленной группой маргиналов, Гитлер всячески выпячивал свою звериную ненависть к евреям, выставлял их источником всех бед Германии. Ведь таким образом он мог привлечь в НСДАП новых членов из таких же, как он, юдофобов. Но вот в 1930 году у нацистской партии впервые появилась возможность завоевать большинство в парламенте. К предвыборной борьбе тщательно готовились, специально подготовили партийный Манифест, составленный при непосредственном участии вождя партии. Сторонникам версии Гольдхагена должно показаться странным, что в этом документе не было ни слова о евреях! А ничего странного тут нет. Когда встала задача завоевать голоса не маргиналов, а простых немцев, хитрый политик Гитлер не стал выпячивать свою ненависть к евреям, понимая, что этим он не только не привлечет массового избирателя, но, напротив, оттолкнет от себя нормальных граждан. Проблемы экономики для рядового немца были куда ближе и понятней, чем расовый антисемитизм верхушки национал-социалистической партии. И именно на этом, а не на врожденной антипатии к евреям, и сыграл Гитлер во время исторических выборов в сентябре 1930 года. Будь концепция Гольдхагена верной, будущий фюрер использовал бы в предвыборном Манифесте совсем другие аргументы.

И еще один исторический пример, опровергающий миф о немецком врожденном антисемитизме: Первой общегосударственной акцией против евреев стал бойкот еврейских предприятий, назначенный на первое апреля 1933 года, через неделю после того, как Гитлер получил права диктатора. К проведению акции был привлечен весь государственный аппарат, все силы национал-социалистической партии. Каков был бы результат «операции», если бы немцы действительно так относились к евреям, как это описывает Гольдхаген? Только один – всенародная поддержка и безоговорочный успех акции. Что же произошло на деле? Операция фактически провалилась и была свернута в один день, лишь в отдельных местах длилась три-четыре дня.

Но вот о другой антиеврейской акции – всегерманском погроме, получившем название «Хрустальная ночь», с 9 на 10 ноября 1938 года, можно сказать, что он прошел без существенных возражений со стороны немецкого населения. Т.е. пять лет интенсивной и ежедневной антиеврейской пропаганды – в газетах, книгах, журналах, в кино, на радио – сделали свое дело: негативное отношение в народе к евреям было выращено и закреплено.

Этот пример важен еще одним своим следствием: он показывает, как легко в тоталитарном государстве «промываются мозги», как быстро можно изменить так называемый «менталитет народа». Из других социальных экспериментов, поставленных историей, мы знаем, что немецкий народ тут не исключение.

Миф о врожденном немецком антисемитизме я считаю чрезвычайно опасным, так как он уводит внимание от истинных причин Катастрофы и делает возможным ее повторение в других местах.

Конечно, никто не может дать стопроцентную гарантию, что нацисты снова не придут где-нибудь к власти. Но в Германии, уже переболевшей коричневой чумой, рецидив болезни менее вероятен. Немцы очень внимательно следят за нацистской угрозой, и на демонстрацию нескольких десятков неонацистов выходят с протестом на улицы тысячи людей.

Признание всех немцев, в том числе, родившихся через два-три поколения после войны, ответственными за Холокост, сродни любимой идее Гитлера об ответственности евреев за все зло на земле. На самом деле, не бывает «народов-преступников», как не бывает и «народов-праведников».

- Что бы Вы сказали тем, кто собирается покинуть Родину? Может быть, от чего-то предостеречь, что-то посоветовать?

Внешне эмиграция в развитую страну выглядит заманчиво: вокруг высокий уровень жизни, цивилизация, комфорт… На самом деле, эмиграция ‑ тяжелое испытание, и нужно обладать немалым запасом жизненных сил, упорства и настойчивости, чтобы преодолеть различные „барьеры" на пути в новое общество. В стране родного языка значительно проще реализовать себя, не испытывая страшных «перегрузок».

По поводу благ, открывающихся в эмиграции, мне вспоминается старый анекдот про Золотую рыбку, которая была готова выполнить любое желание. «Хочу быть Героем Советского Союза», ‑ попросил однажды человек. Рыбка махнула хвостом, и человек оказался в окопе, в руках гранаты, а на него шел немецкий танк.

Кто думает, что эмиграция сама по себе обеспечивает красивую жизнь, ошибается. Но кто готов испытать себя в непростых условиях, кто готов начать новую жизнь, должен верить: дорогу осилит идущий.

 

 

 

СПАСИБО, ВСЕМ, КТО СЕГОДНЯ БЫЛ С НАМИ

В ГОСТИНОЙ «ДИАЛОГА».

ЖДЕМ ВАШИХ ОТЗЫВОВ!

ДО НОВЫХ ВСТРЕЧ!