ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ПРОЗА

Григорий КАНОВИЧ (Израиль)

СМЕРТЬ ДЕДА (Окончание)

 Я внимал их странному разговору и вспоминал сироту Лею Бергер, её суровую бабушку Блюму, которая прокляла свою дочь Ривку и выгнала из дому. Выгнала только за то, что та полюбила литовца. Я соглашался с каждым словом отца, но никак не мог взять в толк, за что можно проклясть и выгнать из дому того, кто любит. Не выгнала бы Блюма Ривку, и одной сиротой на свете было бы меньше. Пусть Мендель Гиберман сколько угодно меня дразнит и обзывает нас с Леей женихом и невестой, я всё равно после уроков буду уходить с ней вместе и каждое утро, пока не кончу школу, ждать её на условленном месте у столба электропередачи с оборванными проводами. А когда вокруг не будет посторонних, и меня никто не услышит, я тайком назову её так, как называет Мейлах свою Малгожату: «Кохана!».

Год близился к концу. Непрерывное визжание пил по утрам на лесопилке возвещало о том, что в вековой истории Йонавы наступает новый день. По-прежнему свой утренний обход местечка горделиво совершал страж порядка – «почтиеврей» Гедрайтис, по-прежнему на базарной площади в выходные дни танкисты без устали пели и плясали. Только искристую лезгинку сменило задорное русское « Яблочко», украинский гопак - литовский «Клумпакоис», а калинку-малинку - вельможная мазурка. Красноармейцы разучили и хором исполняли и еврейскую свадебную песню «Махетенесте майне, махетенесте гетрайе» («Сватья моя, сватья дорогая»), которую благодарная публика неизменно встречала восторженными криками «Браво! Бис!». А в переполненном до отказа кинотеатре Евсея Клавина героический комбриг «Чапаев» уступил место популярному «Цирку», где губастый Соломон Михоэлс трогательно пел маленькому негритёнку колыбельную песню на идише.

Единственным человеком, который относился к этим концертам с открытым неодобрением, был рабби Элиэзер, ибо часть прихожан вместо того, чтобы провести конец субботы в размышлениях о Божьих заветах и соблюсти её святость, спешила на базарную площадь и даже тихонько подпевала красноармейцам.

Выступления красноармейцев раздражали и реб Эфраима Каплера, который не выносил шума.
- От этого тамтарарама на площади голова пухнет, - пожаловался он отцу, когда тот занёс ему месячную плату за квартиру. - По-моему, эти песни и пляски для нас добром не кончатся.
- С чего вы это, реб Эфраим, взяли? - оспорил его безотрадное пророчество отец. - Пока солдаты поют, они не стреляют. Пока нам ничего не грозит. Немцы остановились в Польше.
- Ох уж это наше еврейское «пока»! «Пока» мы сыты, «пока» на нас не спускают свору собак и не бьют по морде, «пока» у нас бессовестно не отнимают нажитое нами добро, всё прекрасно, всё замечательно, мы довольны. Так и живём от «пока» до «пока». Да будет вам, реб Шлейме, известно, что не в характере немцев останавливаться на полпути к цели.

Как ни пугал реб Эфраим Каплер приходом немцев, отца мучил другой страх – страх за деда Довида. Все уговоры поехать в Каунас, в больницу, не помогли – старик и слышать о такой поездке не хотел. Дома, мол, и стены лечат.

Даже угрозы Рохи, которую дед Довид слушался беспрекословно, не смогли его переубедить.
- Есть ботинки, которые можно ещё починить, а есть такие, которые, как ни старайся, починить невозможно. Их надо выбросить на свалку, - с улыбкой отражал дед Довид атаки родичей. - Я здоров, пока держу в руке молоток и слышу, как он стучит.

Бабушка Роха перестала с ним разговаривать, говорила, что, будь она моложе, то подала бы в раввинский суд на развод и вышла бы не за того, кто день-деньской стучит молотком, а за того, у кого на плечах голова, а не ночной горшок.

Отец написал брату Айзику в Париж подробное письмо, описал болезнь родителя, срочной почтой переслал ему выписанные доктором Блюменфельдом рецепты и попросил как можно скорее прислать необходимые лекарства – дело нешуточное, у отца не прекращается легочное кровотечение.

Дед Довид ни о каких рецептах и ни о какой переписке с Айзиком ведать не ведал, уходил от болезни, как от погони, в работу, продолжал стучать молотком, меньше кашлял и на удивление реже отхаркивал кровью.

Может, работа и есть лучшее лекарство, - подбадривали друг друга домочадцы.
Ничто, казалось, не предвещало печальной развязки.
Но дед Довид вдруг стал работать медленнее, стучал молотком не так резво, как прежде. Чувствуя приближение приступа, он выходил во двор, где рос тенистый клен, прислонялся к его корявому стволу и, стараясь не мозолить Рохе глаза, подолгу смотрел на проплывающие облака, которые ему напоминали его собственную жизнь. Проплыли и растаяли за горизонтом. Так и его жизнь, когда придет его час, растает, как облако в небе.

Неожиданные самовольные вылазки деда Довида во двор не ускользнули от дительного ока бабушки Рохи.
- Славу Богу, хоть во двор с собой молоток и шило не берёшь, - похвалила она его.
- Пора и свежим воздухом, Роха, подышать. Не кожей, не ваксой, не клеем, не тем, чем, прошу прошения, чужие ноги пахнут. Зловонием за свою жизнь я вдоволь надышался.
- Что я слышу? Ты бы так давно заговорил, взял бы жену под руку и прогулялся с ней по главной улице, чтобы все видели, что ты когда-то не на дырявой туфле женился. А вместо этого ты столько лет – с ума сойти, сколько!- со своего табурета не слазил.
- Дурак, - согласился Довид, - в самом деле, круглый дурак! - он покрутил указательным пальцем у виска и воскликнул: - Какая благодать – ветерок душу обвевает, пичуги друг дружке в любви клянутся, облака белыми гусями плывут. Смотришь на эти чудеса, и так не хочется… - дед Довид вдруг замялся, не мог найти нужные слова.- И так не хочется своим кашлем и харканьем портить эту красоту.
И замолк.

Чудодейственные лекарства от сына Айзика из Франции шли до Йонавы дольше месяца, и вечный труженик Довид Канович их так и не дождался.

В тот ясный солнечный день, воспетый птицами, опьяненными свободой и теплом, бабушка Роха, как обычно, отправилась с приготовленным обедом к Шлеймке, чтобы подкормить не только сына, но и беженцев - Мейлаха и его невесту, которую она почему-то упорно называла не по имени, а только полька да полька.
Младшая дочь Хава уехала в Каунас учиться на маникюршу, и дед Довид в тот роковой день остался дома один на один со своим молотком, шилом и колодкой.
В хате, кроме кошки и жестяной кукушки, отсчитывающей время, никого не было.
Дед Довид сидел на своем тронном месте – на треногом табурете, заботливо устланном войлоком, мурлыкал свою любимую песенку «Идл мит зайн фидл, Шмерл мит зайн бас» («Идл со своей скрипкой, Шмерл со своим контрабасом») и в такт веселой мелодии постукивал молотком. Стуки сначала были гулкими, но постепенно становились всё реже и тише, пока совсем не прекратились.
Только кошка, всегда ластившаяся к хозяину, увидела, как он с молотком в руке беззвучно сполз с табурета наземь, как вокруг него вдруг сомкнулись разбросанные по полу непочиненные ботинки, смахивавшие на вылезших из нор грызунов. Кошка вытаращила на Довида свои зеленые, лучистые глаза, призывно замурлыкала и вдруг бросилась к нему, но старик на ласку всегдашней нежностью не ответил, но и не прогнал её. Тогда мурка осмелела и ткнулась мордашкой в неподвижную руку Довида, а потом лапкой потрепала его редкие волосы, обрамлявшие желток лысины. Казалось, волосы ещё были живы и неуловимо шевелились.

Владыка молотка и шила до самого вечера пролежал на полу среди чужих сапог, ботинок, штиблет и туфель.
Над ним каждые полчаса на стене куковала жестяная кукушка, но он уже не слышал её кукованья. Преданная кошка теплым, пушистым боком терлась об его рубаху, но он впервые не взял её на руки и не посадил на свои бугристые колени, как это делал в редкие минуты отдыха, чтобы безмолвно поделиться с ней тем, что всю свою жизнь скрывал от жены и от детей.

Вечером, ни о чём дурном не подозревая, на Рыбацкую пришли хозяйка Роха и мой отец, который решил в наступившей темноте проводить мать до дому и ещё раз, пока не поздно, уговорить упрямого родителя: кончай, мол, сопротивляться и отправляйся к докторам в Каунас.

Не успели они войти в горницу, как безумный вопль Рохи так напугал сторожившую хозяина кошку, что та опрометью бросилась прочь - в сени.
- Вей цу мир! Горе мне! – заголосила Роха. - На кого ты меня оставил? – черные слезы капали на её черное домотканое платье. - Кому теперь я нужна? Ведьма, кровопийца, я только тебе была нужна! Все меня покинули. Все. И ты, и ты! Господи, чем он перед Тобой так провинился? Ведь у него был только один грех - он молотку и шилу молился чаще, чем тебе, Господи!

Отец обнял её за плечи, прижал к себе, стараясь хоть немного успокоить и вывести из состояния, близкого к помешательству, но она вырвалась из его объятий и, как подкошенная, плашмя упала рядом с покойным мужем.
- Встань, Довидл, - умоляла она покойника, глотая обильные слёзы и, как в далёкой юности, задолго до женитьбы, называла его ласковым уменьшительным именем. - Встань, пожалуйста, Довидл, встань! Прошу тебя!
- Мама! Пожалей себя! Ему уже не поможешь, ты только себе навредишь, – задыхаясь от её заклинаний и ненавидя себя за свои жалкие, вымученные поучения, упрашивал сын. - Так уж на свете заведено, кто раньше, кто позже. Ты же не маленькая, сама прекрасно знаешь: туда вместе под руку не уходят. Саван на двоих не шьют, и постель из глины двоим не стелят.

Оглушенная случившимся несчастьем, она не слышала его слов, не переставала судорожно гладить голову мужа и, как в бреду, сквозь слёзы повторяла:
- Какой ты, Довидл, был кудрявый! Какой кудрявый! За лысого я бы никогда не вышла! Никогда!

Подавленный бедой, беспомощный сын сам не знал, чем ей помочь. Все утешительные слова обессмыслились, обесцветились и вызывали только её раздражение.
Но тут обеспокоенная долгой задержкой Шлеймке, на Рыбацкую прибежала Хенка.
Увидев распластанного на полу свёкра, она кинулась к Рохе и принялась вместе с ней рыдать.
- Как я без него буду жить? - неизвестно от кого настойчиво требовала ответа Роха. - Как?
Сын и невестка молчали.
- Будем жить вместе, - наконец, сказала мама, не уверенная, что свекровь ждёт от неё именно такого простого ответа. - Мы вас в беде не оставим.
- Ты хорошая, Хенка, но ты еще очень молодая, - совладав с рыданиями, прошептала свекровь. - Когда состаришься, тогда, может, и поймешь, как страшно просыпаться, когда в доме, кроме кошки, не с кем поздороваться и некому сказать: «Солнце ещё не встало, а ты уже, старый дурень, стучишь, как дятел».

Они не зажигали керосиновой лампы, густая темнота невесомым пологом накрывала их измученные лица и поглощала утратившие значение слова, слышны были только невнятные причитания и стоны исстрадавшейся Рохи и бойкая считалка кукушки на стене, хотя чудилось, что время давно остановилось, превратилось во мрак и уже никогда больше не наступит рассвет.
Когда забрезжил неяркий осенний рассвет, мама вернулась домой, чтобы, когда я проснусь один в пустой квартире, уберечь меня от ненужного страха.
- Сегодня ты в школу не пойдёшь, - наутро сказала она. - У нас большое несчастье. После обеда будут похороны.
- Похороны?! - обомлел я.
- Дедушка умер.
- Дедушка Довид?
- Когда ты спал, у него внезапно остановилось сердце. Папа сейчас с бабушкой и от неё ни на шаг не отходит.

Мне было десять лет. Ещё годом раньше я думал, что смерть не имеет никакого отношения ко мне и к моим близким, что умирают другие, такие, как нищий Авигдор Перельман и вероотступница Ривка Бергер, мама Леи. И вдруг - бабушка Шейна и дед Довид. А следующий кто? Неужели когда-нибудь и обо мне кто-то скажет: слышали, умер, сердце у Гиршке остановилось.
- Мама, - спросил я, - скажи, только честно, я тоже умру?
- Не думай об этом, делай свое дело – хорошо учись. Тот, кто много знает, тот реже болеет и дольше живёт.

Похороны деда Довида, как и принято у евреев, состоялись на следующий день после смерти. Хоронили его на семейном пригорке, рядом с моим братом Борухом и бабушкой Шейной.
Из Каунаса приехали Мотл и Сара, вернулась будущая маникюрша Хава. Но не было тех, кто уехал из Йонавы за счастьем в другие страны - ни Мейше-Лейба, ни Айзика, ни Леи. Для них, в Америке и во Франции, дед Довид ещё долго будет оставаться живым и по-прежнему дни напролёт стучать молотком. Ведь письма туда идут месяцами.

На вырытую равнодушными могильщиками яму падала тень двух поднявшихся в высь и разветвившихся туй.
Бабушка Роха стояла у могилы и не успевала отвечать на слова соболезнования и сочувственные поклоны.
Такие людные похороны были в Йонаве редкостью. Казалось, собрались все те, кому дед Довид за всю свою жизнь недорого и умело чинил прохудившуюся обувь.
Мой неверующий отец, запинаясь, сказал кадиш, который выучил за ночь до похорон.
Бабушка Роха слушала сбивчивую поминальную молитву и метала в своего любимца грозные укоризненные взгляды: мог же, безбожник, выучить всё как следует!
Рабби Элиэзер на похоронах всегда блистал красноречием и оценивал труды всех покойников в превосходных степенях. Он и деда Довида помянул добрым словом, назвав его евреем, достойным подражания.
- Он был великий труженик и замечательный человек. Помню, как однажды реб Довид подошел ко мне и сказал: «Рабби! Позвольте сделать вам замечание. Лучше на амвоне перед Господом Богом и перед его верными сынами стоять босиком, чем в таких страшных ботинках, как эти ваши допотопные чоботы. Пожалуйста, приходите на Рыбацкую улицу, и я сошью вам новые ботинки из отличной кожи. И он сдержал слово! Сшил на загляденье. Я их до сих пор ношу, - в заключение сказал рабби Элиэзер и бросил взгляд на свои ноги.

В толпе, поодаль от могилы, в форменной фуражке переминался с ноги на ногу полицейский – «почтиеврей» Винцас Гедрайтис, который не раз с удовольствием вместе с дедом Довидом за пасхальным столом похрустывал ломкими листами мацы.
Когда люди стали расходиться, Гедрайтис подошел к безутешной Рохе, склонил голову и тихо промолвил:
- Крепись, поне Роха. Ты потеряла мужа, а мы - лучшего еврея в Йонаве. Вечный ему покой!
Он даже сложил для крестного знамения пальцы, но потом спохватился, что неудобно на еврейском кладбище креститься, и поспешно сунул руку в карман.

Миновали семь траурных дней. К Рохе для надзора над ней временно переселилась Хенка. Каждый вечер после работы у Коганов она спешила на Рыбацкую улицу, чтобы заночевать у свекрови, а рано утром снова бежала на службу.
Бабушка днём оставалась одна. Но её не зря прозвали Роха-Самурай. Безделье было чуждо и противно самому её существу, требовавшему постоянной деятельности. Она понемногу стала оправляться от обрушившегося на неё горя. Первым делом бабушка запретила невестке приходить к ней, отправила её обратно к мужу, а сама села на опустевший табурет за колодку.
- Нечего со мной возиться! - заявила она. - Ступай к своему мужу и не испытывай его терпения. Мужчины довольствуются не только работой и едой! У них, как тебе известно, есть и другие важные потребности. Не маленькая. Знаешь, о чем я говорю. Я уже не нуждаюсь в опеке. Кто жив, тот должен не ныть, а работать. Слёзы никогда не были в цене. За них никто и никому на свете ломаного гроша не давал.

Вскоре в хате снова застучал молоток. Часть обуви, оставшейся после смерти Довида, бабушка Роха решила починить сама, а часть переправила своему свату - конкуренту Довида Шимону Дудаку, который после смерти Шейны совсем сник.

Новых заказчиков Роха уже не ждала – дай Бог справиться со старыми заказами.
Может, поэтому её всполошил настойчивый стук в дверь.
- Кто там? – спросила она.
- Это я - Казимирас, почтальон. Вам посылочка.
Бабушка открыла дверь.
- Посылочка? Откуда?
- Из Франции. Довиду Кановичу - от Кановича Айзика.
- Нет, Казимирас, больше нашего Довида. К несчастью, у него уже другой адрес, по которому, какие бы посылочки и письма ему ни шли, они уже никогда не дойдут.
- Знаю. Жаль, очень жаль. Почему-то хорошие люди долго не живут. - Казимирас протянул вдове квитанцию и попросил её расписаться.
Бабушка вывела на бумаге обломком карандаша какие-то каракули.
- Спасибо. Здоровья вам, - сказал Казимирас и низко поклонился.
Бабушка Роха раскрыла посылку, обнаружила в ней пакетики с лекарством и письмо, долго разглядывала их и вдруг заплакала навзрыд.

___________________________________

Григорий КАНОВИЧ в "ДИАЛОГЕ":

Парк забытых евреев. Главы из романа. // Выпуск 1 (1996/5757)

Сон об исчезнувшем Иерусалиме. // Выпуск 1 (1996/5757)

В антракте – смерть //Выпуск 2 (1997/98 – 5758)

VIVAT LEVITIJA! // Выпуск 3-4 (Том 2) (2001/02-5761/62)

Посланец. Рассказ // Выпуск 5-6 (Том 2)  (2003/04 - 5763/64)

Менахем-цыган. Рассказ. // Выпуск 7-8 (Том 2)  (2005/06 - 5765/66)

Кармен с третьего этажа. Рассказ. // Выпуск 9-10 (Том 1) (2007/08 - 5767/68)

На заповедных скрижалях памяти. Послесловие Рады ПОЛИЩУК (Россия). // Выпуск 9-10 (Том 1) (2007/08 - 5767/68)

<< Назад - Далее >>

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>