ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ПРОЗА

Йорам КАНЮК (Израиль)

ТВОЯ ЖИЗНЬ С ПЕЧАЛЬНЫМ КОНЦОМ

Из книги «Рассказы на выходные дни»

Рабинович, которого жена как-то сравнила с фарфоровой статуэткой с мощным двигателем, прибыл в хайфский порт 21 мая 1950 года в восемь часов утра. Едва ступив на берег, он был отправлен к окошку №1. Отстояв в длинной очереди, был переадресован в окошко №5. Оттуда его отправили в окошко №11. Оттуда, он едва успел выкурить сигарету, его снова направили в окошко №5, где он получил в конце концов бланк, который должен был отнести в окошко №1. Там ему пришлось долго дожидаться, пока служащий допьет до последней капли свой бездонный стакан чая и направит его в какое-то другое окошко. После многочисленных перипетий, которые словно вовсе не касались его, он наконец оказался на твердой почве, откуда взору открывалась линия горизонта «Стеллы Марис» до самой середины Кармеля.
Солнце уже начинало садиться, когда Рабинович, достав из кармана только что полученный носовой платок, отер им пот со лба.
Взмахнув платком в воздухе, он сообщил стоявшему рядом с ним человеку, что сдается. Человек спросил, все ли документы в наличии. На это Рабинович ответил, что может сыграть ими на скрипке. Человек проворчал нечто невразумительное и, обращаясь к пожилой даме, стремившейся выглядеть импозантно даже в такой жаркий день, сказал, что Рабинович прежде говорит и только потом думает, что говорит. Даме это не показалось ни смешным, ни печальным, и по этой причине она не сочла нужным реагировать.
Рабинович жил во времянке, работал в швейной мастерской, в парикмахерской, в поликлинике. Через два года, в январе 1952-го, впервые отправился выпить кофе в кафе «Атара». Там увидел Нехаму, углубившуюся в чтение меню, не спеша отхлебывая фруктовый сок из высокого стакана. На ней было белое платье, волосы собраны в высокой прическе. Она показалась ему до странности знакомой. Впервые за много лет он размышлял в терминах «я» и «стоит», но это у него быстро прошло.
Нехама бросила взгляд на Рабиновича, который стоял как вкопанный, удивляясь тому, что знает ее имя, но никак не может припомнить, кто же она такая. Затем ее неспособность решить, уходить или оставаться, приняла форму беспрерывного ерзанья на стуле, вставания, продвижения на полшага в направлении выхода и обратно. Она ума не могла приложить, куда девать недопитый стакан с соком: допить или возвратить официанту. Что-то в ее замешательстве показалось Рабиновичу удивительным, если не преувеличенным. Приблизясь к нему, она спросила: «Вы Рабинович?» А он спросил, свадебное ли на ней платье или саван.
Нехама уселась рядом с ним без приглашения и рассмеялась. Когда она приблизила к нему свое лицо, он заметил, что все до одного зубы у нее на месте. «Я видела тебя на свадьбе. Мы с твоей Фейгеле вместе состояли в движении. Немцы положили ее под кран, пустили воду и хотели сфотографировать. Думали, что она умерла. Мы рыли себе могилу. Но она умерла только через час. Я должна была рассказать тебе это. Тебя ведь там не было? Фейгеле еще сказала: «Рабинович забрал детей, может, спасется».
Рабинович поглядел на часы и произнес: «Восемь часов пятьдесят восемь минут. Женщина по имени Сара взяла детей. Платье девочки зацепилось за колючий куст, брат крикнул ей: «Ты отвратительна!» Она показала язык. У меня задрожали колени. Я наклонился, а когда выпрямился, никого уже не было. Мне сказали, что нет надобности больше о них беспокоиться. Я ответил, что надобности, может быть, и нет, но смысл есть. «Время — девять», — добавил.
Нехама рассказала, что работает в банке и скоро переедет в маленькую квартирку недалеко от Тель-Авива. Они говорили о новой стране без особой радости, но и без печали. Рабинович сказал, что вот они разговаривают о своих детях и, значит, не ошиблись кладбищем. Нехама ответила, что прежняя неизвестность сменилась здесь, в Израиле, грубостью и криками. Он сказал, что учится есть арбузы, но у него ничего не выходит, а в театре, который он как-то раз посетил, кричат друг на друга, как в Варшаве, где принято скандалить перед открытым окном.
Они гуляли по Алленби и дошли до кинотеатра «Муграби». Пошел дождь, и они укрылись от него под навесом киоска. Неподалеку толстяк продавал сосиски. Он тщетно пытался убедить местного подростка в том, что Гете предпочтительнее Шекспира. «Положи побольше горчицы», — бросил мальчишка. Решили пойти в кино на боевик с Джеймсом Кегни. В зале начали мечтать о сосисках. Сидеть в тишине, пережевывая воздух, было нелегко. Вышли. Дождь усилился. Купили сосисок и побежали в сторону магазина немецких книг на углу Идельсона.
Рабинович начал работать в «Тнуве» и преуспевать. С Нехамой встречался почти каждый день. А так как они пришли к выводу, что в двухкомнатной квартире жить гораздо экономнее, чем в полуторакомнатной, было решено пожениться. Это свое желание они выразили, не прибегая к помощи многозначительных слов и стараясь не раздувать обдуманности и необходимости того, что собирались сделать. Как-то ночью Нехаме приснился сон, и она проснулась. Она никак не могла вспомнить, говорила ли с Рабиновичем во сне или наяву, хотя это и не имело особого значения, так как Рабинович все равно спал. Она сказала, что ей хорошо с ним и что он защищает ее от воспоминаний. Рядом с ним сны становятся не такими жестокими. Однако потом она подумала, что, возможно, не говорила «жестокие», хотя точного слова ей так и не удалось припомнить. Рабинович вскочил в панике и сказал, что еще только шесть часов тридцать три минуты.
Через два года Нехама начала развешивать по всем углам вырезанные из иллюстрированных журналов снимки, на большинстве из которых были запечатлены ангелоподобные шотландские дети. Потом принесла домой куклу, полученную в подарок на Новый год вместо традиционной бутылки вина. Рабинович пристально наблюдал за ее все округлявшимся животом. По ночам она боялась потерять и этого ребенка, но Рабинович сказала ей: «Смерть не заразна». Ему льстило, что она хочет вынашивать именно его ребенка.
Перед уходом на работу Рабинович написал Нехаме записку, что будет ждать ее в семь тридцать в кафе «Нусбаум» на набережной. Она пришла туда. Он сказал, что преуспевает в «Тнуве», что неплохо зарабатывает, что купил немного акций и оказался в выигрыше. Она возразила, что будет нелегко. А он ответил: «Возможно, и все-таки...» В конце концов она сказала «да» и заказала пива, что с ней случалось исключительно редко. Рабинович, заказав водки, воскликнул; «Только посмотри, какая ты удивительная! Может быть, ты вынашиваешь еще одно чудо». Они казались умиротворенными, словно страх, засевший где-то в глубине их душ, оставил их, наконец в покое. Ночью собрались соседи, пили водку и рассказывали анекдоты о боссах.
Нехама пила и на следующую ночь. Она рассказала, как собиралась уехать в Бельгию, так как ее первый муж был бельгийцем, и как ее запихнули в поезд и отправили в Израиль. «Вот уж не думала, что решу произвести на свет еще одного еврейского ребенка, — сказала она. — Но теперь у меня есть Рабинович, на свадьбе которого я побывала дважды: сначала он женился на своей первой жене, а потом на мне. У нас будут дети, у которых с первого для жизни будет пятеро мертвых братьев и сестер».
Когда в ту же ночь она попыталась рассказать о своем первом муже, Рабинович включил радио как раз с началом новостей. Слушал как зачарованный. Нехама ушла в кухню выпить чашку горячего молока. О первом муже больше не заговаривала.
У них родилось двое детей с разницей в полтора года. Рабинович получил компенсацию, и они переехали в Ходха-Шарон. Он посадил большой сад и установил качели. Ночью, перед тем как ложиться спать, он тщательно пересчитывал розы в саду, опасаясь, как бы их не оборвали.
Когда дочь заболела, Рабинович неделю просидел в «Хадассе»1, не притрагиваясь ни к воде, ни к пище. Нехама принесла чай с пирожками, но он даже не посмотрел в ту сторону. Врач сделал ему успокоительный укол, но Рабинович, едва проснувшись, стремглав бросился в палату, где лежала девочка. Он укачивал ее, как маленькую, пока сестры не увели его насильно. Он увидел, как Нехама смахивает слезу и бережно опускает ее в кошелек. Он почувствовал, что нужен ей, и подошел. Так они просидели, слившись воедино, словно превратились в одно тело, до шести двадцати утра, когда врач, выйдя из палаты, сообщил, что девочка умерла.
На кладбище не устроили никакой церемонии. Мальчик рыдал на могиле сестры. Рабинович и Нехама стояли на небольшом расстоянии друг от друга. Он взял Нехаму за руку, другой рукой прижал к себе сына, и заговорил: «Как-то дочь расплакалась. Немцы проходили по мосту прямо над нами. Я возненавидел ее за плач, а немцы ничего не услышали». Нехама бросила в могилу куклу, полученную в подарок на Новый год. Впрочем, Рабинович не мог с уверенностью сказать, была ли кукла на самом деле подарком.
Мальчик называл себя Рони, но они называли его по-другому. Рабинович преуспевал в работе, получил повышение, и о нем начали рассказывать анекдоты, какие обычно рассказывают про боссов. Он стал опытным вкладчиком и все время был погружен в расчеты. Изредка он произносил: «Нехама, время — пять часов двадцать две минуты». Она, понимая, насколько он напуган, спешила подать ему овсяную кашу и накормить с ложки, как младенца. Мальчик не должен был всего этого видеть. С годами безымянная связь, существовавшая между ними, бывшая тяжким грузом и некоей компенсацией одновременно, становилась все крепче. Их речь была совершенно лишена прилагательных и глаголов. Так, восхищаясь только что просмотренным фильмом, они изо всех сил старались не употреблять слов, в которых было что-то от оценки или суждения. Когда Рабинович сообщал одному из своих служащих, что тот «работает», служащий понимал, что это означало — работает хорошо и начальство им довольно.
Когда Рони пришло время служить в армии, Нехама отправилась к ответственному офицеру города. Офицер спросил: почему, собственно, не в боевые? У него хорошие данные, у него нет братьев, погибших на войне, и он не сирота. Все, что она могла ответить на это, было: «Вы не вправе так поступить с Рабиновичем». Она знала, что не это хотела сказать, и поэтому не рассердилась на офицера, который вежливо и не без некоторого изумления отказал ей.
Она побаивалась своих снов, однако гораздо больше волновалась за мужа, который в последнее время не говорил ни о чем, кроме политики и денег. По ночам Рабинович вычислял, на сколько процентов вырастет вложенный им в акции капитал. Каждые полгода он подсчитывал, на сколько процентов возросла цена их дома в соответствии с ростом курса доллара, и бормотал что-то, чего Нехама так и не уразумела, о перемещении еврейских костей.
Несколько раз Рабинович пытался беседовать с сыном, но из этого ничего не выходило. Чтобы достучаться до Рони, он погрузился в мир фантазий. Только так он мог растолковать сыну то, чего был не в состоянии высказать, возвращаясь по вечерам с работы домой. В это время Рабинович уже разъезжал на личной, довольно дорогой машине.
Нехама предложила принимать таблетки. Он принимал, запивая водкой. В один прекрасный день Рони прорвало и он заорал: «Меня не интересует точное время каждую секунду!» Тогда Рабинович снял часы, бросил их в унитаз и спустил воду. На день рождения Нехама купила ему новые часы, а сын подарил «Историю Хаганы» в четырех томах. Рабинович вышел на улицу, прижался лбом к оштукатуренной стене дома и так стоял, покуда лоб его окончательно не побелел.
Когда сын уже год был в армии, Рабинович сказал Нехаме: «Мы не можем позволить ему умереть». «Но что же делать?» — спросила Нехама. Рабинович ответил, что хочет уехать в Швейцарию. «Возьмем сына и уедем», — заключил он. Сын рассмеялся и сказал, что ехать не может, а Нехама сказала, что Рабинович шутит.
Через неделю после начала войны Судного Дня получили открытку от сына. Сын писал, что с ним все в порядке и что не нужно за него беспокоиться. Как-то раз он даже позвонил. Рабинович вернулся домой в три и заперся в своей комнате. Что-то писал на листке бумаги. Потом он вышел и попросил у Нехамы большое полотенце. Она спросила, для Чего ему вдруг понадобилось полотенце, а он ответил, что ему необходимо поплавать. Она спросила, приходилось ли ему плавать после смерти Рахели. В ответ Рабинович произнес: «Она научила меня плавать брассом, эта твоя девочка. Они обрывают мои розы и преследуют р0ни. Везде война. Я иду на море».
Пляж был пуст. Рабинович ловил последние лучи солнца, становилось прохладно. Сидя на песке, он вывел пальцем несколько строк, предназначенных Нехаме, и засек время. Набежавшие волны слизнули послание за одну минуту пять секунд ровно. Тогда Рабинович поплыл. Он был довольно посредственным пловцом. Через полчаса, оглянувшись назад, он увидел вдалеке Тель-Авив, Мигдаль-Шалом и гостиницу «Шератон». От лучей заходящего солнца слезились глаза, и небо казалось черным.
Он с предельной точностью рассчитал свои силы, придя к выводу, что должен продолжать плыть, так как вернуться ему все равно не под силу. Он перевернулся и поплыл на спине, подумал, что в этом году непременно научится есть арбузы. Мускулы начали сдавать, но он упрямо плыл, больше не различая направления. Было мгновение, когда ему показалось, что, приложи он усилие, наверняка дотянул бы до берега. Однако вслед за этой мыслью пришла другая: он понял, что не знает, куда собирается, а куда не собирается возвращаться. Последнее, что промелькнуло в его мозгу в шесть часов пятнадцать секунд, было: «Больше не могу терять близких. Тот, кто не существует, не теряет».
Он почувствовал, как что-то похожее на опьянение наполняет его. На часы больше не смотрел. Ощутил, как новая жизненная энергия начинает расти в нем. Он плыл. Хотел помахать на прощание берегу, но взмахнуть было нечем, так как полотенце осталось на песке. В шесть часов двадцать пять минут он начал погружаться, в последний раз увидев упрямо продолжавшие вращаться стрелки часов. Это заставило его почувствовать что-то, что он, если бы успел подыскать нужное слово, назвал счастьем.
Через два дня Нехама наткнулась на письмо, написанное Рабиновичем перед уходом. В нем говорилось: «В ящике стола найдешь все документы: банк, страховка, пенсия, больничная касса, акции и еще постановление суда насчет дополнительного метра в южном конце сада. Вода решит за меня. Спасибо тебе за то, что была со мной. Мои дочери запутываются в колючих кустах, мои дети умирают. Ты тоже когда-нибудь уйдешь, а я больше не могу с этим мириться. Рони — хороший мальчик и если будет жить, станет порядочным человеком, но они преследуют его. Скажи ему, что я и сам собирался ему все рассказать, только стеснялся. Он реалист, он полон сил, ему не понять, откуда мы с тобой взялись. Я же пытался понять, что там у него в голове, но он думает по-другому, потому что здесь колючая проволока — это еще и розы. Береги их! Если вернусь, письмо сожгу. Если наглотаюсь воды и не вернусь, значит, так решила вода. Вы смешиваетесь с сияющим солнцем, а я ныряю. Не знаю, куда ныряю, но смотреть жизни в лицо больше не в силах. Возможно, еще сумею, тогда вернусь. Твой Мендель, цветочный горшок с любовью».

Перевод с иврита Лизы ЧУДНОВСКОЙ

ЭСТАФЕТА БОЛИ. Послесловие Кирилла КОВАЛЬДЖИ (Россия)

<< Назад - Далее >>

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>