ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ПРОЗА

Михаил Э. КОЗАКОВ (Россия)

ЧЕЛОВЕК, ПАДАЮЩИЙ НИЦ

(Окончание)

Глава  одиннадцатая

ТРИДЦАТЬ СРЕБРЕНИКОВ 

Это последняя глава нашего рассказа.

И как портной Эля Рубановский не смог бы сдать заказчику сшито­го костюма, не приведя его в полный порядок, - так и автор должен сложить свой рассказ по шву своей мусли, выутюжить его сюжетную ткань, выдернуть напоследок из нее застрявшие ниточки фабулы и за­тем только, снабдив рассказ фирменным знаком - подписью своей, от­дать его своему читателю.

Это - о писательской технике.

Но художник - не портной, не закройщик, а причудливый творец своих мыслей и образов.

Так растет напоенное соками дерево, рождая видимый всеми вызре­вающий плод, но скрыв для чужого глаза путаные извилины своего плодоносного корня: он упрятан в тайники земли.

И родит одно дерево плод горький и плод сахарной сладости. Спро­сите у садовода - и он поведает вам о том же.

Так с грустью душевной сорвем мы плод горести и тихой печали, от­дадим его такому же тихому и печальному человеку - портному Эле, беженцу из маленького еврейского городка у западной границы.

Конец рассказа о ненависти, кротости и возмущении - таков.

Сутки не возвращалась убежавшая из дома Цукки. Под вечер жиль­цы видели дворника Никиту пьяным и свирепо ругающимся. Но что удивило их - это то, что и на следующее утро он вновь выпил.

Он подошел к открытому кухонному окну Рубановских, повелитель­но поманил к себе указательным пальцем Дарью (рука почему-то была перевязана ситцевой тряпкой) и, когда прислуга высунулась в окно, ти­хо и не спеша сказал:

-      Слышь, ты... Пропала ваша хацалэ. Слышь! Скажи барыне - мол, дворник Никита обещает другую кошку принесть. А насчет преж­ней... жидовской - произвел гражданин неизвестный озорство. Слышь? Скажи - мол, дворник Никита глазами своими убедился. Вот.
Да брось ты своего господа и тварь крестом не поминай! - угрожаю­ще прикрикнул он не разволновавшуюся прислугу. - Барыне скажи. Вот-т да...

Но первым вернулся домой портной, и женщина, пролив чистую сле­зу горя, рассказала ему обо всем.

-      Тихо... ша! - прошептал затаенным молитвенным голосом седенький пожелтевший Эля. - Пусть скажет он, где же наша кец... ко­шечка, бедная кошечка, - дважды повторил он по-русски. - Пойди позови его.

И через несколько минут он следом за Никитой шел в конец не рас­чищенного сада, к полуразрушенному забору соседней усадьбы.

Дворник шел медленно, словно нехотя, раза три останавливался, чтоб сложить, почему-то сейчас, в сторонку подобранные по дороге су­чья, смахнуть паутину и червяка с дерева. Он все время молчал и, толь­ко подойдя к забору, исподлобья ухмыльнулся, не глядя на спутника:

-      Ыгы... хм! Вон висит ваша евреичка. Муха подле ее кружит, а птица не клюнет: запах не уважает.

Эля посмотрел в угол забора и тотчас же, вздрогнув, отвернулся, ин­стинктивно закрыв лицо рукой.

К хвосту Цукки была привязана бечевка, другой конец бечевы при­вязан был в перекладине забора. Кошка висела вниз головой. Череп ее был размозжен, и жирная слипшаяся кровь залила оскалившуюся мор­дочку и кусками оставалась на пушистой грудке.

Эля тяжело дышал. Дворник смотрел на него сбоку с нескрываемым любопытством и удовлетворением.

-      Кто бы это мог сделать... а? Кусачая, тварь, была - словно беше­ная! - неожиданно вырвалось у Никиты против его собственной воли, и он так же невольно спрятал за спину перевязанную руку.

Эля заметил это, поднял голову и встретился с взглядом Никиты.

Зеленый дворников глаз, словно защищаясь, сильно прищурился, почти целиком закрыл себя веснушчатым веком и смотрел из-под не­го коварным, но трусливым зверьком. Зверек не знал, выпрыгнуть ли ему наружу или выждать еще, потому что он не видел глаз своего про­тивника. Эля стоял боком к нему, и стекла очков отсвечивали на солн­це.

Так умерла молчаливо минута.

-      Дворник, - печально и тихо сказал Эля, - ты убил мою кошку. Я знаю это, я вижу по твоим тяжелым глазам. Ты изверг, дворник... Больше я ничего не скажу.

Он отвернулся, чтобы уйти, но остановился.

-  Сними ее с этой... виселицы. Сними и закопай тут же в землю.

Никита ничего не отвечал.

-  Дворник, ты слышал меня? - еще печальней и тише сказал се­денький Эля. - Сними и закопай. И получи с меня за работу тридцать копеек. Тридцать сребреников... - вздохнул он. - На, возьми.

-  Ладно. Будет сделано.

И дворник принял на ладонь две одинаковые монеты. Потом подо­шел к забору и отвязал бечевку. Вечером он снова был пьян.

Во суббо-о-ту, в день нена-а-астный...  

- громко распевал он в своей каморке, размахивая палкой.

А увидев на пороге Мирона Рубановского, он прервал свое пение и - как он ни был пьян - настороженно, но и услужливо посмотрел на вошедшего.

-  Здравия желаем, товарищ Рубановский! - раскатисто, по-солдат­ски сказал он.

-  Хам! - крикнул в ответ Мирон. - Да твой мальчишка-родствен­ник - ангел по сравнению с тобой... Как смел ты, погромщик?!

-  Чего кричите... не подневольный я вам.

-  Хам! Негодяй! Изверг... - с шумом падали слова, как обвалив­шиеся с высоты тяжелые и звонкие предметы. - Я все знаю... мне при­слуга и жена рассказали.

-  Папаша ваш от злости... - не зная, как защититься, лукавил хму­ро Никита. - Разве стал бы я...

-  Врешь! Отец - слабый, кролик... боится всего. Ниц падает перед всяким. А я...

Он вплотную подскочил к отшатнувшемуся дворнику и крепко схватил его за рубашку, за грудь.

- Пусти, жид!.. - предостерегающе крикнул пьяный и оскорбительно выругался.

Что сорвалось с его уст - Мирон уже не помнил. Он только почувствовал сразу же жесткий толчок в плечо и в шею, от толчка слетело на пол подпрыгнувшее пенсне, и по всему телу пошла боль. Тогда он выхватил из

пьяных рук дворника палку, взмахнул ею, и она с ожесточением опустилась на что-то твердое, глухо ответившее, но тотчас же отпрянувшее.

Чтобы не упасть вместе с Никитой, он разжал кулак, сжимавший его ситцевую рубаху.

Дворник лежал на полу и тихо стонал. Скула и щека его были разо­драны и сильно кровоточили.

- Зверь ты, и других зверьми делаешь, - упавшим, вздрагивающим голосом сказал Мирон. - Разве можно так, Никита... Ну, вставай... покажи, что там у тебя?

Он ушел, а через несколько минут прислуга принесла Никите бинт, йод и теплую воду.                              

 Ленинград, январь 1928 г. 

<< Назад - Далее >>

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>