Главная > Выпуск 13 > ПРОЗА > Джон ОРБАХ (Израиль)

Джон ОРБАХ

РИКША.

(Продолжение)

5.

Я думаю, что одно из самых удивительных явлений физического мира, это явное несоответствие объективного времени — того времени, которое отстукивают часы, с тем временем, которое мы сами ощущаем (и которое, по сути дела, для каждого из нас является единственно верным). Нас приучают жить по часам, но это очевидная нелепость. Я вообще не уверен, что так называемое объективное время на самом деле существует. Я живу по своему собственному времени (за неимением лучшего термина я буду называть его "внутренним временем") и знаю, насколько оно способно замедлять или, напротив, ускорять свой бег. Бывают моменты, когда оно вовсе останавливается. Иногда оно сталкивается с общепринятым временем и даже воздействует на него.

Странности и искажения, которые вы заметите в моем рассказе, являются как раз результатом столкновения времен. Ведь всякий рассказ должен развиваться не только в пространстве, но и во времени.

В течение последнего месяца случилось два подобных столкновения. Они-то, собственно, и привели к написанию "Рикши". Для того чтобы облегчить вам возможность следить за течением моих мыслей, сообщу, что сегодня, согласно календарю, первое августа тысяча девятьсот шестьдесят пятого года. Могу даже сказать, что часы показывают семнадцать ноль-ноль по Гринвичу.

Итак, первое столкновение времен произошло в польском порту Щецин. Как и зачем мы там оказались, в данном случае совершенно не важно. Люди, с которыми мне пришлось встречаться и беседовать там, все были молоды, родились либо во время войны, либо даже после, и нам нелегко было понять друг друга — я постоянно ощущал, что они мыслят и чувствуют совсем не так, как я.

В мои обязанности входит следить за уровнем погружения судна, но стоило мне на минуту спуститься по трапу на причал — только для того, чтоб взглянуть на собственный корабль — как юный часовой, который стоял рядом, тотчас требовал предъявить разрешение на выход на берег и записывал в своей книжице его номер, мое имя, час и минуты, когда я покинул судно и когда на него вернулся, и так далее. Как ни раздражала меня эта процедура, я сдерживался и молчал. Но однажды солдатик сам, записав все, что положено, сказал сконфуженно:

— Немного смешно, верно? Я думаю, в других местах так не делают...

Я признался, что действительно не встречал ничего подобного ни в одной другой стране. Он поковырял землю носком сапога и вздохнул:

— И у нас это изменится. Со временем...

(Подумать только, опять проблема времени, с ума можно сойти!)

Часовой у трапа был не единственным стражем целостности границ Польской Народной Республики, еще один стоял в конце причала, а благополучно миновав этих двух, вы сталкивались в воротах порта с третьим.

То, о чем я собираюсь рассказать, произошло в воротах.

Я вернулся из города поздно. Ночь была холодная, шел дождь. Пахло мокрой землей, прелыми листьями, тяжелыми низкими облаками, печальными пустыми полями... Запах поздней осени... Запах Польши... Я расплатился с водительницей разбитого такси Модель-39 и направился к будке часового — предъявить пропуск. Часовой, видимо, спал, но скрип ржавых железных ворот разбудил его. Он открыл дверь своей будки и жестом пригласил меня войти внутрь.

В маленькой железной печурке горел огонь, и при его свете часовой принялся изучать пропуск. А я тем временем рассматривал его самого. Ему было за пятьдесят, лицо изможденное, изрезанное морщинами. Убедившись, что пропуск в порядке, часовой вернул его мне.

• Спасибо, — сказал я ему по-польски.

• Ты знаешь польский? — удивился он.

• Да. Когда-то он был моим родным языком...

• А ты... случаем... не еврей?..

• Еврей.

Часовой посмотрел на меня с интересом. Мерцание огня отражалось в его серых глазах, а брови были совсем белыми.

• Если так, как же ты остался жив?

• Да вот как видишь, — ответил я без всякой охоты, — как-то вот остался... Бежал...

• Да, я знаю, некоторые бежали. Их потом ловили и... ликвидировали. Я вот, к примеру... был у нас такой случай...

Я вздохнул. Все, что он собирается мне рассказать, я знаю заранее. Каждый раз, когда наш корабль бросает якорь в Гамбурге или Бремене, мне приходится выслушивать очередную историю какого-то немца — каждый из них спас десятки евреев. Помогал, прятал, кормил. После этих рассказов хочется как следует вымыться и выскоблиться. Может быть, даже, кто-то из них и не врет, но я так и не смог ни разу заставить себя поверить. Вероятно, горечь, накопившаяся в сердце, тому виной... Мне кажется, если собрать вместе всех "спасенных", получился бы великий и могучий народ — эдак миллионов двадцать или двадцать пять — против тех шести, что уничтожил Гитлер.

Последний из этих рассказов еще был свеж в моей памяти. Мы проходили Кильский канал, и лоцман оказался очередным ангелом-спасителем, правда, ангелом средней руки — он спас всего шесть евреев. Но, как видно, они водятся и тут, в Щецине.

— Ты спешишь? — спросил часовой. Он почувствовал, что я не расположен выслушивать его историю.

— Не надо, не спеши... Сядь, я расскажу тебе кое-что...

Я не знал, как поступить. По крыше будки барабанил дождь. Я вздохнул и сел.

Он вытащил откуда-то бутылку водки, два стакана и налил нам.

— За здоровье тех, кто остался жив.

— Уж лучше в память тех, кто погиб, — сказал я.

— Как хочешь...

Я увидел, что он гораздо старше, чем показался мне вначале. Теперь ему никак нельзя было дать меньше шестидесяти. А может, он умудрился постареть на десять лет за последние десять минут... Может, он слишком неожиданно переместился в то второе, свое время, которое не зависит от часов и календарей... Я понял, что он собирается рассказать мне правду — человек, который врет, не может так внезапно постареть...

Мы выпили, и он стал рассказывать.

6. Рассказ сторожа

В сорок третьем году я был лесничим. Это я сейчас здесь, а вообше-то я лесничий... Возле Белостока мы жили, названия деревни ты все равно никогда не слышал, так что неважно... Нас было шесть лесничих, а главный над нами был инспектор, немец, конечно... Он нам особенно не докучал — придет, бывало, раз в неделю, иногда два — посмотреть, не продали ли мы кому свои ружья и форму, а больше он ни о чем и не спрашивал. Так что мы жили вольно. По тем временам это была замечательная жизнь. А немец наш жил в городе, там у него были свои друзья-немцы и баба там у него была, с которой он жил.

Пятеро из нас были лесниками еще до войны, и мы каждый день благодарили Бога, что нас не прогнали с места, а шестой, Стах, пришел к нам из Барановичей, в сороковом году. Говорил, что бежал из восточных областей, которые отошли к русским. Рассказывал, что он дворянин, а какой-то еврей его выдал, и большевики его посадили, но ему удалось бежать из тюрьмы. Кто его знает...

Чудной он был парень, хмурый, а глаза хитрые. С нами он мало разговаривал, всегда, бывало, сам по себе. Может, потому, что родители у него были знатные, а мы все были простые, из крестьянских семей. Мы, понятно, гнали в лесу самогон, бимбер называется, но он с нами никогда не пил и даже из прибыли своей доли не брал. Все мы его недолюбливали и не очень-то ему доверяли, но, по правде сказать, не было у нас доказательств, что он немецкий осведомитель или что-нибудь такое. Браконьерам пришлось худо, не стало им жизни от этого Стаха. Мы, бывало, если поймаем кого, малость поколотим да и отпустим. Ну, если деньги найдем, то, конечно, забирали... А Стах нет, он, помню, однажды притащил парня и держал, пока немец не пришел. А немец как раз вошел злой, как черт, кто его знает, может, с той бабой у него что-нибудь вышло — так он этого браконьера избил чуть не до смерти, а потом забрал с собой в город. Потом рассказывали, что услали его, беднягу, в Германию на работу. И все из-за какого-то паршивого зайца...

Однажды Мариан — мы с ним дружили — привел к нам девушку. Одета она была в одни лохмотья, а ху дая до того, что у нас сердце сжалось. Документов при ней никаких не было, а сама она ни слова не говорила, только когда спросили, как звать, сказала: "Мария"...

Отогрели мы ее, дали поесть, и не знаем, что с ней делать. Тут вдруг Стах и говорит: "Это еврейка". И верно, дело было вскоре после того, как немцы уничтожили большое гетто в Варшаве. Кому удалось оттуда бежать, скрывались в лесу. Некоторые думали найти партизан, а другие были вовсе не в себе, бродили по лесу, как звери... Только партизаны, если они и попадались где, не очень-то их брали, а крестьяне отбирали у них последнюю одежонку, что на них была, и оставляли умирать... А то и самих убивали...

Но когда Стах сказал, что эта девушка еврейка, мы все засмеялись — не похожа она была на еврейку, глаза голубые, волосы светлые, видно, что деревенская девушка. Наверно, раньше она даже была красивая, но теперь больно уж исхудала. "Ну, ничего, — думаем, если она у нас останется, мы ее откормим, а там видно будет..." Сам понимаешь, что у нас на уме было. Только Стах заладил: еврейка она, и все. Ну что ты будешь с таким идиотом делать?..

И вот явился наш немец. Мариан рассказал, что нашел ее в лесу. Немец только рукой махнул, дескать, это его не касается. И правда, смотреть там было не на что — кожа да кости. Я вижу, настроение у него хорошее, дай, думаю, попрошу, чтобы он разрешил ее оставить, готовить нам будет, убирать... Чувствовал, что он согласится. Да только Стах не дал мне даже рта раскрыть, ткнул в нее пальцем и говорит. "Юде".

Немец подошел к ней и взял за подбородок. А она даже не побледнела — нисколько не испугалась. Стоит и молчит. А он говорит: "Еврейка? Что ж, возможно..." Но, видимо, сам не знал, что сказать. Долго молчал. "Если она еврейка, нужно увести ее в лес и уничтожить". Мы все сидим. "Мне, говорит, все равно, кто это сделает". И тут Стах поднялся. Я посмотрел — лицо у него было, будто он долго ходил в лесу по морозу. Подошел он к девушке и говорит: "Ты пойдешь со мной".

И она пошла — ничего не сказала... Он расстрелял ее в лесу.

Всякие бывают люди... Я бы никогда не смог... Да и вообще я сомневаюсь, что она была еврейка... Ну вот, я тебе рассказал... Я бы тебе много чего мог рассказать — чего только не увидишь в лесу. Много всяких историй было — и при немцах, и потом при русских... Всего не переслушаешь...

Такую историю рассказал мне старик часовой возле ворот щецинского порта. Nabrzezу Gornosaskie — для большей точности.

Я вышел из будки. Дождь утих. Низкие тяжелые тучи обложили небо. Воздух был сырой и какой-то липкий. Трудно было дышать. Я присел на камень. Потом я поднялся и сделал несколько шагов, но почувствовал, что не в силах идти. Я прислонился к штабелю досок, и меня начало рвать. Видно, мой желудок отказывался принять выпитое. Я простоял там довольно долго, но наконец, собравшись с духом, поплелся к своему кораблю. Думаю, что когда я подошел к трапу, вид у меня был неважный, но молоденький часовой ничего не сказал. Он только записал в свою книжицу все, что положено, в частности, что я вернулся на борт в 02 часа 15 минут.

7.

В гетто не было ни реки, ни озера, часто даже и в кранах не хватало воды, и люди мечтали и тосковали о чистой прохладной глубокой воде, о зеленых берегах... Конечно, это была маленькая, незначительная часть их тоски — тоски по нормальной человеческой жизни, по свободе. Они хотели снова стать людьми, они мечтали не видеть немцев, а уж если эти желания невыполнимы, то, по крайней мере, умереть спокойно. Большинство из них ни на что другое уже не надеялось.

Юлиус иногда мечтал о море. До войны он дважды ездил с родителями к морю, и теперь так странно и заманчиво было вспоминать его безграничный простор, и неумолчный рокот волн, и ласковое прикосновение воды к телу.

Он часто думал о Маленькой русалочке, отдыхающей на камнях Лангелине в Копенгагене. Лет пять назад он собирал открытки и фотографии с ее изображением — он любил ее всем сердцем, как любят только пятнадцатилетние мальчики. Ему было жаль, что на всех снимках она видна только с одной стороны и невозможно было рассмотреть ее милого грустного лица — оно было повернуто к морю. Он надеялся, что когда-нибудь съездит в Копенгаген и увидит ее собственными глазами. Она стала для него символом — символом чего?.. Он еще не знал... Он любил ее слишком сильно — из такой любви никогда не выходит ничего хорошего.

Я бы не стал об этом рассказывать, если бы не чувствовал, что его отношение к Марии родилось из этой любви.

8.

Юлиус и Шмуэль были компаньонами. У них был один велосипед на двоих, и этот велосипед давал им возможность зарабатывать и не умереть с голоду — как умирали ежедневно десятки и сотни других людей. Но, в сущности, компаньонство Юлиуса и Шмуэля было гораздо глубже, поскольку и девушка у них была одна на двоих. И Юлиус, и Шмуэль постоянно заботились о велосипеде. Дороже велосипеда ничего у них не было — он был их жизнью. Каждый день они чистили его, смазывали, чинили — ведь если он сломается, они останутся голодными. И попробуй найди в гетто другой велосипед или вообще другую работу... Каждый из них прекрасно это понимал, и каждый берег его как зеницу ока.

С девушкой дело обстояло не так просто.

Шмуэль знал, что Мария принадлежит не только ему, зато Юлиус не знал ничего. Мария была настолько осторожна, что уберегла его от этого неприятного открытия. Вы сами убедитесь, что он умер, так ничего и не узнав. Кстати, компаньонство в отношении Марии всегда оставалось в каком-то смысле неравным — ведь Юлиусу так и не пришлось владеть ею по-настоящему, а Шмуэль делал это регулярно, дважды в неделю.

Еще более странным может показаться то, что Юлиус нуждался в Марии, как в воздухе для дыхания, а Шмуэль даже не был влюблен в нее. То есть, разумеется, если бы с ней что-нибудь случилось, он бы огорчился, ведь как-никак она была той женщиной, с которой он спал, но долго огорчаться он не стал бы. У него были и другие девушки, кроме Марии...

— Девчонка это девчонка, и ничего больше, — говорил он своему компаньону. Они рассуждали на эту тему, чтобы скрасить ожидание пассажира. — Делай с ней то, что полагается — и тебе будет хорошо, и ей. А потом можешь вовсе не думать о ней, до следующего раза.

Он говорил это совершенно искренне. Для него в отношениях с женщиной не было ничего ни таинственного, ни романтичного, а было одно только удовлетворение половой потребности, такое же естественное, как еда или дыхание. Как ожидание пассажира. Если кто-нибудь не соглашался с ним, Шмуэль досадливо пожимал плечами и даже сплевывал.

— Глупости!.. Нет у тебя, я вижу, других забот.

Мария считала, что развитие отношений в их треугольнике еще не достигло своей кульминации.

Возможно, кому-то покажутся странными такие взгляды и рассуждения, но, согласитесь, не совсем обычным было положение наших героев. На их долю выпало жить в странное время и в более чем странном мире. Все привычные понятия рушились в этом мире, все связи были извращены, а о морали никто и не вспоминал... Это очень хрупкая ткань — человеческие отношения...

9.

Случается иногда человеку вообразить себя богом как это было со мной, когда я напугал Лессинга перочинным ножом — обычно я чищу им яблоки и апельсины. Вы помните, как он побледнел. Но если говорить откровенно, этот нож скорее выполнял функцию противовеса — того противовеса, который укреплен на подъемном кране, позади кабинки крановщика, и уравновешивает груз на стреле. Я поднес нож к побледневшему лицу Лессинга, чтобы уравновесить груз своей памяти. В эту минуту мне очень хотелось — и я до сих пор жалею, что не сделал этого — одним взмахом руки смахнуть со стола Лессинга настольную лампу, телефон, журнал машинного отделения и стаканчик с карандашами и ручками, и исписанные листы бумаги, а потом, воспользовавшись суматохой и темнотой, броситься в открытое окно и погрузиться в черные воды Атлантического океана...

Как хорошо сидеть на верхушке мачты, возле сигнальных огней, отряхивая с себя соленую воду. Чайки любят отдыхать там, и иногда их собирается так много, что они дерутся за место, но сейчас, в ночи, их нет, только облака проплывают надо мной и яркие звезды... Стук мотора не достигает моих ушей, и тяжкий груз моей памяти тоже остался внизу... Ведь это странно — сто тонн балласта несет наш корабль, но мне достаточно позвонить в машинное отделение и сказать дежурному, чтобы он включил балластный насос (шестьдесят кубометров в час), и вскоре от всей этой массы ничего не останется. Но вот уже двадцать с лишним лет я пытаюсь избавиться от той тяжести, что лежит у меня в душе, и все напрасно. Вы не можете себе представить, на какие только хитрости я не пускался, каких остроумнейших способов бегства не изобретал — все без толку! Мария, Юлиус и Шмуэль упрямо остаются на своих местах. Что делать — ведь и тогда они предпочли остаться на своем месте, где уж теперь мне с ними справиться!..

С чувством горечи я думаю об этой несправедливости. Хотя если начать рассуждать о справедливости и несправедливости, можно слишком далеко зайти. Лучше не касаться этой темы.

Итак, спугнув чаек, я уселся высоко над палубой, на вершине мачты (ведь каждый имеет право отдохнуть немного), но пробыл там недолго, всего несколько коротких мгновений. Освобожденный от всех забот, легкий, как свет, я взмыл ввысь, к звездам. Подобно ракете, я несся все выше и выше, холодный воздух обжигал мое лицо. Я глянул вниз: подо мной бесшумно вращался громадный темный шар. Где-то, в какой-то его точке, поворачивал на юг крохотный кораблик: четыре еле заметные светлые точки — сигнальные огни — двигались в пустоте, оставляя за собой фосфоресцирующий след...

И тогда я увидел людей — в городах и селах, на равнинах и в горах, в пустынях и на кораблях, рассекающих воды... Великое множество людей — глаза у них были закрыты, но губы продолжали двигаться во сне: на всех языках они шептали, проклинали, умоляли... Я увидел их и понял, сердцем своим я понял их: вздыхающих, видящих сны, любящих, шепчущих молитвы, проклинающих, раскаивающихся, призывающих тех, кто уже покинул нас...

Я раскачивался над бездной, словно влекомый гигантским незримым маятником, теряя вес и вновь обретая его, ныряя в облака и высвобождаясь из них окутанным обрывками тумана, возносясь и погружаясь... Сколько времени это продолжалось? Ничтожную долю секунды, как, впрочем, и все в нашей жизни...

Потом я был низвергнут. Я падал головой вниз, навстречу черному морю и безмолвному кораблю, навстречу окну моей каюты — единственной освещенной точке во всем мраке космоса.

И кого, вы полагаете, я нашел там, под лампой, на блестящей крышке стола? Невозмутимо опершись на телефон, стоял чистенький, отутюженный лейтенант Лессинг, а рядом с ним этот дурачок Юлиус. Она тоже, конечно, была там — наивная и безгрешная блудница Мария. Да, да вся компания поджидала меня, даже Шмуэль — сильный, как бык, и глупый, как осел. Ну, скажите, как это назвать? Разве это не обидно и не смешно? Вы правы, я обещал не говорить о справедливости.

И вообще, пора вернуться к нашему рассказу. Далее >>

Назад >>