Короче говоря, наконец состоялось решение Политбюро об аресте Со¬лженицына, о чем и было сказано Юрке и поручено сие исполнить. А что делать будут с арестованным, прокурору не было сказано. Не его дело.
Итак, приказано арестовать. Арестовывает КГБ. Зверев идет первым, как женщины, поставленные впереди первых шеренг при атаке мерзавцев. За Юркой и вокруг чекисты. Напротив солженицынского подъезда — кварти¬ра-явка КГБ. Из окна компания наблюдает за входом и выходом из дома. С утра накопилась команда. Юрка формальный главнокомандующий — тоже якобы, но тем не менее воспользовался формальным правом делать заме¬чания. Участники акции в больших чинах, на погонах у всех не менее двух просветов. Однако велено надеть знаки величия поменьше. Но кто ж из них хотел выглядеть поменьше чином, чем родной товарищ по службе? И все как один оказались капитанами. У всех высший чин на уровне одного про¬света на погонах. Зверев: «Не могли, что ли, разные знаки различия наце¬пить? Что ж вы — все капитаны? Неумно». Когда еще он бы мог сказать такое этим юношам! Вроде бы и те от смущения зарделись. Но это уже мое художественное воображение.
У Солженицына дети, и приказано гуманистами из высших инстанций по возможности детей не травмировать, а лучше вообще когда их не будет в доме. Команда собралась у окна в наблюдательном пункте и ждет, сле¬дит.
«Внимание! Из дома вышел Сам с ребенком в коляске и старшим рядом. Гуляют. Команда ждет. Внимание! Во дворе появился Шафаревич. В руках пор¬тфель. Объект поговорил с гостем, и вдвоем они направились в дом, оставив коляску с мальчиком и старшего при ней. Пора. Детей в доме минимально!»
(Все это записано со слов Зверева.)
Зверев позвонил. Команда расположилась по стенке. На звонок отклик¬нулась жена Писателя. Все описано в «Теленке», и повторяться нечего. Юрка говорит, что игры с цепочкой на дверях, проверка удостоверения — все это театр: амбалы из команды имели инструменты — и дверь, и цепочка что пушинки для урагана.
В кабинете у Солженицына он предъявил бумагу с наказом об аресте, или о вызове, или о допросе — короче, вручил бумагу.
Кабинет в виде пенала. Это уж мои собственные наблюдения, но о них позже. Напротив двери, справа, по ходу длинной комнаты, стол. Около две¬ри — Зверев (подкупает рифма). Потом, лицом к нему, Солженицын на уровне стола. Позади Шафаревич. На столе раскрытая рукопись. Солжени¬цын спокоен. Немного играет. Велит приготовить зэковскую одежду. Шафа¬ревич бледен, чуть дрожит. У Юрки дальнозоркость, и, пока Писатель чита¬ет предписание, прокурор читает раскрытую рукопись. «Я сразу увидел, что за рукопись, ее уровень. Что-то отчаянно антисоветское и антисоциали¬стическое. Это был готовящийся сборник, затем получивший имя «Из-под глыб». Но мне никто не говорил о бумагах и рукописях. Я и не помянул о них даже в разговорах. Вот только тебе. Так сказать, цели ясны, задачи по¬ставлены, продолжайте работать, товарищи. Хм! А небось Шафаревич по¬том рассказывал о моей слепоте и плохой работе. Что мы даже такую кра¬молу проморгали».
Солженицына посадили в одну «Волгу», Зверев с гэбистами — в другую. Были, кажется, и еще машины. Но, может, и нет. Не главное. В машине постоянная связь. «Выезжаем». Поворот на Петровку. Это мое предполо¬жение маршрута. Знаю только, что с каждой улицы, у каждого перекрестка сообщалось куда-то в Центр. Светофоры всюду зеленые — зеленая улица для стратегического товара. Приехали в Лефортово. Товар сдан. «Спаси-бочки вам. Можете идти». Так сказать, отсуньтесь, мавр. Сделали свое и можете уходить. И ушел. Да кому он нужен! Только как зиц-председатель. А дальше как дело пойдет. Забегая вперед, скажу, что генерала-то он получил за Акцию, а лечить продолжали все равно в 3 8-й поликлинике. Он же пред¬почитал у меня. Работники ЦК, что обращались к моей помощи, все равно должны были официально дублировать лечение в своих лечебницах. А Юрка! — да делай что хочешь, лечись как угодно.
Из Лефортова Юрка прибыл в прокуратуру доложить об исполнении. Попал в святое время, шел святой ритуал — партийное собрание, и как раз Высший жрец Руденко проповедь говорил, речь держал. Руденко запрещал обращать¬ся к нему с сообщениями в такой великий момент. Но, получив записку от Юрки, он замолк, прочел и удовлетворенно кивнул корреспонденту, отпустив его домой. Коллектив прокуратуры был в шоке. Происходит нечто невидан¬ное: Руденко прервался и при этом не возмущался, да еще кивнул кому-то, а Зверев посмел уйти с ритуала, и не куда-нибудь, а, как выяснилось, домой. Следователи могли включить свой мозговой аппарат для решения столь не¬ожиданного ребуса. Ведь в прокуратуре почти никто не знал об Акции.
Дома он сидел у телефона и размышлял. Или дрожал...
«Ты понимаешь, ведь если что с ним случится — виноват буду я. И вооб¬ще, только мое имя и фигурирует в этом деле. Да и что они с ним будут делать? Я ж ничего не знал. Хотя высылка как один из вариантов — это мне было известно».
Потом сообщили, что высылают и собирают объект в самолет.
«А я все равно боюсь. Да он и из самолета может сигануть. Человек-то какой! Я-то чувствую свою вину, хотя что я мог сделать!»
Наконец сообщение: «Самолет приземлился, на аэродроме Солженицын был встречен Бёллем, и они уже уехали».
Всё!
Юрка отворил холодильник, достал бутылку водки и, как говорится, оп¬ростал ее в себя.
Раз уж зашла речь о Солженицыне, вспомню и мои встречи с ним.
Первый раз это было в середине 60-х годов. Он уже был всемирно изве¬стен и уже был в опале. Уже не было Хрущева, уже неосталинисты опуты¬вали вязкой паутиной нашу жизнь. Уже не было прямого кулачно-пулево-го бандитизма—умертвляющий серый газ удушал постепенно все. Синяв¬ский и Даниэль осуждены, но не как было бы при Сталине — за шпионаж и вредительство приговор расстрел или десять лет без права переписки, — а непосредственно за литературу. Стали откровенно судить за литературу.
Мне позвонила вдова Э. Казакевича Галина Осиповна и спросила, могу ли я посмотреть Солженицына. Разумеется, я согласился. Дальше начался детек¬тив: в такое-то время на лестнице у Центрального телеграфа меня встретит молодая женщина, которая меня знает или узнает — сейчас не помню — и поведет к больному.
Так и было. Не хватало только повязки на глаза.
Исаич меня встретил приветливо. «Вы мне в Рязань прислали свою по¬весть, но не написали обратного адреса, и я не мог ответить. А конверт, где был обратный адрес, я выкинул сразу».
«Да я просто так. Как символ моего уважения и преклонения перед сме¬лостью и подвигом». Со смехом: «Не перед талантом?» И я со смехом: «Талант от Бога — не от человека». Он: «Верно. Вы правы».
Дальше мы — про боли, болезни, рекомендации, перспективы и так, ни о чем. С часок поговорили.
Я вспомнил, как приходили к нему Карякин, Коржавин. И того и другого он встретил одинаково: у нас пять минут. Говорите. И говорили ровно пять минут, не больше и не меньше.
После моего визита и Каряке, и Эмке я сказал, что они отомщены: «Гово¬рил с ним столько, сколько находил нужным я, а не сколько мне времени отвел он».
А второй раз был уже после его исключения из Союза писателей.
В то время я был после травмы и уже покинул институт. Пока я не рабо¬тал в операционной и временно придерживал место нашего больного хи¬рурга, ныне покойного Паши Гиллиса, принимавшего в писательской поли¬клинике. У него уже не было одной ноги, и он был весьма заинтересован в этом стабильном месте.
Исаич дня три (пять?) как исключен из Союза. Прибежал главный врач поликлиники Гиллер: «Звонит Солженицын, просит принять. Как ты счита¬ешь, мы можем?» — «Ну раз болит что-то — обязаны помочь». — «Ну я так и сказал. Он сейчас придет к тебе. У него что-то хирургическое».
Солженицын меня узнал сразу: «О! Это вы. Добрый день. Да ничего у меня не болит. Решил проверить, как отнесется начальство, если я обращусь в поликлинику». — «Это мы, что ли, начальство?»
Мы поговорили о разном несущественном и чуть-чуть о болезнях. Такова была короткая вторая встреча.
Третья была посущественней. Случилось это через несколько дней после объявления в газетах о присуждении ему Нобелевской премии. Газеты были полны воплей возмущенного начальства и якобы народа. Только народу до всего до этого ну никакого дела не было. Я как-то ехал в такси и разговорил¬ся с шофером. Общение интеллигенции с... Не знаю, как определить... Мас¬сы? Глупо. Народ? А я что, не народ? Рабочие — таксисты, шофера персо¬нальных машин — несколько отличаются от привычного понимания, что есть рабочий. Трудящийся? Да мы все таковы... Да черт с ним. Хоть груздем назови... Короче, заговорил с таксистом о Солженицыне. А он и имени такого не слыхивал никогда. Вот уж впрямь «узок круг этих людей, страшно далеки они от народа».
Александр Исаевич в то время расстался со своей прежней женой и ожидал ребенка от второго брака. Первого ребенка. После перенесенной болезни, описанной им в «Раковом корпусе», и еще, более того, после перенесенного лечения, которое иногда может оказаться страшнее болез¬ни (Юрий Герман умер не от онкологического заболевайия, которым стра¬дал, а не перенеся слишком сильного лечения. Но человек часто перед роковым выбором оказывается). Возможный ребенок не только говорил об излечении, но и как бы утверждал миссию, что возложило на него провидение, а он вроде только приступил к ее осуществлению. Есть ребенок, — значит, «правильным путем идете, товарищи». Не того цитирую по такому случаю.
Расставание с женой поначалу, видимо, проходило более или менее... малоконфликтно. Впрочем, ни мне, ни кому другому знать того не дано. Решетовская приехала к нему вечером на дачу Ростроповича, где он в то время жил... Разговор затянулся, и уезжать было, видно, страшновато одино¬кой женщине. Она осталась ночевать в другой комнате, а поутру, вопреки обычаю, что-то слишком долго не появлялась. Настолько долго, что Алек¬сандр Исаевич счел для себя возможным зайти и посмотреть. Она спала. Разбудить он ее не смог — похоже, без сознания — и стал звонить с просьбой о помощи. Официальной медицины он боялся: событие могут обратить в политически-уголовный казус, а могут прислать вовсе не те инстанции, к которым он обратится, а те, что не лечат, занимаясь прямо противополож¬ным. Он обратился к друзьям, в частности к Леве Копелеву. Лева мне: «Юлик, у Сани беда. С Алей плохо — без сознания. Они на даче у Славы. Выручай». Саня звонил Леве. Лева звонил Юле. Потом опять Лева Сане. Потом Саня Юле. Потом Юля Наташе. То есть перезвонов было полно. Наверняка в те дни большого шума вокруг премии, когда Исаичу звонили и наши деятели, и заграничные политики, и находящиеся в Москве иностранцы, он был под бдительным оком ГБ. Впрочем, если все в стране работало кое-как, почему бы и этому колесу не давать сбои? Бдительное, да не назвать его неусып¬ным. Такой подарок судьбы упустили. Прозевали, наверное. Проспали. Все эти перезвоны, по-видимому, их не разбудили, не были услышаны.
Наташа Жадкевич была свободна. Мы взяли различные ее реанимацион¬ные атрибуты, капельницы, все необходимое для промывания желудка и искусственного дыхания, взяли машину с носилками из нашей больницы и поехали в район дач наших полубессмертных, где наряду с деятелями куль¬туры и науки холили свои тела и функционеры режима.
Солженицын стоял с велосипедом на условленном перекрестке в шапке-ушанке, одно ухо которой было поднято, другое опущено. На нем был то ли бушлатик, то ли ватник зековского типа. Сейчас уже не вспомню точно, но такое впечатление у меня осталось в памяти. И я не понял сразу, узнал ли он меня. «Езжайте за мной». — «Да вы садитесь в машину, Александр Исае¬вич. Велосипед поместится». — «Нет-нет. За мной». Так мы и поехали. Впе¬реди на велосипеде он, а сзади, по грязной от неустоявшегося осеннего снега улице, тащится машина с крестами на боку и на задних стеклах.
Естественно, первую и главную скрипку играла Наташа. Я был лишь на подхвате. Судя по всему, была, по-видимому, какая-то передозировка ле¬карства. Может быть, случайная: все ж тяжелый, нервный разговор — вся¬кое возможно. Дыхательная недостаточность. Мы промыли желудок и зонд оставили. Наладили капельницу. Посильно отсосали имевшимися средства¬ми из дыхательных путей жидкость. Возились несколько часов. Больше На¬таша. А я еще успел с Исаичем чай попить. Впрочем, и Наташа тоже. Потом мы узнали, что на соседней даче живет И. Е. Тамм, тяжелобольной и давно живущий при помощи дыхательных аппаратов, купленных на его Нобелев¬скую премию. Наташа сбегала туда и кое-какие аппараты и инструменты подобрала нам в помощь. В комнате, где работал патриарх, в углу у окна было бюро для писания стоя. Рядом с рукописью лежало большое металли¬ческое распятие. Комната увешана портретами генералов дореволюцион¬ной армии, участников Первой мировой войны. Около телефона лежал спи¬сок звонивших. «Помпиду — поздравлял», «От Твардовского из больни¬цы». А больше не помню. Не рассматривать же чужие списки. Часов через пять-шесть Наташиной интенсивной работы мы решили везти объект на¬шей деятельности к себе в больницу. Решетовская спала.
В больнице мы продолжили наши, так сказать, реанимационные и дезинтоксикационные действа. Я пошел к главной. Не мог же я не сказать ей. Как говорил Ежи Лец: биться о стенку головой можно, но только своей головой. А головой Алины Владимировны я биться не хотел и не мог. Пусть она решает сама за себя. И я ей рассказал.
«Ты по медицинской линии все сделал правильно?»—«По-моему, да». — «Привез ее в больницу по показаниям?» — «Разумеется. Она еще спит, правда, дыхание нормализовалось, рефлексы все в норме...» — «Ну и иди лечи дальше. Не беспокойся, раз все правильно».
Проснулась она через сутки. Позвонил Исаич, справился о ее состоянии. Что-то надо было делать дальше. Делать свое и невредное, но соблюсти все официальные телодвижения. Но все через своих. Не дай бог, сюжет повер¬нется на шестеренки ГБ и партии.
Вызывает главная: «Слушай, Юлик. Мне сейчас звонили из райздрава и спрашивали». — «Об этом?» — «Кто их знает. Нет ли у нас больной в бес¬сознательном состоянии неясного происхождения — на фоне какой-то не¬удачной любви? Я сказала, что есть подобная больная, но пятидесяти трех лет. «Нет, это не то», — ответили мне. Конечно, об этом. Они ж все делают чужими руками. А у нас правая рука не знает, что делает левая. Куда уж тут знать про руки и головы аж другого ведомства. ГБ, наверное, запросила райком, объяснив что-нибудь завуалированно. Райком к райздраву — закамуфлированно. Ну пехота!» Когда какая-то нескладеха вокруг, Алина Вла¬димировна любила это обозначить сим устарелым видом воинства.
ГБ, видно, продолжала выяснять столь вычурными и прихотливыми пу¬тями, а для нас это был знак — пора действовать.
Я позвонил в психосоматическое отделение подруге Вале. Рассказал си¬туацию. Для перевода к ним нужно согласие их отделения и направление психиатра. Неясное происхождение болезни давало нам право уйти куда-то в нети через психиатра. Такова установка нашей официальной медицины. Я вызвал психиатра из районного диспансера. Как положено по закону.
Впрочем, какие законы! Их нет — есть лишь всевластная инструкция. Правят у нас инструкции и их держатели. Люди. Потому у нас так все зависит от людей, а не от закона. Да и вообще, в России традиционно всегда норовили судить по совести, а не по закону. Отсюда и эмоции у нас первен¬ствуют над разумом. Разум движет законами и наоборот. Людьми движут эмоции. А когда хотят все объединить в человечность — нравственность обязана взаимодействовать с политикой. И нечего говорить, что они несов¬местны! Так вот мы и имеем тоталитаризм типа Гитлера или наших отцов и
пионеров общества.
А психиатр тоже должен исполнить инструкцию. Я говорю, что у боль¬ной пневмония и ее в общую психушку нельзя. В психосоматику только. Психиатр сомневается, что ей удастся договориться с таким дефицитным отделением. Я даю телефон... И объект всеобщих интересов уже в психосо¬матике. Уже абсолютно здоровая... Но есть инструкции. Мы их соблюдаем, мы их умело объезжаем.
Позвонил Исаич, справился о здоровье. Я ему сообщил. Дальше включи¬лась в работу Вероника, кузина Решетовской, но уже без меня.
На следующий день два людоведа в штатском пришли к главной. Она сообщила, что больная переправлена в психушку. Не уточняя, ушли. Навер¬ное, за указаниями. Ко мне не обращались.
А еще «завтрее» Вероника увела выздоровевшую Решетовскую домой. А еще на следующий день, видимо получив высочайшие указания, человеколюбы в штатском явились к заведующему психосоматическим отделени¬ем. Тот сути не знал, а про больную сказал как есть: «Выписалась. Психи¬чески нормальная. Пневмонии нет. Выздоровела».
Конечно, были у властей шансы использовать ситуацию в советском духе, да проворонили. Вот именно. Не могу не повторить: почему, если вся страна работает плохо — заводы, транспорт, торговля, медицина, школа, — почему ГБ будет работать хорошо?! Даже самое у нас неубогое — производитель¬ное — ВПК. Он тоже был бы много более эффективным, если политика и нравственность смогли бы на полную мощь использовать возможности по¬тенциально самой богатой страны мира. Для прогресса нужна слабость. Россия — модель человека... Или наоборот... Да. Нужен ли нам столь могучий ВПК?
И медицина у нас работает так же, как и все остальные слагаемые систе¬мы общества. Но это, как говорится, «а рrороs».
А история эта до поры не попала ни в печать, ни в «систему слухов» московского общества.
Тоже, наверное, не случайно...
Александр Исаевич через Леву Копелева передал нам с Наташей свои «громадные благодарности» и сказал, что хотел бы как-то реваншироваться. Наташа ответила, что очень будет благодарна ему, если он подарит ей фотографию свою с автографом. Что он и передал и мне, и ей через того же Леву Копелева. Тогда они еще не были в ссоре. Еще не наступил черед разногласий единомышленников, что в величайшей степени расцвело сей¬час во всех отраслях нашего «смешного» бытия. Ничто так не сплачивает, как общий недуг, и не разобщает, как одинаковый недуг. Более всего мы, вышедшие из шинели российского воинства и партийства, перекроенной в большевистскую, страдаем нетерпимостью, нетерпеливостью и ощущени¬ем знания истины. И забываем, что у каждого есть своя, — и это нормально. Нормально-то нормально, а получили патологию.
Прошло еще несколько лет. И последняя моя встреча с Солженицыным произошла незадолго до его высылки из страны.
Он расшиб ногу, была какая-то рана на голени, а ему необходимо было идти на чьи-то похороны. Срочно понадобился хирург. Как впоследствии я прочел в «Теленке», Александр Исаевич жил с великой осторожностью, боясь любой акции со стороны гэбэшной власти. Если он выходил из дому и ему нужно было такси, он не брал первый же попавшийся ему зеленый огонек. Не брал и второй, едущий встречь. Лишь третью машину он позво¬лял себе нанять. Также, по-видимому, он боялся и врачей. Особенно если врачи попали в орбиту его лёта. Врач, наверное, считал он, также под глазом «инстанций», а может, уже и на крючке. Возможно, его опыт подсказывал правильно. Во всяком случае, когда я попросил у властей разрешения на поездку в Болгарию, что практически разрешалось каждому, для меня со¬чли это «нецелесообразным» и ОВИР разрешения не дал. Может, от это го, а может, и черт их знает отчего. Народ вокруг смеялся и недоумевал. Зато теперь меня не держат — ездить сложно из-за денег, разве что появится какой спонсор или организация надумает меня послать в командировку за чем-нибудь. Ну, скажем, на симпозиум, круглый стол, конференцию или съезд. Да кому я нужен!
Но я опять отвлекся. Отвлечения и есть одна из прелестей нашей жизни.
Поскольку Александр Исаевич не садился в первое попавшееся такси, он попросил свою новую тещу найти ему среди своих знакомых какого-нибудь хирурга. Теща на своей работе обратилась к сослуживице и приятельнице с такой же просьбой. Муж ее коллеги и приятельницы был старым другом юности Иры, моей первой жены. Естественно, клубочек катился и ко мне притащился.
Когда я явился пред очи классика, тот улыбнулся, развел руками и прого¬ворил с полной улыбчивой безнадежностью: «Ну никуда мне от вас не деть¬ся». Вот и опять «узок круг, страшно...». А может, он подумал, что я... В нашей извращенной системе, где на всякий случай лучше не брать первое такси, какие только мысли в голову не придут. А если все свести еще и с будущим участием в этой сказке и Юрки Зверева, то она переходит в реаль¬ность типа Кафки.
И этот его кабинет всплывает в моей памяти — и когда я потом читал «Теленка», и потом, когда я слушал рассказ Зверева, и сейчас, когда я пыта¬юсь все вспомнить и оставить для себя закрепленным на бумаге.
Да, вот умер Зверев. За четыре месяца до финала ему вполне удачно удалили почку вместе с раковой опухолью. И ничто не предвещало столь быстрый конец. Когда в последний месяц его жизни возникли боли в руке, мне стало ясно, что беда пришла — метастазы в позвоночник. Впереди его ждали страшные муки. Множественные переломы по всему телу. Жуткие боли, плохо поддающиеся даже наркотикам. Юрин рак имеет тенденцию метастазировать в кости.
Прошло немного дней, и Рита позвонила с криком... Вернее, это Зве¬рев почти кричал уже от болей в ноге. Я со своими ребятами перевез его в больницу к себе. Всего пять минут хода, полторы минуты езды на ма¬шине.
Мои в отделении все его хорошо знали, хорошо к нему относились. И все были в страхе ожидания грядущих мук. Когда мы его переносили на носил¬ки, он проговорил: «Юля, не надо, тебе нельзя...» Уже через несколько часов он утерял сознание. Он уже, наверное, ничего не чувствовал. Метастазы в мозг — и в спинной, и в головной. Ведь за что-то уберег его Господь от, казалось бы, неминуемого мучения. Метастаз в мозг — и нет мучений. Наверное... Может, все ж он делал добрые дела, которые мы не видели на¬шими грешными и плохо зрящими очами. Мы видим лишь что на поверх¬ности, что доступно нашему пониманию, и далеко не всегда можем уразу¬меть душевные помыслы и деяния в глубине. Мы ж не знаем, что могло вырваться на поверхность, а что делалось доброе в глубине. Служака режи¬ма, его жандарм, высылавший гордость русской жизни того времени и, скорее всего, на будущие времена тоже. Но за что-то уберег его Господь!

<< Вернуться - назад к содержанию >>