Главная > Архив выпусков > Выпуск 3-4 (Том 2) (2001/02-5761/62) > Архивы, воспоминания

Евгений ИГЛИЦКИЙ (Россия)

ИЗ ИСТОРИИ ОДЕССКОГО ЕВРЕЙСТВА

То, о чем я хочу рассказать, - маленькая частица истории одесского еврейства и одновременно трагическая страница истории семьи моих пред­ков, семьи Иглицких.

Сохранились воспоминания старого одессита, бывшего ученика Одесской мужской еврейской гимназии, ныне покойного, Вильгельма Борисовича Ройзмана. Он рассказывает о старой Одессе и, в частности, о сети учебных заведений, существовавших в начале нынешнего столетия. Конеч­но, это всего лишь воспоминания, и они не могут претендовать на абсолют­ную точность и полноту.

«...В Одессе было пять мужских так называемых казенных гимназий. Все они нумеровались: первая, вторая... пятая. Первая гимназия была как бы главной, она носила название Ришельевской, и ее называли - Лицей. Уче­ники Первой гимназии были одеты в светло-кофейную форму, в то время как остальные гимназии носили темно-синие костюмы. В Первую, Ришельевскую гимназию было не так просто поступить. Во-первых, надо было обязательно сдать вступительный экзамен, кроме того, туда принимали во­обще не всех, а принимали сыновей дворян, чиновников, которые чем-то выделялись на общем фоне. Кроме этих пяти мужских гимназий в Одессе еще были два реальных училища, одно из них - с инженерным уклоном; затем также были две прогимназии с укороченным курсом - доходили до шестого класса. Имелись еще две частные гимназии с правами от правительства. Они назывались по фамилии директора: гимназия Ровнякова, гим­назия Иглицкого. Надо сказать, тогда существовала процентная норма при­ема евреев. Евреи были единственной нацией, для которой существовала эта норма. Согласно постановлению властей, нельзя было принять больше 12% евреев по отношению к общему количеству учащихся. Процентная норма соблюдалась и в частной гимназии Ровнякова. А частная гимназия Иглицкого была еврейской, она принимала только евреев. В казенные гим­назии преподаватели-евреи не принимались, а в гимназию Ровнякова и ев­рейскую гимназию Иглицкого преподаватели принимались только исходя из их качества и квалификации.

В гимназию Иглицкого приезжали со всех концов России учащиеся-ев­реи, которые не имели доступа в государственные гимназии. Они приезжа­ли в Одессу, родители снимали для них комнаты на частных квартирах и оставляли на попечение гимназии.

Еврейская гимназия по успехам учащихся стояла впереди казенных гим­назий. Курс был восьмиклассный. Когда учащийся заканчивал 8-й класс, он должен был сдавать окончательный экзамен на аттестат зрелости, и после этого он получал право экзаменоваться в университет. Но, конечно, евреев не очень допускали к экзаменам и не очень принимали. Выпускные экза­мены в гимназии происходили в присутствии депутатов от учебного окру­га. Были депутаты, которые вели себя абсолютно лояльно, а были и такие, которые вели себя по-антисемитски. Они старались «срезать» учеников-евреев, задавали особенно сложные, каверзные вопросы. В таких условиях получить «пятерку» было почти невозможно...»

* * *

Отвлечемся здесь от воспоминаний Ройзмана и зададимся вопросом: а как еврейская общественность Одессы того времени реагировала на «пре­лести» процентной нормы, на дискриминацию евреев?

В одесской газете «День» за 26 декабря 1910 года мы находим материал, затрагивающий эту проблему.

«...Мы поднимаем вопрос о еврейском университете. Мы поднимаем вопрос об организации собственного, еврейского рассадника знаний, кото­рый смягчил бы последствия той ежегодной, с математической точностью свершающейся катастрофы, которая называется «осенним зачислением евреев в университеты» <...> Приходит осень. Сотни молодых евреев, не один, не десять, не сотня, а сотни в каждом университете после исполнения всех бумажных формальностей и соответствующего выжидания получают из университетских канцелярий официальное подтверждение того, в чем они и раньше не сомневались.

Еврейская молодежь, так сильно стремящаяся к знаниям, так настойчиво добивающаяся своей заветной мечты приобщиться к их источнику, поло­жением вещей принуждена ежегодно оставаться у «разбитого корыта» без всякой надежды на счастье в ближайшем будущем. <...> Нужно найти ка­кой-нибудь выход! А главное, главное - вспомнить об этом не осенью, не тогда, когда стрелка времени начнет быстрее колебаться от приближения обычной «катастрофы», не тогда, когда во всех университетах городов со­общается о печальных итогах, а теперь, когда можно еще кое-что придумать и задуманное претворить в дело.

Что же делать? <...> Мы говорим: Если евреев не пускают в общую выс­шую школу - откройте специальную. Существуют же средние еврейские училища, играющие роль громоотводов в бурном стремлении еврейской молодежи к знаниям.

Мы обращаемся к еврейскому обществу, к тем из него, кому дорого и близко духовное будущее еврейского молодого поколения. Пусть только с любовью возьмутся за это дело - мы верим, найдутся и люди, которые сумеют претворить идею еврейского университета для евреев в факт, най­дутся и деньги для осуществления этого необходимого при существующих условиях дела.

Поднимая вопрос о еврейском университете и считая учреждение пос­леднего насущной потребностью момента, мы просим всех, кого живо тро­гает будущее и судьба еврейской мысли, откликнуться и, соединив общие усилия, поработать и словом и делом над осуществлением будущего цент­ра еврейской молодой мысли».

Статья подписана инициалом, одной буквой «Ф». К сожалению, трудно сказать о дальнейшей судьбе идеи создания еврейского университета. Но осуществить ее не удалось. Однако сама идея - крик еврейской души - не может нас не волновать и сегодня.

Но вернемся к воспоминаниям бывшего гимназиста. «...В еврейской гимназии учителя были замечательные. Например, Ве­ниамин Федорович Каган, приват-доцент университета, впоследствии став­ший известным математиком, профессором Московского университета. Был его друг, тоже математик, Буницкий Евгений Леонидович. Или, например, Константин Борисович Бархин, преподаватель русской литературы, которо­го ученики буквально заслушивались на его уроках. Литературу препода­вал и Лев Рудольфович Коган, поразительный оратор, великолепно знав­ший свой предмет. В еврейской гимназии старались дать ученикам гораздо более обширные знания, чем требовалось по программе. Это делалось, имея в виду, что еврейские мальчики по окончании будут пытаться посту­пить в университет, несмотря на процентную норму. Формально програм­ма для всех гимназий была одна и та же, но в еврейской гимназии учителя делали все, чтобы как можно больше развивать учеников, как можно боль­ше вооружать их знаниями. Иногда можно было слышать такие слова от либерально настроенных депутатов учебного округа: «Непонятно, в чем дело, у нас ведь программа одинаковая в казенных и частных гимназиях. Откуда при такой программе вам удается дать ученикам гораздо больше знаний, чем у нас, в наших казенных гимназиях?» Им отвечали, что это же еврейские мальчики, может быть, они более способны, более прилежны, больше занимались. Если же появлялся антисемитски настроенный депутат и хотел «посадить» ученика, он это делал особенно легко на экзамене по латыни, который считался самым трудным. Наверно, поэтому латынь счи­талась одним из первых, чуть ли не самым важным курсом. Инспектором гимназии был Макс Ильич Левин, который старался держать учеников бук­вально в ежовых рукавицах, гимназисты его боялись как огня. Но вообще отношения учителей с учащимися были поразительными. Они были чисто дружескими. Учителя внимательно относились к каждому ученику, успехи и неуспехи каждого персонально обсуждались на педагогических советах гимназии».

В воспоминаниях бывшего гимназиста дальше идет речь об учредителе и директоре еврейской гимназии Михаиле Моисеевиче Иглицком. Но рассказ о нем впереди, а пока перенесемся в здание гимназии, угол Успенской и Александровского проспекта, где при гимназии находилась квартира дирек­тора. В семье М. М. Иглицкого росли четверо детей - два сына и две доче­ри. Старшему, Илье Иглицкому, в 1905 году было 13 лет, он учился в одес­ской Второй гимназии в 4-м классе и, кроме того, обучался музыке по клас­су виолончели. Сохранились его дневниковые записи, относящиеся к этому неспокойному времени:

«14 октября 1905 года. Всеобщая забастовка учащихся <...> Был на митинге.

15 октября. Не был в гимназии. Был на митинге в аудитории на Ольшев­ской улице. Никаких коренных реформ быть не может до учреждения обще­го народного собрания. Добиваться автономии. Выбор общей резолюции предоставлен коалиционному совету. Добиваться свободы слова, печати, собраний и т. д.

16 октября. Забастовка продолжается.

18 октября. Объявление конституции. Шел с толпой в тюрьму. Развева­лись красные знамена. Часов в 12 папа принес Высочайший манифест. Мы с Мишей тотчас же отправились гулять. Вышедши из дому, мы увидели, что по Ришельевской идет толпа с красными знаменами. Мы присоединились к ней и вместе с ней пошли до участка. Там толпа стала требовать, чтобы выпустили арестованных. Требование толпы удовлетворили. С громкими криками радости встретили выпущенных на волю. Затем вместе с ними решили все пойти в тюрьму.

19 октября. Резня на Соборной площади и на Ремесленной улице, хотя в
городе тихо.

20 октября. Слышны были выстрелы вдали и возле нас.

21 октября. Грабили магазины на углу Троицкой и Александровского проспекта.

6 ноября. В 8 1/2 ч. вечера уехал папа в Петербург.

15 ноября. Началась почтово-телеграфная забастовка.

24 ноября. Приехал папа из Петербурга.

3 декабря. В 12 ч. дня уехал в Петербург папа.

9 декабря. Приехал папа из Петербурга.

22 декабря. Получился пакет (официальное разрешение).

11 января 1906 года. Пошел в гимназию, уроков не было.

12 января. Начались правильные занятия.

18 января. В гимназии очень обострились отношения между партиями.

19 января. Пошел на репетицию: играл плохо.

26 января. Был на репетиции: играл лучше».

Эти дневниковые записи сделаны в «Календаре для учащихся «Товарищ» на 1905/06 учебный год, содержащем много полезных сведений и пустых листов для их заполнения учеником. На листочке с надписью «Мой девиз» читаем запись, сделанную 13-летним Ильей: «Делать все во имя справедливости».

В 1910 году Илья Иглицкий с золотой медалью заканчивает гимназию v. поступает в Новороссийский университет. 19 сентября отец, находящийся по делам гимназии в Петербурге, шлет сыну письмо: «Дорогой мой Илюша! Поздравляю тебя с поступлением в университет. Это очень важный этап в твоей жизни, предстоящие несколько лет пребывания в университете - важнейшие годы жизни, ибо, что из тебя сформируется за эти годы, тем ты и будешь. Сформируйся же сильным, дельным и умным. Твой папа»

Он не знает, что до гибели его любимого сына остается всего три месяца...

* * *

Обстановка в Императорском Новороссийском университете в это время была очень сложной. Во главе него с 1907 года стоял махровый черносотенец профессор Левашов, пользовавшийся полным доверием и поддерж­кой со стороны одесского градоначальника генерал-майора Толмачева. За студентами устанавливается повальная слежка, для чего в университет вводятся переодетые городовые и сыщики. В совете университета создано проч­ное реакционное большинство, где особенно выделялись своими черносотенными взглядами секретарь совета Герич, а также профессора Маньковский, Казанский, Курдиновский, Катков. Им подыгрывает кучка студентов, известных под кличкой «союзники». Основная студенческая масса протестует против такого положения, устраиваются демонстрации, сходки. Коали­ционный студенческий совет, возглавлявший движение студентов, выдвигает требования немедленной очистки университета от агентов полиции, отставки Левашова, новых свободных выборов ректора.

8 декабря 1910 года, несмотря на многочисленные наряды полиции, в большой физико-химической аудитории состоялась сходка около 300 сту­дентов, «в числе которых было до 15 «союзников», прибывших для прово­кационных действий. Появление в аудитории Герича, предложившего студентам разойтись, было встречено свистом. Тогда «союзники» Чарторыжский, Шпаковский и другие, выхватив из карманов револьверы, начали стрелять в участников сходки. Одной из пуль был смертельно ранен сту­дент Иглицкий, у другого студента пуля застряла в одежде. Когда безоруж­ные участники сходки бросились в вестибюль, «союзники» продолжали по ним стрелять. Эти выстрелы были приняты вошедшими в университет полицейскими как направленные на них. Полицейские панически броси­лись обратно. Когда они отступили, группа студентов вынесла на руках Иглицкого для отправки его в больницу. Но при появлении их во дворе полицейские открыли по ним стрельбу, хотя студенты были безоружны и заняты помощью раненому товарищу. Спасая свою жизнь, они броси­лись в здание, а тяжелораненый Иглицкий около 20 минут лежал без какой-либо помощи. Полицейскими ни один «союзник» не был задержан. В до­вершение всему «союзники»-убийцы и полиция арестовали всех участ­ников сходки и, издеваясь над ними, отправили в полицейский участок.

Злодейское убийство Иглицкого стало известно всей России. Большевист­ская «Звезда» поместила обзор одесских событий и запрос думской оппо­зиции правительству. Испугавшись общественного мнения, правительство вынуждено было дать отставку Толмачеву, сохранив, однако, толмачевский режим в Одессе вообще и в университете в частности¹.

Вокруг запроса в Государственной думе об одесских событиях разгоре­лись жаркие дебаты. На спешности рассмотрения настаивал одесский депу­тат А. И. Никольский, лично производивший в Одессе дознание. Он опро­верг официальную версию, по которой якобы зачинщиками были не «со­юзники» и первыми стреляли не они (к «союзникам» примыкали так назы­ваемые академисты - члены черносотенной Академической корпорации студентов). Никольский, в частности, сказал:

«...Официальная версия неправильна. Первый выстрел был сделан студен­том Чарторыжским вверх, в потолок. В этом сходятся все показания. Но за­тем, очевидно, вошли во вкус и начали палить по толпе. Прежде всего был тяжело ранен студент Иглицкий, сидевший на 5-й парте. В аудитории вырезана доска, где была его кровь. Ясно, что он был ранен именно тут. Я обращаю внимание на это именно потому, что некоторые говорят, будто Иглицкий председательствовал на сходке. Это неверно, так как Иглицкий сидел именно на 5-й парте. И кроме того, Иглицкому 17 лет, он только что в этом году кончил гимназию с золотой медалью. Он очень смирный молодой человек и полити­кой не занимается. Пристав Меньшев, который заявил сначала, что Иглицкий был с оружием, потом сам извинился перед отцом Иглицкого в том, что он смешал его сына с кем-то другим. <...> Почему после стрельбы арестованы были все находившиеся в здании студенты, кроме студентов-академистов, производивших стрельбу? Почему полиция стреляла в студентов, несмотря на то что в нее не было направлено ни одного выстрела, в частности, почему она стреляла во дворе в группу, несшую тяжелораненого Иглицкого? <...> Общество, не только одесское, но и все русское, взволновано этими кровавы­ми событиями. Оно обращает свои взоры к правосудию и к Думе. Настрое­ние в Одессе крайне повышенное и острое, и всякое промедление может вызвать крайне нежелательные эксцессы. В последние годы в Одессе культивируется натравливание одной части населения на другую... и, в частности, политика возбуждения одной части студенчества против другой. Мы пре­красно знаем, кому это нужно, но тем не менее мы здесь, в Думе, должны заявить, что такая антигосударственная и безнравственная политика совер­шенно нетерпима и пора положить ей конец. (Аплодисменты слева, шиканье справа.)».

Волынский депутат, крайне правый В. В. Шульгин, выступил с иной вер­сией событий, по которой академисты - жертвы, стрелявшие только в це­лях обороны, когда их хотели бить. Упомянув о «законе детонации», Шуль­гин заявил: «В Одессе пахнет погромом! (Громкие возгласы негодования слева, крики торжества справа.) Примите это к сведению и передайте куда следует! Всякая революция в России пройдет по еврейским трупам, потому что евреи - та сторона, где сопротивление наименьшее, и разъяренная толпа будет бить по ним. Обратите на это серьезное внимание. (Бурные аплодисменты справа. Возгласы слева: «Погромщики!»)».

Ему возражает депутат от оппозиции М. С. Аджемов, заявивший: «Вы вно­сите в университет политику. Вы эту политику проводите боевыми организа­циями и заявляете, что будете действовать погромами. Академизм, который вы развиваете, - это академизм не во имя науки, а во имя братоубийства, во имя того, чтобы в университет внести приемы, которые даже и вне универси­тета терпимы быть не могут. <...> Спешность требуется во имя того, чтобы правительство, если оно это может сделать, пришло и сказало, что оно не поддержит в университетах этого братоубийства. Только принятием запроса Дума может отмежевать себя от Толмачева, Левашова и академистов».

Выступил и еще ряд депутатов. От лица социал-демократической фракции и трудовой группы выступил депутат И. П. Покровский, который потребовал освобождения арестованных студентов, не состоящих в союзе академистов (академисты арестованы не были), а также «чтобы правительство раз навсег­да вывело из учебных заведений насильников явной и тайной полиции, шпи­онов и провокаторов, доставляемых союзом академистов!».

Слово по личному вопросу просит еврейский депутат Л. Н. Нисселович: «Я вышел на эту трибуну на эти возгласы по закону детонации. Я услышал слово «погром» и хотел подчеркнуть те слова, которые были произнесены депутатом Шульгиным, потому что в будущем мне придется, вероятно, ука­зать на ту окраску, которую придал депутат Шульгин еврейским погромам. Я надеюсь, что слова депутата Шульгина о погромах будут подчеркнуты во всем мире, и отныне будут помнить, что еврейские погромы были устрое­ны не потому, как говорили когда-то и здесь повторялось несколько раз, что евреи сами вызывали эти погромы, а потому, что евреи есть та слабая сто­рона, которая представляет собою наименьшее сопротивление. Я до сих пор всегда говорил о погромах и погромщиках, не указывая, откуда это идет, но отныне я заявляю, на основании слов депутата Шульгина, что я буду иметь право указать ту сторону, откуда эти погромы идут!..» (Аплодисмен­ты оппозиции. Протесты справа.)»[1]

При голосовании спешность запроса об одесских событиях была отклонена.

На события в Новороссийском университете откликнулась вся одесская пресса. О судьбе раненого Иглицкого мы находим сообщения в «Одесской почте» в номерах начиная с 10 декабря 1910 года, пятница:

«К студенческим беспорядкам в Новороссийском университете и на Высших Женских Курсах. Здоровье раненого студента Иглицкого.

Доставленный третьего дня в городскую больницу студент, раненный при перестрелке в затылок, оказался сыном содержателя гимназии М. М. Иглицкого, Илья Иглицкий. Вчера, ввиду серьезного состояния раненого, пос­ледний переведен был в лечебницу д-ра Зильберберга и Тригера, где Иглицкому будет сделана операция для извлечения пули, застрявшей в мозгу. Со­стояние здоровья раненого, по заключению д-ра Зильберберга и профессо­ра Сапежко, тяжелое, но не безнадежное. Операция произведена будет че­рез три дня. Вчера весть о случае с сыном М. М. Иглицкого, имя которого пользуется большой популярностью, облетела весь город. Стоустая молва создала неверный слух о смерти сына, студента И. Иглицкого, и о последо­вавшей вслед за тем скоропостижной смерти от разрыва сердца отца М. М. Иглицкого. По наведенным нами справкам, состояние здоровья И. Иглицкого, находящегося в бессознательном состоянии, дает надежду на бла­гополучный исход, а отец Иглицкого здоров».

Кто мог предположить, что слух, созданный «стоустой молвой», окажет­ся пророческим и пройдет чуть больше года - и отец ляжет в землю рядом со своим сыном... А пока, как утверждает газета, он здоров, а для его несча­стного сына остается надежда на благополучный исход. Но очень скоро пришло совершенно иное сообщение...

«Одесская почта». 22 декабря 1910 года, среда:

«Третьего дня в состоянии здоровья раненного во время печальных со­бытий в университете студента Иглицкого произошла заметная перемена к лучшему. Он пришел в себя, находился в сознании и лишь временно впадал в забытье. Иглицкий уже стал отвечать на все вопросы, и врачи, пользую­щие его, питали надежды на благополучный исход. Улучшившееся состоя­ние его считалось исходным кризисом. Температура Иглицкого была со­вершенно нормальной. Однако к рассвету студент потерял вновь сознание, и у него были констатированы общие тяжелые явления и отек легких. Вско­ре ему стало хуже и хуже. Ввиду этого у постели Иглицкого собрался огром­ный консилиум, который признал состояние его безнадежным. <...> Жизнь его поддерживалась кислородом. В лечебнице неотлучно находились вра­чи, приват-доценты университета и родственники. В таком безнадежном состоянии несчастный находился до 12 ч. ночи, когда и впал в агонию. В 2 часа 10 мин. ночи он тихо скончался».

«Одесская почта». 24 декабря 1910 года, пятница:

«Вчера хоронили студента Илью Иглицкого, умершего от раны, получен­ной во время студенческих беспорядков. Гроб его сопровождала тысячная толпа, состоявшая преимущественно из учащейся молодежи. У гимназии отца Иглицкого, у синагоги на Екатерининской улице были отслужены крат­кие заупокойные моления, сопровождавшиеся громкими рыданиями роди­телей, родственников и друзей.

Прах Иглицкого похоронен на Втором еврейском кладбище рядом с брат­ской могилой. На гроб покойного возложена масса венков. Порядок на по­хоронах поддерживался нарядом конной и пешей полиции».

[1] Дебаты в Думе цитируются по газете «Русское слово» (18 декабря 1910 г., № 292).

¹ Сборник «Одесский университет за 75 лет (1865-1940)» (Одесса, 1940) со ссылкой на газет)' «Звезда» (№ 1, 16 декабря 1911 г.) (М: Партиздат, 1932. Вып. 1. С. 9-11).

< Вернуться - Далее >

 Назад >